застать здесь леди Вулзли и решил, что лучше ее не беспокоить. Это была ее территория, а он не испросил разрешения. Он был уверен, что теперь с его стороны вполне уместно немедленно и беззвучно удалиться.
Однако в ту же минуту другой покупатель отворил дверь магазина, причем сделал это очень шумно. Это был хорошо одетый джентльмен – уже не юноша, но лет ему на вид было не более сорока, и ему, судя по всему, закрыть дверь оказалось так же сложно, как и открыть. Продавец, вышедший к ним навстречу, похоже, мгновенно определил, что мужчины пришли порознь и незнакомы. Он, казалось, удивился приходу обоих посетителей, но быстро спрятал удивление за ласковым узнаванием для Генри и чуть менее ласковым – для более недавнего посетителя. На этот раз он показался еще сметливей, еще отчужденней, его лицо с тонкими чертами светилось глубочайшим интеллектом, темные глаза сияли умной, проникновенной теплотой. Он явно не знал, что Генри уже видел леди Вулзли, и Генри наблюдал, как он с улыбкой просчитывает, как ему поступить. Продавец попросил Генри одну минутку подождать и тут же снова спустился по ступенькам. Генри услышал негромкий разговор внизу и увидел, как его собрат-покупатель взялся за старинный серебряный колокольчик с резной деревянной ручкой. Он ждал появления леди Вулзли и обдумывал, как объяснить ей свое вторжение.
Когда вернулся продавец, Генри заметил мимолетный проблеск озабоченности на его лице. Вскоре следом за ним явилась леди Вулзли, царственная, как никогда прежде, и – он не мог не ощутить этого – чрезвычайно громогласная.
– Не думала, что вы решитесь прийти сюда в одиночку, – сказала она. – Вы заблудились?
Леди Вулзли одарила его искрящейся улыбкой и кратким смешком.
Он поклонился ей и, поднимая голову, заметил, что она знакома и с другим джентльменом. Оба – и продавец старины, и леди Вулзли – явно были взволнованы его присутствием. Когда Генри взглянул на него, то увидел, что в те несколько секунд между его поклоном и поворотом головы что-то настойчивое и почти тревожное промелькнуло во взглядах, коими обменялись леди Вулзли и незнакомец.
– Бóльшая часть здешних вещей вам не по карману, – сказала она Генри.
Оба они мгновенно поняли, что ее ремарка, хотя и задумывалась как шутка, была слишком резкой, слишком острой.
– Бедняку не заказано любоваться, – ответил он, ожидая от нее попытки загладить ситуацию и гадая, каким образом она это сделает.
– Тогда пойдемте, я вам сама все покажу, – сказала она и повела его вниз по ступенькам, попросив хозяина зажечь еще одну лампу.
Он понял, что для джентльмена наверху это был сигнал уйти, и не удивился, услышав, как еще раз хлопнула входная дверь. Пока леди Вузли давала указание поставить лампу на итальянский комод, он раздумывал над тем, что это за джентльмен и почему их не представили друг другу, и почему напряжение в комнате было так ощутимо, а сама встреча вызвала такую неловкость, учитывая огромный светский опыт леди Вулзли. Могла ли леди Вулзли, размышлял он, оказаться столь близко к тому, чтобы скомпрометировать себя в лондонском антикварном магазине самым обычным зимним днем? И каким образом она бы себя скомпрометировала? И как тут замешан продавец? Леди Вулзли и продавец наперебой начали превозносить красоту и прочие достоинства комода, причем леди Вулзли во всем горячо соглашалась, повторяя некоторые фразы продавца для пущей выразительности, и оба подчеркивали, что не стоит упоминать о цене, поскольку это был бы шок и скандал, и лучше оставить присутствующего здесь покупателя в неведении, поскольку он большой любитель красоты, но стеснен в средствах.
Пока они оба говорили, по тону их речи и даже по тому, как умолк продавец и только леди Вулзли поддерживала разговор, Генри убедился, что прекрасно уловил контуры сцены, которой только что стал свидетелем, но не ее смысл. Леди Вулзли назначила здесь встречу некоему джентльмену, но само по себе это ничего не значило, поскольку она свободно передвигалась по Лондону и без малейших колебаний брала Генри с собой в свои походы по магазинам. Натянутость возникла из-за того, что леди Вулзли не пожелала поприветствовать этого джентльмена или представить его. Генри не видел в этом никакого смысла, он не мог постичь, почему она либо полностью не проигнорировала этого человека, либо не дала понять, что знакома с ним. Разговор, который затеяли леди Вулзли и продавец, казалось, старался собрать все неловкие паузы и шумно заполнить их. Он осознал, что стал свидетелем странной, чисто лондонской ситуации, чья суть была достоянием других, а от него останется сокрытой, сколько бы он ни раздумывал над нею и сколько бы ни продолжали они смущенно слоняться по антикварной лавке.
Поднимаясь в переднюю часть магазина, он краем глаза приметил тот самый гобелен; с прошлого посещения его перевесили. Теперь он казался еще роскошнее, еще богаче. Леди Вулзли и продавец остановились позади Генри. Он предположил, что они тоже видят чистую нежность расцветки, яркие нити, переплетающиеся с потускневшими, текстуру, наводящую на мысль о царственности, давно канувшей в лету.
– Это восемнадцатый век? – спросил он.
– Приглядитесь и, возможно, вы догадаетесь, – сказала леди Вулзли.
Он всмотрелся снова, когда продавец поднес поближе лампу.
– Вам нравится? – спросил он ее, гадая, помнит ли она этот гобелен с прошлого визита.
– Думаю, «нравится» – не совсем верное слово, – сказала она. – Он траченый. Его реставрировали – тут есть недавняя работа. Вы не видите, разве?
