рживался от какого-либо упоминания своих грандиозных планов по завоеванию мировой славы. После трапезы они переоделись в костюмы, более подходящие как для езды на двух колесах, так и для битья баклуш на морском берегу, а затем на отлично смазанных велосипедах, извлеченных Берджессом Ноксом из пристройки за кухней, отправились в путь. Они неторопливо скатились с вымощенного булыжником холма и направились к Уинчелси, где их лица овеял прохладный соленый бриз. Андерсен, на чьем багажнике болтался сверток с купальным костюмом и полотенцем, в отличном расположении духа энергично крутил педали на спуске в Удимо, к морю.
Оставив велосипеды, они проследовали по тропинке, протоптанной в песке среди дюн, и Генри заметил жаркую дымку – она висела в воздухе, сглаживая очертания пейзажа и делая горизонт почти неразличимым. Легкая физическая нагрузка и близость моря, казалось, разительно повлияли на Андерсена, он сделался непривычно молчаливым. Когда они наконец дошли до кромки воды, он остановился, посмотрел вдаль, щурясь на солнце, а потом ласково приобнял Генри за плечи.
– Я и забыл об этом, – сказал он. – Я не знаю, где нахожусь. Я мог бы доплыть до Бергена, я мог бы доплыть до Ньюпорта. Окажись здесь мой брат… – Он запнулся и изумленно покрутил головой. – Знаете, если закрыть глаза и снова открыть, я могу вообразить такой же пляж, и такой же свет, и себя самого в Норвегии, мне было, наверно, лет пять-шесть, но и Ньюпорт бывает таким в летний день. Этот воздух и этот бриз… я сейчас словно бы дома.
Они пошли вдоль линии, оставленной морской водой на песке. Волны были спокойными, а пляж почти безлюдным. Генри стоял, глядя на море, пока Андерсен переодевался в купальный костюм; поручив Генри охранять его вещи, он превратился в ожившую версию одной из своих скульптур – гладкий белоснежный торс, мускулистые руки и ноги.
– Вода холодная, – заметил он. – Сразу видно.
Молодой человек вошел в море, подскакивая перед каждой волной, прежде чем погрузиться в воду, а затем поплыл энергичными мерными гребками. Порой он поддавался волнам, позволяя им толкать себя к берегу, и махал рукой Генри, который стоял на берегу полностью одетый и наслаждался солнечным теплом.
Когда Андерсен вытерся и снова переоделся, они побрели по берегу и прошли много миль, почти никого не встретив на своем пути. Время от времени оба без предварительной договоренности останавливались, смотрели на море, изучали горизонт или лодку вдалеке. Андерсен слушал рассказ Генри о том, как здешние земли были отвоеваны у моря, в результате чего поселения из рыбацких портов превратились в сухопутные городки.
– В Ньюпорте, – сказал Андерсен, – мы могли бы сейчас посидеть на пирсе, поглазеть, как разгружают улов или готовятся к ночной рыбалке.
И Андерсен заговорил о Ньюпорте, первом городе, который он увидел, когда они приехали из Норвегии – он, его родители, двое братьев и сестра. Тогда он и услышал о семействе Джеймс, рассказывал он. Он знал, где они жили, и знал, что один из сыновей стал писателем, – об этом все говорили. Андерсены, по его словам, были щедро одарены всем, кроме денег; его старший брат в детстве тоже проявлял незаурядные художественные способности, а младший был многообещающим музыкантом. Весь старый Ньюпорт – пожилые дамы, полуевропеизированные семейства – верили в талант больше, чем в деньги, говорил он, но это лишь потому, что у них было достаточно денег, заработанных или унаследованных, чтобы не думать о них до конца своих дней. А вот Андерсены тоже могли показаться похожими на них, когда ходили в гости или в церковь, но в их семье деньги никогда не водились, поэтому они думали только о деньгах.
– Эти господа покупали нам мольберты и масляные краски, притворяясь, что не замечают заплат на нашей одежде, – рассказывал Андерсен. – С нами беседовали о великом искусстве по вечерам, пока мы принюхивались к ароматам горячих блюд, которые готовились на их кухнях, зная, что дома нас ждет холодный и унылый ужин.
– Рим, – сказал Генри, – должно быть, принес вам облегчение.
– Если бы только в Риме были пляжи и соленая вода, – отозвался Андерсен.
– И если бы в Ньюпорте был Колизей, – подхватил Генри. – И если бы у Андерсенов было состояние.
– И если бы братья Джеймс щеголяли в залатанных штанах! – засмеялся Андерсен и с дружеской непринужденностью ткнул Генри кулаком в живот, прежде чем обнять его.
Домой они катили в сумерках, лишь ненадолго спешиваясь – чтобы миновать Удимо и второй раз, уже неподалеку от Лэм-Хауса. Они договорились, что встретятся в саду после того, как переоденутся к ужину, и опрокинут рюмочку, прежде чем садиться за стол.
