бя вполне сносно, чтобы поужинать с ним. Он заметил некоторую заторможенность ее движений. И ей приходилось поворачиваться к нему правым ухом, чтобы его расслышать.
– Я получила письмо от Фрэнсиса Бутта, – сообщила она. – Он знал, что вы будете в Париже, но думал, что вы едете туда в одиночку и что мы с вами уже некоторое время не общаемся.
– Ах да, – вспомнил Генри, – когда я писал ему о своих планах, они были очень туманными.
– Думаю, он очень удивился, – сказала Констанс, – потому что я рассказала ему, что мы собираемся встретиться на несколько дней, а в это же время ему пришло письмо от вас, где вы сообщили, что едете в Париж один. Он спросил меня, как это вы можете быть один и в то же время вместе со мной.
– Милый Фрэнсис, – сказал Генри.
– Напишу ему, что быть отчасти невидимой – маленькая особенность моего неповторимого обаяния.
Это прозвучало горько, почти раздраженно.
– А Венеция, конечно же, будет прекрасна, – сказал он. – Прекрасна, как мечта, – как только вы там устроитесь.
Она вздохнула и затем кивнула.
– Переезжать – ужасно трудно, но бывает так, что остаться гораздо труднее, – сказала она.
– Очень жаль, что в окрестностях Венеции нет холмов, – сказал он. – Ты или в городе, или нет. Но в Венеции гораздо легче найти жилище с чудесным видом, чем во Флоренции.
– Я уже боюсь туда ехать. Сама не знаю почему, – призналась она.
– Я всегда думал, – сказал он, – что хорошо бы проводить там часть зимы, в тихую пору, когда наши соотечественники не попадаются на каждом шагу. Ходить куда вздумается, делать что хочется и ни от кого не зависеть.
– Об этом мечтает каждый, кто едет в Венецию, – сказала Констанс.
– После смерти сестры мои финансовые проблемы существенно пошли на убыль. Так что нет ничего невозможного.
– Снять этаж, временное прибежище в Венеции, одна нога на земле, другая – на воде?
– Пожалуй, обе на земле.
Она улыбнулась и, кажется, впервые выглядела расслабленной, почти воодушевленной.
– Не представляю вас на Гранд-канале, – сказала она.
– Нет, где-нибудь в закоулке, – сказал он. – Не важно где, но чтобы затеряться среди лабиринта слепых улочек.
– Порой Венеция меня пугает, – сказала Констанс. – Пугает ее вероломство – я всякий раз боюсь там заблудиться.
– Мы сделаем все возможное, чтобы вы не сбились с пути, – пообещал Генри.
За несколько лет до того, как арендовать Лэм-Хаус, Генри легко и спокойно зимовал в Лондоне. Его распорядок дня, когда никто не приезжал к нему из Соединенных Штатов, а знакомые лондонцы уважали его привычки, вполне его устраивал, и желания путешествовать не возникало. Что-то было в той отдаленной, пульсирующей энергии, притягивавшей его к Лондону, даже если городские новости поступали к нему из вторых рук.
Он любил неизменный ход времени с утра до полудня, знакомые книги, плодотворные часы уединения, красоту ускользающего дня. В Лондоне он несколько раз в неделю ужинал вне дома, а остальные вечера проводил в одиночестве, чувствуя усталость и странное беспокойство после определенного часа, но постепенно учился справляться с беззвучием, безмолвием и собственным обществом.
Письма от Констанс, которая теперь обустроилась в Венеции, свидетельствовали о перемене в ее привычках. Она писала о Венецианской лагуне, о том, что исследует другие острова и скрытые от глаз туристов уголки, о своих катаниях на гондоле. Но еще она начала описывать людей, с которыми встречалась, упоминать общих друзей в Венеции – например, миссис Кертис и миссис Бронсон. К ним добавлялись другие имена – такие как леди Лейярд, и это говорило о том, что она вхожа в их круг или, по крайней мере, они регулярно приглашают ее в гости и она с удовольствием пользуется их радушием.
Так Генри решил, что его подруга, которую он обожал за ее отстраненность от мирской суеты и самодостаточность, по всей видимости, охотно влилась в жизнь англо-американского сообщества Венеции, позволив себе воспользоваться покровительством наиболее богатых и влиятельных дам тамошнего высшего света. Когда она написала, что миссис Кертис подыскивает ему «временное прибежище», он встревожился. В ужасе он представил себе, что его подруга обсуждает его планы с людьми, которых она не знает настолько хорошо, как знает их он. Тон ее писем, а также письма́, которое он получил от миссис Кертис, говорил о том, что Констанс уже почти объявила всем, насколько они с Генри близки и как часто виделись за последние десять лет. Он знал, как быстро и как легко разлетится эта новость и как неверно она будет истолкована.
Пока была возможность, Генри вел безмятежную жизнь. Он никого не обижал, во всяком случае искренне верил в это, и редко обижался сам. Его могли раздражать издатели, а еще был один театральный деятель по имени Августин Дейли[61], чьи выходки приводили его в бешенство, и редакторы журналов постоянно испытывали его терпение, которое не было бесконечным. Вдобавок если обещанные гонорары задерживались, обещались снова и снова не выплачивались, или книга не выходила вовремя, или не продавалась, или газеты нападали с особо злобной критикой – все это тревожило его разум, особенно по ночам. Но с течением времени такие заботы отходили на задний план, казались второстепенными и не требующими затрат времени и энергии. Он забывал о них и ни на кого не держал зла.