Он снова вгляделся, более внимательно изучил розовые и желтые нити, которые сперва показались тоже выцветшими, несмотря на то что они выделялись на общем фоне.
– А всё чтобы нас одурачить, – сказала леди Вулзли.
– Он такой потрясающий, такой прекрасный, – сказал Генри, словно разговаривал сам с собой.
– Ну, если вы не видите реставрацию во всей ее вульгарности, значит я вам нужна даже больше, чем вы думали, – сказала леди Вулзли. – Впредь ни в коем случае не рискуйте ходить сюда самостоятельно.
Он вернется, подумал он, вернется по прошествии подобающего времени и купит этот гобелен.
Он терял Лондон. Он записался в Реформ-клуб[30], присоединившись к длинному списку, зная, что пройдет много лет и много утрат, прежде чем его имя окажется вверху. Ему нравилось воображать лондонскую жизнь в уютных стенах Реформ-клуба: внимательный и заботливый персонал и весь огромный город в его распоряжении. Всю жизнь, размышлял Генри, он был подвержен воздействию Лондона, впервые привезенный сюда в шестимесячном возрасте во время одного из ранних поисков вечной мудрости, предпринятых его отцом, поисков земного удовлетворения и чего-то безымянного и сверхъестественного, чему всегда удавалось от него ускользнуть.
Он знал, поскольку тетушка Кейт рассказывала ему об этом много раз в пору его отрочества, что тогда они снимали коттедж неподалеку от Большого Виндзорского парка и были самой счастливой семьей на свете, имея двух здоровых мальчиков, чьи каждодневные проделки заставляли родителей и тетю постоянно быть начеку, и достаточно денег, чтобы Генри-старший мог удовлетворять свои личные запросы среди наиболее известных умов эпохи, предаваться поискам истины, а если ее не удастся найти, сделать свое путешествие за нею запоминающимся, серьезным и небезвыгодным. Генри-старший интересовался добродетелью, великим благим планом, который Бог установил для человека. Каждый из нас, верил он, должен учиться расшифровывать этот план и жить так, как будто никто никогда не жил прежде. Свою задачу – читал ли он, писал ли, беседовал или воспитывал детей – он видел в том, чтобы примирить сущностную новизну и добродетельность каждого представителя рода людского с тьмой, которая лежит повсюду и таится внутри.
Пока Генри готовился покинуть Лондон, Эдмунд Госс регулярно навещал его, стараясь, однако, не слишком отвлекать Генри и не злоупотреблять его неизменным гостеприимством. Он читал те немногие сочинения Генри Джеймса-старшего, что пересекли Атлантику, и очень заинтересовался, по собственным причинам, детским опытом, особенно младенчеством, которое, как он убедился, посетив серию лекций, могло повлиять на поведение человека куда сильнее, чем предполагалось ранее. Его очаровал рассказ Генри-старшего о главном событии его жизни, которое произошло в доме, арендованном им в Большом Виндзорском парке.
Его отец описал то, что произошло с ним в коттедже рядом с парком, как момент откровения и возвышенной радости. Он часто говорил об этом, и Генри помнил, как мрачнело лицо матери всякий раз, когда он затрагивал эту тему. Тетушка Кейт тоже мрачнела, но именно она множество раз пересказывала Генри эту историю, и он хорошо помнил выражение глубочайшего удовлетворения на ее лице, оттого что ее можно снова и снова рассказывать такому заинтересованному и внимательному слушателю, как юный Генри.
Госс не знал, что, когда это произошло, Генри тоже находился в доме, только был совсем малышом. Он поднял эту тему, просто чтобы спросить, повлияло ли это событие на дальнейшее поведение отца Генри. А узнав, что Генри и Уильям присутствовали тоже, тихо и настойчиво попросил рассказать все, что Генри знает, пообещав, что это не будет опубликовано или предано огласке. Генри заметил, что был младенцем и ничего не помнит, а мнение его отца уже опубликовано в его книге.
– Но ведь наверное в семье об этом рассказывали? – спросил Госс.
– Да, тетушка Кейт говорила со мной на эту тему, но маме это не нравилось.
– Ваша тетя присутствовала, когда все произошло? – спросил Госс.
Генри кивнул.
– И как она это описывала?
– Она была великой рассказчицей, так что никто не может быть уверен в ее правдивости, – сказал Генри.
– Но вы должны передать мне ее слова.
Он попытался воспроизвести Госсу то, что рассказывала ему тетя. Это случилось однажды пополудни поздней весной – повествование она всегда начинала так, – денек стоял непривычно теплый и ясный для этого времени года, и, когда они все поели и встали из-за стола, ее шурин остался сидеть один, как всегда погруженный в свои мысли. Часто, рассказывала она, он вставал и, словно слепой, шел, чтобы взять перо и бумагу, и строчил как одержимый, перечитывал некоторые страницы и, смяв их в комок, яростно швырял в стенку. Не то бросался искать какую-то книгу – внезапно вскакивал и слишком быстро шагал через комнату, волоча за собой деревянную ногу, словно она стала ему обузой. Порой смысл книги или ее пафос приводили его в исступление. Происходила битва (тетушка Кейт всегда использовала одни и те же слова) между его собственным мягким характером и тяжкой пуританской дланью, которую его отец, старый Уильям Джеймс из Олбани, возложил на его плечо. И куда бы он ни отправился, говорила она, Генри Джеймс-старший видел любовь и красоту Божьего Замысла, но старая пуританская жилка не позволяла ему верить собственным глазам. День за днем продолжалась его внутренняя битва. Он был беспокоен и невыносим, но в своих исканиях также был невинен и легко очаровывался. Первый величайший кризис настиг его еще в юные годы, когда после пожара ему пришлось ампутировать ногу, а теперь, поздней лондонской весной, его ожидал второй.