Друг его снова скрестил ноги, и Генри обратил внимание, какие у него красивые ботинки и какие узкие ступни. Ему хотелось вернуться к разговору о Лиззи и ее интересному положению, но он уже спрашивал о ней, когда Фрэнсис только пришел. Тем не менее он осмелился еще раз затронуть эту тему.
– Передайте Лиззи от меня наилучшие пожелания, – попросил он.
– Вы же знаете, что я все ей рассказываю, – снова улыбнулся Фрэнсис. – Мы оба тревожимся за Констанс. Конечно, никто из нас до конца не исследовал всей ее глубины, но у нас сложилось о ней общее представление.
– Да, Констанс глубокий человек, – согласился Генри.
– Однако она страдает гораздо больше, чем этого заслуживает человек ее дарования, – заметил Фрэнсис, хмуря брови. – Но ей посчастливилось встретить вас и узнать вас. Мы оба так считаем.
Генри непонимающе смотрел на него.
– Мы с Лиззи заметили перемену в ней за последние несколько недель, когда стало совершенно ясно, что вы приедете. Знаете, она повеселела, стала одеваться в светлое и чаще улыбаться. Это совершенно точно.
Френсис Бутт умолк, откашлялся, затем достал носовой платок и отпил глоток чая, который ему подали. Как будто он сказал все, что должен был сказать, предельно четко выразив свою мысль. А потом он внезапно заговорил снова, вначале повысив голос, словно перебивая кого-то:
– Мы хотели вас спросить: а вы счастливы в этом доме?
– О да, я его обожаю.
– Учитывая, что Констанс совсем рядом и это ее дом или вскоре станет таковым… – Фрэнсис Бутт понизил голос, однако говорил вполне отчетливо. – Никто не знает, что вы здесь, конечно, так что едва ли может возникнуть скандал. Беллосгардо, несмотря ни на что, это своего рода бастион. – Он пробежал пальцами по подлокотнику кресла. – Нет, проблема в другом – что она будет делать, когда вы уедете? Вот о чем мы с Лиззи тревожимся. Не о том, что вы здесь и так часто с ней видитесь, а о том, что вы перестанете видеться… надеюсь, вы понимаете, о чем я.
– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил Генри.
Он знал, как неубедительно звучит его реплика, но, поскольку Френсис Бутт улыбнулся ему тепло, почти лучезарно, он не стал ничего исправлять.
– Я в вас не сомневаюсь. Это все, что нам остается, – сказал старик.
Он допил чай, встал и откланялся.
В январе Констанс вступила в права на Каса Брикьери-Коломби, а Генри переселился в центр Флоренции. Дни до обеда он проводил в праздности, а после полудня и вечером вращался в обществе, которым Констанс сознательно пренебрегала. Генри скучал, и его часто раздражали эксцессы колонии экспатов, но он хорошо научился скрывать подобные чувства, пока в конце концов однажды вечером они полностью не испарились. Однажды, увидев графиню Гамба, у которой, как известно, хранилась подборка никем не виденных писем Байрона, известный литературный сплетник Юджин Ли-Гамильтон сказал Генри, что ее присутствие напомнило ему историю о другой подборке писем. Ли-Гамильтон утверждал, что Клара Клэрмонт, возлюбленная Байрона и невестка Шелли, дожила до глубокой старости. Последние годы она уединенно жила во Флоренции со своей внучатой племянницей. По словам Ли-Гамильтона, некий американец, который был без ума от Шелли и знал, что престарелая дама хранит письма обоих поэтов, устроил ей настоящую осаду. А после ее смерти продолжил обхаживать ее внучатую племянницу, даму пятидесяти лет, пока та не сказала, что он увидит эти письма, только если женится на ней. Ли-Гамильтон, между делом пересказав эту историю, словно хорошо известный светский анекдот, даже не догадывался, как сильно проникся ею собеседник, как задела того драматическая подоплека.
Скрытые смыслы и возможности этой истории не отпускали Генри еще какое-то время спустя. Вернувшись домой, он сделал черновые заметки, набросав портреты двух удивительных старых англичанок, нищих и опороченных, доживающих свой век среди чуждого им поколения в затхлом углу чужеземного города, владея лишь одним сокровищем – письмами. Но, обдумав тщательнее сердцевину драматического действа, он понял, что главную роль должен играть американец, который предстанет сразу в двух ипостасях – авантюриста и ученого. История этих троих – театр поблекших воспоминаний и отчаянной нужды – требовала времени и сосредоточенности. Ее нельзя было набросать за несколько флорентийских утр. Нельзя также оставить место действия в этом городе, поскольку каждый решит, что он просто пересказывает общеизвестную байку. Генри подумал, что перенесет рассказ в Венецию, и, поскольку его все больше зазывали в гости, сам решил перебраться туда и работать над рассказом, свойства и обстоятельства которого сулили ему немалое наслаждение в процессе.
В Венеции он обрел пристанище в нескольких комнатах мрачного и сырого палаццо, принадлежащего его давней приятельнице миссис Бронсон. Тот факт, что когда-то в них жил сам Браунинг, не согревал эти комнаты и не делал их светлее, несмотря на уверенность хозяйки, что прошлое разительно повлияло на их атмосферу. Поужинав в одиночестве, он отправлялся гулять по городским улицам, населенным призраками. Когда спускалась ночь, все венецианцы возвращались по домам и больше на улицу ни ногой. Венеция была туманной и незнакомой, и впервые в жизни он недоумевал – что он делает здесь, в прежде столь любимом им городе?
