Странное дело – несколько следующих месяцев он испытывал постоянный страх, словно пустился в масштабную и рискованную спекуляцию, к коей был совершенно не готов, и в результате мог потерять все, что имел. Теперь ему надо было уладить дела, нанять дополнительный персонал, купить мебель и предметы домашнего обихода, сдать или сохранить за собой квартиру в Лондоне. Также ему нужно было упрочить свое финансовое будущее, ведь теперь он взял на себя такие масштабные обязательства. Но нечто большее, нежели простые приготовления, наполнили его смутными, не поддающимися описанию предчувствиями. Прошли недели, прежде чем он понял, что это, и прозрение пришло к нему внезапно: когда он поднялся по лестнице на второй этаж Лэм-Хауса и вошел в комнату, которая должна была стать его спальней, Генри осенило, что в этой комнате ему суждено умереть. Изучая договор аренды, он понял, что в течение двадцати одного года сойдет в могилу. Стены этого дома добрых триста лет были свидетелями того, как мужчины и женщины приходили и уходили. Теперь дом ненадолго пригласил и Генри ощутить свое очарование, заманил и предложил временное гостеприимство. Этот дом примет его со всем радушием и проводит до порога, как провожал других своих обитателей. В одной из его комнат он замрет навсегда, здесь его тело будет остывать. Эта мысль леденила кровь и в то же время утешала. Без колебаний он отправился к месту собственной смерти, чтобы разгадать ее тайну, одно из ее неизвестных измерений. Но еще он приехал туда жить, проводить долгие дни за работой, а долгие вечера у камина. Он обрел свой дом, он, безнадежный скиталец, так ждал его всепоглощающего присутствия, его привычности, его неброской красоты.
Всю зиму и раннюю весну он набирался сил для решения практических вопросов. Когда в Лондон приехал Хоуэллс, они целое утро просидели за разговорами, глядя на густой туман за окнами, обсуждая в том числе и возможности американского литературного рынка для публикации рассказов и глав из романа. Приезд Хоуэллса, его мудрые советы и его посредничество по возвращении в Соединенные Штаты, результатом коего явились заказы и предложения от тамошних издателей, стали еще одним чудом этого волшебного сезона.
Вскоре и все остальное устроилось. Леди Вулзли проведала о его новом приобретении и напросилась в гости, чтобы дать ему ценные советы. Генри знал, что она талантливый коллекционер всевозможных вещей и вещиц, что она обладает изысканным и практичным вкусом и не упускает возможности обставить маленькие комнаты и личные пространства. Она досконально знала торговцев и их магазины и на протяжении многих лет внушала трепет и уважение лучшим из них, давая нелестную оценку худшим. Вдобавок она прочитала выходившие по частям «Трофеи Пойнтона»[28], выписывая каждый номер из Америки, и была уверена, что вдовая миссис Гарет, готовая жизнь отдать за тщательно отобранные сокровища Пойнтона, списана с нее.
– Не ее скупость, конечно, – говорила она, – и не глупость, и не то, что она вдова. Вдовство – это не мое. Но острый глаз – глаз, который ничего не упускает, а видит, как можно отреставрировать кресло в стиле королевы Анны[29], видит выцветший гобелен, повешенный в тени, или картину, купленную ради рамы.
Она предположила, что у него нет лишних денег, и еще она предположила, что его вкус соответствует ее собственному, изучила каждую комнату в его новом доме и продумала каждую необходимую этому дому мелочь. Она считала Лэм-Хаус шедевром. Жаль, что она не может забрать это сокровище себе домой, но, раз такой возможности нет, она утешилась тем, что водила Генри по лондонским магазинам, показывая тайные уголки и закоулки антикварных лавок и магазинов старинной мебели. Он узнал, к своему большому удивлению, что все маленькие сокровища для своей коллекции она приобрела именно в те годы, когда у них с мужем почти не было денег – они ничего не унаследовали и довольствовались его жалованьем и ее скромным личным доходом. Нищета, по ее словам, обострила зоркость ее глаз.
Дни шли на убыль, он все ходил по Лондону, распахивая перед нею двери скудно освещенных магазинчиков, чьи внимательные хозяева знали леди Вулзли с незапамятных времен, а кое-кто припоминал даже, какую именно старинную ценность она у них когда-то приобрела, выгодные сделки, которые она когда-то совершала, предметы, которые она прибавила к своей коллекции, казавшейся в те времена еще одним проявлением свойственной ей эксцентричности и своеволия. Этот Лондон, с его ярко освещенными витринами, запруженными улицами, настоятельной светской жизнью во всем ее богатстве и насыщенности, был миром, по которому он уже скучал, готовясь вернуться в безопасность и уединенность провинциального бытия. Он любил предвечерний свет, свежесть и холод, и еще он любил, несмотря ни на что, приближение вечера. Гуляя по улицам Лондона со своей азартной спутницей, Генри любовно изучал Лондон, а потом, стоя в старых кладовых и выставочных залах под неусыпным приглядом торговцев, казавшихся воплощением благолепия и благоразумия, словно они продавали само уединение, он представлял себе свою новую жизнь, новую обстановку, свежевыкрашенные стены или очищенные от обоев деревянные панели и чувствовал странную легкость и счастье оттого, что он только на полпути к своей цели, что Лэм-Хаус по-прежнему остается в царстве воображения.
