– Тетушка Кейт, – заметил Генри, – весьма драматично передавала события. Она рассказала, что они оставили его одного за чтением. День стоял тихий и теплый, и они повели нас – маленьких мальчиков – на прогулку. Он был один, когда начался приступ. Это появилось внезапно, из ниоткуда, словно громадная, неясная тень в ночи, злая, искалеченная птица с хищным клювом, нахохлившаяся в углу, готовая схватить его, – черный дух, но осязаемый, видимый, шипящий, пришедший за ним одним. Он знал, зачем этот дух явился, рассказывала она. Он пришел, чтобы его разрушить. С этой минуты отец был низвержен до состояния испуганного ребенка и ужасался еще и еще, пока не поверил, что это никогда не оставит его, чем бы оно ни было. Когда его нашли, он лежал на полу, скорчившись, закрывал уши руками и скулил, звал домашних на помощь. Уильяму и мне было всего два с половиной года и год от роду, и мы, в свою очередь, были очень напуганы зрелищем отцовского страха и его рыдающим голосом. Тетушка Кейт немедленно увела нас прочь. Уильям, по ее словам, был бледен как мел еще несколько дней после того и не мог спать в комнате без мамы. Ни он, ни я, разумеется, ничего не помнили о том событии.
– Никто не может гарантировать этого, – заметил Госс. – Воспоминания могут быть заперты внутри.
– Нет, – сурово ответил Генри. – Ничего у нас внутри не заперто. Мы не помним об этом. Я совершенно уверен.
– Продолжайте, пожалуйста, продолжайте, – попросил Госс.
– Тетушка рассказывала, что маме пришлось самой поднимать его с пола. Сперва она была уверена, что на него напали бандиты, а потом ей пришлось выслушать описание того, что он видел, убеждать, что нет никакой черной тени, никакой странной фигуры, скорчившейся в углу, что он в безопасности. Она никак не могла унять его плач и так до конца не поняла в точности, что же случилось на самом деле. Вскорости она догадалась, что он говорит то ли о животном, то ли о злодее, и что все это случилось лишь у него в голове, в его воображении. Это было мрачное виде́ние, и она сделала то, что делала еще в первый год их брака, когда у него случались ночные кошмары. Она нашла ножницы и медленно и нежно начала стричь ему ногти, мягко уговаривая и заставляя сконцентрироваться на движении ножниц. Когда он успокоился, она отвела его в их комнату и осталась там с ним.
– И бросила вас одних? – ахнул Госс.
– Нет, конечно же нет, – ответил Генри. – О нас заботилась тетя. Когда мы уже легли спать, а отец постепенно успокоился, они сидели с матерью и ломали голову, к кому обратиться за советом и что делать. Отец, когда мама начала баюкать его, умолк и застыл с пустым взглядом и открытым ртом. Он не переставал тихо всхлипывать и бормотать фразы, казавшиеся полной абракадаброй. Они были далеко от дома и не знали никого, кроме выдающихся друзей отца, не знали, можно ли обратиться к Карлейлю[31] или Теккерею за советом, как помочь такому пациенту, если это правильное слово, и, конечно, спросить, естественны ли такие мрачные и пугающие моменты для людей, которые выискивают смысл и значение вещей, находящихся за пределами их профессиональных или домашних обязанностей.
– Так что же они сделали? – спросил Госс.
– Той ночью мой отец спал, как и мы, но две женщины стерегли нас, осознавая, что жизнь теперь изменится. Мама знала, что это такое, утверждала тетушка, и всегда верила в это, что бы там ни говорили. Она верила, что философа посетил дьявол, но это был дьявол, которого мой отец вообразил или увидел в своей жизни-сне, которая странным образом переплелась с его читательской жизнью в те месяцы. Мама верила в дьявола, но знала, что только отец может его видеть и что для него дьявол совершенно реален – лицо, маячившее по ту сторону стекла в каждом окне, к которому он приближался. Никто другой не мог его увидеть, потому что никто другой не углублялся в мысли и верования, в которых тьма как таковая и дьявольщина были бы изгнаны из нашего представления о мире. Таков был мой отец.
– Но что же в итоге сделали ваша мама и тетя? – спросил Госс.
– У них на попечении, сказала тетушка, было двое ребятишек и дом, дальше этого они не заглядывали. Доктора настаивали на полном покое, ничего не писать и не читать, и даже не думать, если получится, отменить все визиты. По воспоминаниям тетушки, в те месяцы каждый раз, когда мать входила в комнату, отец тянулся к ней, словно дитя, которое просится на руки. Он боялся, что видение снова вернется, обшаривал взглядом углы комнаты и окно. Он жил в своем, отделенном от них мире, даже речь его, казалось, была нарушена.
– Тетушка рассказывала, как это действовало на вас с братом? – спросил Госс.
Генри вздохнул. И зачем он только согласился рассказать другу эту историю?