Он с легкостью мог бы уехать в Англию. Рассказ совершенно сложился у него в уме, и он уже достаточно напитался зрелищем поблекших дворцов, где будут жить его героини, и ощущением древних тайн и героических атрибутов в этих сумрачных, богато украшенных и таких негостеприимных зданиях, некогда исполненных нежной романтики и высокого веселья, а нынче ставших угрюмыми хранилищами мглы и паутины, многие из которых населены бесприютными и немощными.
Однажды вечером, миновав Фрари и перейдя по мосту, ведущему к Гранд-каналу, он увидел фигуру женщины на фоне освещенного окна комнаты на верхнем этаже. Она стояла спиной, беседуя с кем-то внутри. Что-то в ее облике – ее волосы, изгиб шеи – заставило его замереть на месте посреди пустой мостовой. Разговор становился более оживленным, он увидел, как она пожимает плечами, увидел ее жесты. Она была, насколько он мог судить, моложе Констанс, и волосы у нее были гораздо темнее, плечи шире, так что не физическое сходство напомнило ему о Констанс. Повернув назад, он поймал себя на том, что жаждал оказаться в той комнате, мучительно желая слышать голос женщины и внимать каждому произнесенному ей слову. Он брел сквозь мрак по улицам, где жизнь попряталась за фасадами домов по обе стороны, и медленно осознавал, что, хотя и прожил на Беллосгардо без малого три недели, он скучает по ее обществу, скучает по жизни с Констанс Фенимор Вулсон. Ему не хватало ее одновременно резких и сдержанных манер, американского образа жизни, которого она держалась повсюду, ауры, которая окружала ее в часы уединения, ее неистовой целеустремленности, ее восхищения им, веры в него. Ему не хватало тех нескольких часов в день, которые они проводили вместе, и он скучал по чарующему безмолвию, предварявшему и завершавшему их встречи. Он не мог решить, уехать ему в Англию или вернуться во Флоренцию. Он написал о своих сомнениях Констанс, втайне понимая, что его письмо она воспримет как некую мольбу.
Констанс ответила немедленно, предложив в его полное распоряжение первый этаж Каса Брикьери-Коломби, который единственной дверью и тремя сводчатыми окнами выходил на собор и на город. Там он сможет работать в тишине и покое. С холма вся Флоренция красочно просматривалась как на ладони, но не наоборот. Беллосгардо стоял в стороне от города дворцов, церквей и музеев. Возвращаться туда ночью, оказавшись за несколько улиц от реки, было все равно что подниматься к любому тосканскому городку на холме. Констанс занимала обширный верхний этаж, а кухней и хозяйственными помещениями они пользовались совместно. Больше в доме никто не жил. На этот раз скрытность его присутствия подразумевалась между ними сама собой. Очень немногие знали, что Генри живет под одной крышей с мисс Вулсон, и никому другому об этом не говорили. Он написал Уильяму и лишь сообщил, что снимает комнаты на Беллосгардо. Миссис Кертис он описывал красоту видов с холма Беллосгардо и как ему хорошо живется. Не уточняя, что все это благодаря великодушию Констанс.
И еще он никому не сообщил, что, пока он уезжал из Флоренции, Констанс, к великому беспокойству Буттов и врача, впала в глубочайшую меланхолию и буквально не вставала с постели, страдая, по словам Фрэнсиса Бутта, так сильно, как никто и представить не мог. Генри увидел следы этого состояния, когда вернулся, хотя она всеми силами старалась от него это скрыть. Констанс была рада, когда он ужинал в городе и она могла провести вечер в уединении. Как оказалось, ее раздражала глухота, и, побыв с Генри недолгое время, она, похоже, с удовольствием уходила к себе.
Но с приближением весны, когда погода стала мягче и приветливее, настроение Констанс значительно улучшилось. Она любила свой просторный дом и сад, который уже начал расцветать, и каждый день наслаждалась видами старого города, не испытывая искушения выйти за пределы этой маленькой крепости. Таким образом она хранила свою приватность, уважала приватность Генри, и за те шесть недель, что он провел у нее, они ни разу не появились на публике вместе.
Он усердно трудился над рассказом о письмах Шелли, сохраненных Кларой Клэрмонт, и об американском визитере. Генри знал, что его возвращение в этот прекрасный дом, в его идиллическую обстановку, было не совсем прилично с его стороны, ведь он просил милости у Констанс, когда ей уже нечего было ему дать, у нее ничего не осталось. Она, как и он, знала, что он уедет, что для него это лишь краткая отсрочка одиночества, или жизни в Лондоне, или иных путешествий. Но для нее эта весна, этот дом и постоянное присутствие в нем Генри сделают это время самым утешным и пленительным в ее жизни. Он не сомневался, что ее счастье, каким бы оно ни было, зиждилось на идеальном равновесии между дистанцией, сохраняемой ими, и отсутствием всякой надобности общаться с кем-то еще. Она красиво одевалась, предпочитая белое, много внимания уделяла украшению дома, наводила порядок в саду и привередливым взором следила за кухней.