– В пять часов, – прошептал он. – Здесь.
В пять пополудни Тито ждал у дверей. Никто из них не проронил ни слова, когда они входили в квартиру. Генри думал, что Тито захватит кого-нибудь еще, и колебался, может ли он доверить им самим увезти и похоронить одежду Констанс без лишних вопросов. Однако Тито пришел один. Он дал понять Генри, что вынести вещи и погрузить их в гондолу нужно сейчас же, быстро, и эту работу им придется сделать вдвоем.
Тито подхватил один тюк платьев, пальто и юбок и махнул Генри головой, чтобы тот хватал второй и шел за ним. Взяв в охапку платья, он почувствовал насыщенный запах, всколыхнувший в нем отчетливые воспоминания о матери и тетушке Кейт. Насыщенное благоухание их деятельной жизни, пропитавшее их гардеробные комнаты и шкафы, запах их приготовлений к путешествиям, свертков и картонок, которые они всегда упаковывали сами, где бы ни находились. А потом, идя через комнату с охапкой вещей, он почувствовал иной аромат, который принадлежал только Констанс, – наверно, каких-то ее духов, которыми она пользовалась все годы их дружбы, и теперь он вдыхал этот аромат, смешанный с тем другим запахом, пока нес ее платья по лестнице и укладывал в гондолу.
Двигаясь быстро и настороженно, как будто совершали что-то незаконное, они постепенно опустошили шкафы. Вынесли ее туфли и чулки, а потом, стараясь не глядеть друг на друга, ее белоснежное белье, которое спрятали в гондоле под платьями и пальто, чтобы никто не видел. Оба тяжело дышали, поднимаясь в квартиру последний раз, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь. Запах до того приблизил ее, что Генри не удивился бы, увидев Констанс посреди пустой комнаты. Он чуть было не заговорил с нею, оглядывая квартиру напоследок, когда Тито уже спустился в гондолу, до того ощутимым было ее абсолютное присутствие. Она была здесь, ее всегдашняя практичная сущность, и она радовалась, что дело сделано и ничего от нее не останется. Генри не видел в комнате ни пустоты, ни пыли, он чувствовал присутствие хозяйки, которая, помедли он еще хоть мгновение, прожгла бы его взглядом.
Когда свет начал меркнуть над городом и розовое марево смешалось с блеклыми и насыщенными красками дворцов над Гранд-каналом, а вода отразила небо, подернутое красным и розовым, они поплыли к лагуне. Теперь они вздохнули с облегчением, хотя по-прежнему не разговаривали и даже не признавали существование друг друга. Генри смотрел на здания в вечернем свете и любовался на Салюте, чувствуя странное удовлетворение. Он устал, но ему было интересно, куда именно везет его Тито.
Он как будто снова встречался с нею, вдали от общих друзей и семьи, от водоворота светской жизни, только вдвоем в укромном уголке. Так они общались всю жизнь. Никто никогда не узнает, что он побывал там, вряд ли Тито когда-нибудь поделится этим секретом с кем-то из его друзей. Только Констанс видела, как Тито ведет гондолу мимо Лидо и направляет в те воды, куда Генри ни разу не отваживался заплывать до сих пор. Они плыли и плыли, пока не очутились в компании одних лишь морских птиц да солнца, клонившегося к закату.
Сперва Генри был уверен, что Тито ищет конкретную точку, но вскоре он понял, что, кружа на гондоле взад-вперед, лодочник просто оттягивает момент, когда им придется сделать то, ради чего они сюда приплыли. Взгляды их встретились, и Тито кивнул – пора, мол, начинать их скорбные труды, – но Генри только замотал головой. Они вот так же могли привезти сюда ее тело, подумал он, поднять его и сбросить в воду, дать ему погрузиться на дно. Тито продолжал кружить, оплывая небольшой участок, и, увидев, что Генри не может пошевелиться, усмехнулся, не то с упреком, не то с раздражением, и положил шест. Гондола мягко покачивалась на спокойной воде. Прежде чем протянуть руку за первым платьем, Тито осенил себя крестным знамением, а затем положил платье на воду, словно вода была кроватью, словно хозяйка платья готовилась выйти в свет и вот-вот появится. Оба они смотрели, как ткань темнеет, а потом медленно погружается в воду. Тито нежно опустил на воду второе платье, затем третье, а потом продолжил работу медленными, умиротворяющими движениями рук, склоняя голову всякий раз, когда платье уплывало, и время от времени шевеля губами в беззвучной молитве. Генри следил за ним, но не двигался.
Гондола покачивалась на волнах так мягко, что Генри казалось, она не движется вовсе. Когда скрылось под водой и белье, он представил себе, что оно погружается на морское дно прямо под ними.