Теперь же мысль о том, что Констанс свободно обсуждает его с хозяйками пышных палаццо Гранд-канала, вопреки своей сдержанности и скрытности, которыми она всегда гордилась, не шла у него из головы. Следующее ее письмо, в котором она описывала других жильцов Каса Биондетти, среди которых была и Лили Нортон, отец и тетка которой дружили и с Генри, и с Уильямом, наполнило его душу тягостным предчувствием. Он работал над пьесой и, как он любил писать Констанс, вел в Лондоне жизнь затворника. Он не упоминал о том, что собирается приехать в Венецию и снять там квартиру, пока на него не стали давить, требуя подтверждения его предварительных планов, сама Констанс и миссис Кертис, которые теперь, похоже, действовали в тандеме.
Дважды при помощи Констанс ему удалось пожить на холме над Флоренцией, и почти никто об этом не знал. Дорога на Беллосгардо была узка, извилиста и крута, так что всем, кто хотел прийти в гости, нужно было приложить усилие и точно знать маршрут. А вот в Венеции, похоже, у Констанс насчет него были совсем иные намерения. Не то чтобы он тешил себя надеждой жить в Венеции инкогнито, но теперь, когда его связь с Констанс предали огласке, он предвидел тот светский круг, в который они оба неминуемо будут вовлечены. Генри вообразил, как она с почти нескрываемым раздражением напрягает здоровое ухо, чтобы выслушивать бородатые анекдоты Дэниела Кертиса или рассказы миссис Бронсон о ее подвигах с Браунингом. Представил, как она, повернувшись к нему, одним пронзительным взглядом высказывает свое презрение ко всей этой компании. А еще – и это терзало его больше прочего – она будет готова вступить в сговор с его же старыми друзьями, войдя теперь в их тесный круг, сговориться у него за спиной с благими намерениями; но это категорически помешало бы Генри самому принимать решения и поступать по собственному желанию, что являлось его неприкосновенной потребностью. После известия о том, что Констанс и миссис Кертис вместе ищут от его имени апартаменты, прошло несколько недель, и постепенно им овладела такая беспомощность, какой он не ощущал с раннего детства.
В июле он написал миссис Кертис, пояснив, что мисс Вулсон неверно истолковала его намерения найти квартиру в Венеции. Он осознает, писал Генри, что неосмотрительно поддался обаянию города на воде и, вероятно, слишком неуклюже выразил свой восторг, раз мисс Вулсон всерьез решила, что он собирается поселиться в Венеции. На самом деле у него таких планов нет, написал он, множество всевозможных практических резонов удерживают его в Лондоне. Всякий раз, приезжая в Венецию, он начинает лелеять мечту найти скромное пристанище в этом городе, и в следующий приезд несомненно будет то же самое, и, пока он на месте, мечта становится все явственнее, но исчезает, стоит ему вернуться домой в Лондон. Он поблагодарил миссис Кертис за все ее хлопоты, прибавив напоследок, что, несмотря на свое страстное желание поехать зимой в Италию, он на собственном горьком опыте научился не принимать скоропалительных решений и не строить твердых планов.
Генри знал, что Констанс покажут его письмо, и представлял себе ее реакцию. В Англии они каким-то непостижимым образом стали зависеть друг от друга. И хотя существовали вещи, которых они никогда не касались, все прочее, включая их собственные произведения, их взаимоотношения с редакторами и издателями, они всегда обсуждали друг с другом. Генри знал, как много значила для нее его откровенность, и представлял, как позднее, в одиночестве она обдумывала сказанное, все малейшие детали, в которые он ее посвятил. Теперь она узнает не только то, что он не собирается поселиться в Венеции, но и что не приедет этой зимой, хотя обещал. Она останется в Венеции одна, брошенная им на произвол судьбы среди праздных богачей, которых, как он точно знал, она будет презирать.
Может, они встретятся весной, думал он, в Женеве или в Париже, но он точно не поедет в Венецию. Он представил себе, как она окинет его критическим взглядом, как только он переступит порог салона миссис Кертис, а потом наедине будет припоминать ему его галантное поведение, язвительно намекая на то, что он тщеславно наслаждался радушием местного англо-американского светского общества, члены коего видели в нем ценный приз.
Лето перекатилось в осень, а от Констанс все не было вестей. Он допускал, что она очень обижена и что, как и он сам, она много работает. Корреспондентов у него было много, и каждому отдельно взятому он писал нечасто. Но молчание между Кенсингтоном и Венецией было иного свойства. В конце концов на исходе сентября она отозвалась, но тон ее письма был отстраненным и холодным, она просто уведомляла его, что переехала из Каса Биондетти, где ее опекали неустанно, в более приватное жилище неподалеку – Каса Семитеколо, где она сможет побыть одна. Чуть ли не мимоходом она упомянула, что совершенно выдохлась, пока писала и переписывала последний роман, и теперь больше всего мечтает о бескнижной зиме. «Любящая вас Констанс», – каллиграфически вывела она подпись. Он еще раз перечитал письмо, зная, как тщательно она подбирала каждое слово. Он зацепился за «бескнижную зиму» и задумался над этим выражением, но только позднее до него дошел его зловещий смысл.