После повышения лорда Вулзли до командующего вооруженными силами ее величества и триумфального возвращения четы Вулзли из Ирландии леди Вулзли стала еще более властной в отношении Генри, но с торговцами теперь она, казалось, смягчилась, стала довольно учтивой. Он не помнил, чтобы она когда-либо понижала голос, но в пыльных старых лавчонках, когда изучала новые поступления или просила показать ей старинные географические карты – ее новую страсть, – казалась даже скромной, и действительно, скромность ее стала еще заметнее с наступлением зимы. Тем не менее она твердо знала, что стоит покупать, а что нет, и у нее имелось четкое представление о каждом уголке Лэм-Хауса. Ему постоянно приходилось бороться с ней из-за ее энтузиазма и порывистости, а иногда он должен был осторожничать и тщательно скрывать, что страстно хотел обзавестись именно той вещью, которую она с пренебрежением отвергла.
Леди Вулзли стала его тайным проводником по Лондону, к местам и местечкам, из содержимого которых он мог наполнить и меблировать Лэм-Хаус. А еще она предложила ему версию Лондона в его наиболее плотно упакованном, густонаселенном варианте. Каждый предмет, который он трогал или брал в руки, обладал своей удивительной историей, которую никто никогда не узнает, напоминая Генри саму Англию во всем ее прежнем богатстве и целеустремленности.
Все эти месяцы он усердно трудился, писал статьи и рассказы, но в те дни, когда выполнял договор, заключенный с самим собою, написав определенное количество слов и заняв своего шотландца на все утро, Генри внезапно решал снова посетить торговцев, еще раз приобщиться к пыльным и видавшим виды предметам, неопрятному распроданному наследию. Бродя по антикварным лавкам, он бесцельно выбирал раму, или стул, или набор столового серебра, но ничего не покупал, ожидая то ли вдохновения, то ли компании леди Вулзли.
Однажды в четыре или пять часов пополудни, когда свет потусклел и начал меркнуть, он оказался в одном антикварном магазинчике на Блумсбери-стрит, в котором лишь однажды побывал с леди Вулзли. Он очень хорошо запомнил лицо продавца из-за его необычных глаз. Тогда продавцу удалось, не говоря ни слова, оказать своеобразное давление на леди Вулзли и ее спутника. Он ухитрился не только весьма тонко надавить на них, но и одним только взглядом придать событию торжественный оттенок. Генри припомнил его тонкие, проворные пальцы с аккуратными ногтями, время от времени трогавшие предметы на прилавке – коротко, нервно, нежно. Он заметил мощное и такое же безмолвное сопротивление со стороны леди Вулзли, не желавшей покупать что-либо, хотя хозяин лавки показал им несколько превосходных образчиков, включая французский гобелен – маленький, но роскошный, и старинный парчовый бархат такой текстуры, какую, по обоюдному согласию продавца и леди Вулзли, нынче почти невозможно найти. Она так ничего и не купила, но некоторые вещицы изучала до того долго и пристально, что в мудром и терпеливом взгляде продавца вспыхнула искорка иронии. Выйдя из лавки, она сказала, что цены слишком высоки (хотя о деньгах почти не упоминалось) и что не следует больше поощрять этого торговца, который держит этот антикварный магазин много лет.
А Генри уже давно подумывал о том, чтобы купить что-нибудь, пусть бесполезное и безусловно дорогое – возможно, даже втридорога, – что-нибудь, на чем остановился бы его взгляд, предмет, который ему захотелось бы иметь, держать при себе и который имел бы для него значение, не сводящееся к одной стоимости. В душу ему запал тот французский гобелен: сцена, изображенная на нем, была позаимствована у итальянских мастеров – Фра Анджелико или Мазаччо, розовые нити, вплетенные в ткань, сохранили свой первоначальный оттенок. Он подумал, что осмотрит гобелен еще раз, поторгуется с продавцом и, может быть, решится купить его, не посоветовавшись с леди Вулзли, которая, как ему известно, своих мнений не меняет.
Дверь лавки оказалась открытой, и он вошел в освещенное лампой помещение, бесшумно закрыв дверь за собой. Как типично, подумал он: из некоего странного чувства такта продавец позволяет покупателю входить таким вот образом. Передняя часть магазинчика была узкой и захламленной, но он помнил, что несколькими ступенями ниже открывалась длинная проходная комната, ведущая в просторную кладовую с лестницей на чердак. Послонявшись несколько минут в ожидании продавца, он начал рассматривать чайную чашку Севрского, как ему показалось, фарфора. Небрежно оглядев еще несколько безделушек, он прошел в заднюю часть магазина, где перед ним предстал полный обзор нижней комнаты. Там, склонясь над шезлонгом и обсуждая плотность полотна, его покрывающего, стояли леди Вулзли и продавец. Почувствовав себя нарушителем границ, Генри отступил в тень и стал ждать. Он не рассчитывал