И когда гондольер уже взялся за шест, менее чем в десяти ярдах от них оба заметили в воде нечто черное, и Тито вскрикнул. В сгустившихся сумерках оно напоминало тюленя или еще что-то темное, округлое, всплывшее из глубин на поверхность. Тито взял шест в обе руки и выставил перед собой, будто обороняясь. А потом Генри разглядел, что это. Несколько платьев всплыли на поверхность, чтобы засвидетельствовать странные морские похороны, в которых они только что приняли участие, их наполненные водой рукава и юбки пузырились, словно черные надувные шары. Когда Тито развернул гондолу, Генри заметил, что Венеция вдали подернулась серой дымкой. Скоро туман накроет лагуну. Тем временем Тито уже направил гондолу к ожившим нарядам. Генри смотрел, как он притапливает вздувшуюся материю шестом, удерживая ее под водой, а потом берется за следующее платье, снова выглянувшее на поверхность, и решительно и яростно расправляется с ним. Он все топил и топил непокорную одежду, пока не убедился, что все платья пошли на дно. Закончив, Тито в последний раз оглядел воду, темная ее гладь теперь была пуста. Но внезапно что-то снова вздулось в нескольких футах от них.
– Оставь его! – крикнул Генри.
Но Тито устремился туда и, снова перекрестившись, ткнул шестом в самый центр платья и втолкнул что есть силы под воду, а потом кивнул Генри, будто говоря: «Дело сделано». Это было трудное дело, но они справились. Тито поднял шест и снова занял привычное место на носу гондолы. Пора было возвращаться. Медленно и умело он повел гондолу через лагуну к городу, погрузившемуся во мрак.
Глава 10
Май 1899 г.
По мере того как Рим вокруг становится все более современным, сам он все глубже впадает в античность, писал он Полю Бурже. Он бежал от воспоминаний и отголосков, населивших воздух Венеции, и поначалу отвергал все приглашения и предложения крова, что поступали от римских друзей. Своим пристанищем он избрал гостиницу неподалеку от площади Испании. Первые дни по городу он передвигался еле-еле, словно разомлел в мае от июльского зноя. Он намеренно не спешил подниматься по Испанской лестнице и не совершал паломничества дальше пары кварталов от гостиницы, нарочито не предавался воспоминаниям, не сравнивал город, каким он был почти тридцать лет назад, с тем, что открывалось его глазам сейчас. Недопустимо, чтобы флюиды ностальгии окрашивали нынешние ощущения и тревожили сладостное оцепенение этих дней. Он был нерасположен к встрече с более молодым и впечатлительным собой и, кручинясь от осознания того, что новые открытия и волнения его не ждут, мог безраздельно предаваться пересмотру старых. Он позволял себе любить эти улицы, словно они были строчками стихотворения, которое он когда-то выучил наизусть, и времена, когда он впервые увидел эти камни и краски, когда он изучал и постигал эти лица и лики, теперь казались сокровищницей возводимого год за годом храма его личности. Все, что представало его взору, отныне уже не приводило в изумление и восторг, но и не утомляло его.
Достаточно было посидеть в уличном кафе под раскидистым тентом, изучая штукатурку на стене – там, где двигались пятна солнечного света, она из охряной становилась ослепительно-яркой, – и его собственный дух словно бы сиял от мысли, что такие простые радости способны вызволить его разум из нависающей венецианской тени. Здесь было бы легче состариться, думал он; ничего новорожденного, ничего элементарного, любой цвет сложен, и даже в самом солнечном луче каким-то образом преломляется древность. В Венеции ему приходилось избегать кварталов между Фрари и Салюте, держаться преимущественно по ту сторону Гранд-канала, чтобы не оказаться случайно на улице, где разбилась насмерть Констанс. В один из последних вечеров накануне бегства он возвращался в Палаццо Барбаро, чувствуя себя почти в безопасности – ибо полагал, что находится неподалеку от моста Риальто. Потом понял, что придется вернуться на несколько шагов назад – а там выйти к мосту будет совсем нетрудно. Однако, куда бы он ни свернул, путь вел либо в тупик, либо к одному из причалов, либо, что было самым зловещим, делал вираж направо, приближая его к той ужасной улице, на которой, как он надеялся, ноги его больше никогда не будет. Казалось, кто-то ведет его сквозь ночную тишь, а он слишком ослабел от угрызений совести, чтобы не подчиниться. Ему всегда нравилась такая Венеция – неожиданно рано притихшая и безлюдная; любил он и блуждать одиноким странником, порой сворачивая не туда и полагаясь на удачу и наитие не меньше, чем на знание и опыт, но сейчас вдруг осознал, что не просто заблудился, но находится в непосредственной близости от места ее смерти. Он замер и стоял неподвижно. Впереди был тупик, там он уже побывал, думая, что выйдет к воде. Направо тянулась длинная узкая улица. Оставалось лишь повернуть назад, и, сделав это, он ощутил нестерпимое желание заговорить с ней здесь, на этих улицах, где, как ему казалось, ее беспокойный, независимый и отважный дух будет обитать до скончания времен. Она не соглашалась на легкую жизнь, думал он, – поэтому то, что от нее осталось, и пребывает в смятении и тревоге. «Констанс, – шепнул он, – я подошел так близко, как мог, так близко, как только осмелился». Ему представилась морская рябь лагуны и бездна глубоководной ночи. Представился ветер, воющий в пустоте первобытной воды, место, где не было ни света, ни любви, и там, увидел он, парит она, став частью этого хаоса. И тогда он медленно-медленно повернулся и пошел туда, откуда приш