Все дни, предшествовавшие его отъезду, она навещала его – явственно, ощутимо. Женщину, которую он прежде держал на расстоянии вытянутой руки, заменила женщина его мечты, призрак упущенных возможностей. Родители давно умерли, и сестра уже два года как скончалась. А Уильям был далеко. Его самого очень мало интересовало лондонское сообщество, мнение которого прежде так сильно его заботило. Он мог поступить, как ему заблагорассудится, мог поселиться на Беллосгардо в одном доме с Констанс, а мог сподвигнуть ее найти два дома рядом в какой-нибудь прибрежной английской деревушке.
Теперь он думал о ее мертвом теле, о комнатах, которые наполняла аура ее страстной натуры – ее книги, ее памятные вещицы, ее одежда, ее бумаги. Она предпочитала эти комнаты большинству людей. Комнаты были ее сакральным пространством. Он начал воображать ее комнаты в Венеции – Каса Биондетти, потом Каса Семитеколо, и ее комнаты в Оксфорде до того, как она покинула Англию. Теперь он тосковал по этим обиталищам, словно был с ними знаком, словно у него имелись резоны скучать по ним. Он увидел ее фигурку, такую аккуратную в каждом движении, порхающую по этим комнатам, и начал осознавать, почему изначально отказался ехать в Венецию после ее смерти и в Рим на похороны. Ему пришлось бы уйти от нее, пришлось бы узаконить их расставание. Лишиться отношений, таких неопределенных, исполненных надежд и возможностей, и столкнуться с ее отсутствием во всей его непоправимости. Он ей больше не нужен.
Ощущение, что его резко и яростно отвергли, каким-то образом приблизило Генри к Констанс. Теперь перспектива оказаться в ее комнатах в Венеции, взглянуть на ее бумаги, побыть в атмосфере, созданной ею, начала его увлекать. Он скучал по ее обществу и в ожидании отъезда в Италию, гадал, всегда ли он скучал по ней так же, и если только теперь, когда это не грозит ему никакими последствиями, может ли он позволить себе потакать своим желаниям в полной мере?
Дожидаясь в Генуе сестру Констанс Клару Бенедикт, Генри написал Кэй Бронсон и попросил ее зарезервировать для него комнаты в Каса Биондетти, которые Констанс занимала прошлым летом. Условия те же, писал он, и было бы желательно, чтобы падроне готовил для него как для мисс Вулсон, памятуя, как довольна была его подруга хозяйской стряпней. Он не удивился, когда ему сообщили, что комнаты свободны. Дух Констанс вселил в него уверенность, что так и будет. Даже теперь, два месяца спустя после смерти, она его направляла.
Американский консул пришел вместе с ними, чтобы снять печать, которую наложили власти на апартаменты Констанс после ее смерти. Внизу их дожидался Тито, ее гондольер. Миссис Бенедикт с дочерью молча стояли, пока отпирали двери обители смерти. Генри показалось, что они не сразу решились войти. Он стоял позади, пытаясь верить, что дух ее не блуждает по этим покинутым комнатам, что здесь только ее бумаги, ее пожитки, безделушки, вещицы, которые она любила собирать. Теперь он еще острее ощутил, что она все планировала и предвидела. С ее любовью к деталям она способна была предвидеть появление консула, слом печати и лодку, ожидающую внизу, и еще она могла вообразить, как трое стоят у двери в ее жилище – сестра Клара Бенедикт, ее племянница Клэр и ее друг Генри Джеймс. Такова, думал Генри, была ее последняя повесть. Они все играли свои роли. Он наблюдал, как две американки в страхе сторонятся выхода на маленький балкон, с которого она выпрыгнула. Констанс наверняка очень точно представляла себе их лица и, уж конечно, лицо Генри, наблюдающего за ними с холодным сочувствием. Она улыбнулась бы про себя, зная эту его способность тщательно скрывать свои подлинные чувства даже от себя самого и ничего не говорить. Таким образом, вся сцена, происходившая в ее комнатах, каждый их вдох, выражения лиц, каждое сказанное и несказанное слово – все принадлежало Констанс. Генри не сомневался, что она не раз с иронией и интересом рисовала себе эти сцены, уже зная, что умрет. Они были ее персонажами, она написала для них сценарий. И она предвидела, что Генри узнает руку мастера, создавшего эти сцены. И само это узнавание было частью ее грезы. Не важно, на что он смотрел и что думал, он ощущал четкость ее плана и как будто слышал ее грустный смех: до чего же легко оказалось манипулировать сестрой и племянницей и как сладко управлять действиями друга-писателя, который, судя по всему, пожелал от нее освободиться.
Мать и дочь Бенедикт не знали, что делать. Они наняли Тито, чтобы возил их по городу. Очень скоро они уже души в нем не чаяли. Они искали утешения в обществе друзей Констанс, но когда им рассказали, что Констанс нашли еще живой, что она лежала на мостовой и стонала, умирая, то сделались еще безутешнее. Они плакали всякий раз, входя в комнаты Констанс, пока Генри не почувствовал, что, если бы Констанс могла это видеть – а может, именно это она и предвидела, – пожалела бы о том, что совершила. Она никогда не была настолько жестокой.
В практическом плане ее сестра и племянница оставались совершенно беспомощны. Сперва они не хотели касаться бумаг Констанс и, кажется, были рады оставить все как есть. Похоже, они никак не могли поверить, что она мертва, и считали, что прикасаться к ее вещам значило бы предать забвению их владелицу.