– Однажды, когда его беспокойство стало особенно сильным, я впервые начал ходить сам, – сказал Генри. – Это началось внезапно и на удивление быстро, очень скоро я стал уверенным и резвым маленьким пешеходом. Я как будто поменялся с отцом местами. Постепенно стало понятно, почему я так быстро учился. Я хотел следовать за Уильямом, куда бы тот ни шел, я жадно следил за каждым его движением, а теперь я повсюду ходил за ним хвостиком, буквально липнул к нему, к вящему его негодованию. До этого я мало улыбался или смеялся, но теперь умел ходить и смеялся каждой проделке Уильяма, которая казалась мне хоть чуточку смешной. Как сказала тетушка Кейт, к началу английского лета для домочадцев настали трудные времена.
– Могу себе представить, – сказал Госс. – Просто невероятно!
– В конце концов, конечно же, все забылось, – продолжал Генри. – Или, как вы знаете, стало достоянием истории в качестве важной вехи на пути восхождения моего отца к вершинам знания и мудрости.
– А домашние думали так же?
– Нет, – усмехнулся Генри. – Нет, тетушка говорила, что им никогда так не казалось, ни ей, ни ее сестре. Но самое ужасное для них, что отец начал описывать это мрачное испытание всем своим визитерам, а потом и незнакомым людям. Таким образом, как вы, должно быть, читали, он познакомился с одной дамой, некой миссис Чичестер, и описал ей свое скорчившееся, шипящее чудище. Миссис Чичестер немедленно сообщила ему: то, что он пережил, случалось и с другими людьми, это знамение того, что он подобрался совсем близко к постижению великого замысла, Божьего чаяния для человека, заявила она, и он просто обязан прочесть шведского философа Сведенборга[32], который разобрался во всем этом, как никто другой. В то время отец, похоже, в каждой новой гипотезе находил лишь очередное подтверждение предыдущей. В Лондоне, хотя ему было предписано ничего не читать, он изучил две книги Сведенборга и в одной из них отыскал, что случившееся с ним в тот день называется «отщечение»[33], и с той поры твердо уверился. Похоже, это самое «отщечение» было шагом на пути к полному постижению того, что Бог создал нас по своему образу и подобию и что наши побуждения и страсти, наши мысли и чувства глубоко священны. Таким образом, мой отец вновь обрел радость и, сполна начитавшись Сведенборга, уверовал в свою миссию нести правду всему человечеству, во всяком случае его англоязычной части, и особенно в Америке, – хотя, должен добавить, усилия его по большей части пропадали втуне.
– Наверное, этим объясняется, почему вы вернулись сюда, – сказал Госс.
– В Англию? – спросил Генри.
– Поближе к тому месту, где все это произошло. В лекциях говорится, что ребенок все воспринимает, сохраняет, но не впитывает своим, так сказать, «бессознательным».
– Почему же тогда Уильям не здесь? – спросил Генри.
– Не знаю, – сказал Госс. – Загадка.
– Возможно, вы поймете, если я скажу, что больше не хочу это обсуждать, – сказал Генри.
Несколько дней он не мог работать, а проснувшись наутро, чувствовал глубочайшее сожаление, что рассказал эту историю Госсу, пока не выкинул этот эпизод из головы, чтобы спокойно продолжить строить планы на будущее.
Бывало порой, что Генри казалось – он пишет слишком много и слишком быстро, чересчур загружает работой своего шотландца. Стоило рассказам появиться в журнале, как он терял к ним всякий интерес, перечитывая лишь раз перед книжной публикацией, а затем забывая о них. Впрочем, когда вышел его новый сборник «Смятения» и у Госса нашлось немало чего сказать об одном рассказе оттуда, Генри перечитал его, чтобы обсудить с другом подробнее. Это был один из рассказов о привидениях, «Как это все случилось»[34], и теперь он показался ему слишком легковесным, чтобы выжить даже в качестве беллетристики. Госс хотел обсудить технику повествования от первого лица – как трудно сделать голос персонажа убедительным. Его друг, считал Генри, слишком вежлив и тактичен, чтобы позволить себе отклониться от общей темы и перенести внимание на конкретный рассказ. И хотя дискуссия об этом произведении, растянувшаяся на несколько встреч, уже начала его раздражать, второй вопрос, поднятый Госсом, заинтересовал его чрезвычайно. Госс настаивал, что, раз большинство читателей до конца не верит в привидения, большинство историй о привидениях звучат недостаточно убедительно. Истории о привидениях должны одновременно содержать возможность рационального объяснения происходящего. Они должны быть пугающими, но в рамках вероятного, настаивал он.
Генри был с ним не согласен. Он полагал, что рассказы вправе давать пищу любым предположениям, вплоть до самых диких, однако его заинтересовала аргументация Госса, пусть даже она была слишком догматичной и стремилась навязать правила в таких вопросах, где, по мнению Генри, требовалась бóльшая свобода действий. В глубине души Генри ужаснулся этому рассказу и жалел, что включил его в сборник; лучше было бы оставить его за бортом. И его возмущало, что Госс это заметил.
В одну из таких вечерних бесед с Госсом Генри рассказал между делом, как приобрел Лэм-Хаус, упомянув хозяина скобяной лавки Мильсона в качестве паромщика, ожидающего возможности перевезти его через реку к идеальному уединению, упорядоченному счастью. Тогда же он поведал Госсу о визите Хоуэллса и о том, как благодаря новой возможности американских публикаций трансформируется его финансовое положение, будто старый друг вручил ему монету, чтобы положить под язык, и помог отправиться в путешествие в царство Аида.