Через несколько дней растерянности и горя, смягченных стараниями друзей Констанс, пытавшихся обедами, ужинами и посиделками отвлечь и утешить сестру и племянницу, Генри, которому вручили ключи от квартиры, договорился с ними о встрече. Констанс оставила множество бумаг – незаконченные или неопубликованные произведения, письма, отрывки, черновики. Он не касался их в предыдущие визиты, но составил себе воображаемую карту, где что лежит. Он предвидел, что, если придется вступить в сражение с дамами Бенедикт по поводу того, что следует оставить, а что – уничтожить, он проиграет. И, дожидаясь их, решил всячески избегать споров.
Услышав, как поворачивается ключ в замочной скважине, Генри вздрогнул. Голоса звучали подобно вторжению. И впервые он услышал обычный разговор между ними, в котором не упоминалось самоубийство Констанс или их собственное горе и шок. Но, войдя в спальню и увидев его у окна, они снова сделались печальными и серьезными.
– Все собираюсь спросить, удобно ли вам здесь, – сказала миссис Бенедикт.
– Квартира очень приятная, – сказал он, – в ее атмосфере чувствуется присутствие мисс Вулсон.
– Наверное, я бы не смогла здесь спать, – сказала Клэр. – Только не в этой комнате.
– В квартире очень холодно, – заметила миссис Бенедикт. – А здесь – самое холодное место.
Она вздохнула, и он почувствовал, что она вот-вот расплачется. Впрочем, под внимательными взглядами Генри и Клэр она взяла себя в руки. И теперь он увидел, что этой женщине присуща твердость, от природы свойственная и ее покойной сестре. Миссис Бенедикт заставила себя заговорить и в ту минуту была просто вылитая Констанс.
– Мы должны кое в чем разобраться, – сказала она. – Нам не удалось найти завещание; наверное, оно затерялось где-то среди бумаг. И надо уладить практические вопросы.
– Констанс была выдающимся писателем, – сказал Генри, – весьма значительной фигурой американской литературы. Поэтому нужно очень внимательно и осторожно отнестись к ее бумагам. Здесь могут быть рукописи – повести или рассказы, которые она не закончила или не отправила редактору. Я считаю, что все это нужно сохранить со всей тщательностью.
– Мы были бы вам очень признательны, – сказала миссис Бенедикт, если бы вы просмотрели ее бумаги вместо нас. Ни я, ни моя дочь не отважимся на это, да мы и не сумеем должным образом сосредоточиться. Эта комната кажется мне самым печальным местом на свете.
Слуге было велено ежеутренне растапливать камин в кабинете и спальне Констанс и поддерживать огонь до наступления вечера. Дамы Бенедикт приплывали и отчаливали на гондоле Тито, опекаемые американской колонией, и каждый раз Генри показывал им что-то новое – неопубликованный рассказ, несколько стихов, интересное письмо. Они сошлись во мнении, что даже отрывки надо сохранить, возможно, переправить все это в Америку, где за ними будут присматривать в память о Констанс.
Сам он хотел взять лишь одну вещь на память о ней. Печально и нерешительно перебрав все предметы из коллекции Констанс, он наконец выбрал маленькую картину. Это был пейзаж, изображавший дикую, неукрощенную американскую природу, которую она так страстно любила. Когда он показал пейзаж сестре Констанс, та сказала, что Генри должен непременно взять его себе.
С утра и дотемна он просиживал за ее письменным столом. Всякий раз, проводив мать и дочь Бенедикт до дверей, он подходил к окну и смотрел, как они садятся в гондолу и на глазах оживают, а потом возвращался к столу, к отложенным бумагам, и кое-что сжигал в камине прямо в спальне, а прочее – в кабинете. Он предавал их огню и стоял, глядя, как они превращаются в пепел. А потом перемешивал угли и этот пепел, чтобы их невозможно было различить.
Он не хотел, чтобы странные, загадочные и горькие послания его сестры Алисы к мисс Вулсон стали частью сохраненной для потомков переписки Констанс и чужие люди могли прочитать их. Он даже сам не хотел их читать. Когда, пробегая глазами бумаги, он замечал почерк своей сестры, то откладывал письмо в сторону, холодно и методично, убедившись, что оно спрятано под стопкой других бумаг и не бросится в глаза дамам Бенедикт, если те внезапно появятся. Нашел он и несколько своих писем и, не открывая, отложил конверты в сторону. Ему не было интересно перечитывать их – он хотел их уничтожить. Ни дневника, ни завещания он так и не нашел.
Зато нашел среди прочего недавнее письмо от врача, где обсуждались ее разнообразные хворобы и склонность к меланхолии. Он прочел его ровно до упоминания своего имени и тут же поместил в стопку для сожжения. Все ее литературные рукописи, включая черновики и заметки, Генри отложил в другую стопку – ее дамы Бенедикт отвезут домой.
По вечерам он чаще всего ужинал с родственницами Констанс, заранее устраивая так, чтобы за столом присутствовал кто-то еще и чтобы разговор касался более общих тем, а не причины их приезда в Венецию. Он предпочитал большие компании, так было легче избежать обсуждения той миссии, которую он сейчас выполнял, и тех дел, которые сестре и племяннице Констанс приходилось улаживать. Постепенно он осознал, что Венеция начала их утомлять. Пустые дни, дождливая погода, серость и сырость, однообразие окружения заставило их задуматься об отъезде. А еще он заметил, что с каждым днем друзья Констанс и местное сообщество в целом постепенно утрачивают интерес к ее родственницам. Поначалу все были полны сочувствия и симпатии, но спустя месяц пребывания матери и дочери Бенедикт в Венеции приглашения стали менее настой