Ожидая, пока Андерсен спустится, Генри решил, что размеры его сада, его скромные и бдительно охраняемые пропорции в косых прохладных лучах умирающего солнца, его гармония с ландшафтами, по которым они сегодня колесили, куда более созвучны диапазону их чувств, нежели распахнутые величественные перспективы Рима. Может быть, теперь, когда дождь перестал, а Андерсен немного угомонился, подумал Генри, будет проще склонить его к тому, чтобы оба они просто наслаждались отдыхом и обществом друг друга.
Когда Андерсен спустился, его волосы еще не просохли после купания, а светлая кожа покраснела от солнца. Он улыбнулся, поудобнее устроился в кресле, отхлебнул из своей рюмки и внимательно оглядел сад, как будто не видел его раньше. Генри ранее уже показал ему на садовый павильон, заметив, что летом он превращается в его рабочий кабинет, но еще не предлагал его посетить. Сейчас он сделал это, и они не спеша двинулись через лужайку.
– Значит, здесь вы и работаете, – сказал Андерсен, когда Генри закрыл за ними дверь.
– Здесь рассказываются истории, – ответил Генри.
Слева от входа был книжный стеллаж во всю стену, и, когда, вдоволь насладившись видом и выразив восхищение светом, Андерсен подошел, чтобы изучить книги, он не сразу понял, что на всех корешках значится имя его хозяина и друга. Он снял с полки одну книгу, потом другую, и постепенно до него дошло, что весь этот огромный книжный шкаф содержит романы и рассказы Генри Джеймса, изданные в разные годы по обе стороны Атлантики. Взволнованный и ошарашенный, он один за другим извлекал тома, изучал переплеты и титульные страницы.
– Вы написали целую библиотеку, – сказал он. – Я чувствую себя обязанным прочитать все. – Он повернулся и посмотрел на Генри. – Вы всегда знали, что напишете все эти книги?
– Я знаю, каким будет следующее предложение, – сказал Генри, – и часто знаю, о чем будет следующий рассказ, и делаю заметки для будущих романов.
– Но разве вы не запланировали все это заранее? Разве вы не говорили себе: «Вот что я собираюсь делать со своей жизнью»?
Когда прозвучал этот вопрос, Генри уже отвернулся от своего собеседника, делая вид, что смотрит в окно, и не имея ни малейшего понятия, отчего его глаза наполнились слезами.
После ужина они еще немного поболтали, а затем Генри отправился спать, оставив Андерсена внизу за чтением одного из своих сборников – молодой скульптор настаивал, что, прежде чем завтра покинет Рай, он должен прочитать по крайней мере большинство рассказов. Спустя некоторое время Генри услышал, как заскрипели ступеньки, и начал воображать рослую фигуру Андерсена: вот он поднимается с книгой в руках, ступает на лестничную площадку, входит в свою спальню. Вскоре до его слуха опять донеслись шаги – Андерсен идет через площадку в ванную, затем возвращается в спальню и затворяет дверь.
Когда за стеной под ногами Андерсена заскрипели половицы, Генри представил себе, как его друг раздевается, снимает пиджак и развязывает галстук. А потом он услышал только тишину, – возможно, Андерсен стягивал обувь и носки, сидя на кровати. Генри ждал, прислушиваясь. И вот после некоторого перерыва вновь послышался скрип половиц – теперь, как предположил Генри, он, должно быть, снимал рубашку; ему пригрезилось, как молодой скульптор, обнаженный до пояса, стоит посреди комнаты, а затем тянется к постели за ночной сорочкой. Что он будет делать дальше, Генри не знал, но напряженно думал, не снимет ли он брюки и нижнее белье, чтобы постоять нагим перед зеркалом, изучая собственное тело, разглядывая солнечные отметины на своей шее, любуясь силой своих мышц и голубизной своих глаз, и все это молча, без единого звука.
А потом он услышал новый скрип, как будто Андерсен ненадолго переменил позу. Генри представил себе его спальню, глухие темно-зеленые шторы и светло-зеленые обои, ковры на полу и большую старинную кровать, купленную по настоянию леди Вулзли, и лампы на ночных столиках по обеим сторонам кровати, которые Берджесс Нокс, вероятно, зажег, по своему обыкновению, погасив во всех комнатах верхний свет. Лежа на спине, отложив книгу, которую читал до этого, Генри закрыл глаза, чтобы свет его собственной лампы не мешал ему мечтать, и вообразил своего гостя, его обнаженное тело в свете ламп, мощное и совершенное, его кожу, гладкую и мягкую на ощупь; тем временем половицы снова скрипнули за стеной, как будто, закончив любоваться на себя в зеркало, молодой человек накинул ночное одеяние, пересек комнату – вероятно, чтобы взять книгу, – и вернулся к своему ложу. Затем воцарилась тишина. Генри слышал только собственное дыхание. Он ждал, не двигаясь. Андерсен, думал он, сейчас, должно быть, лежит в постели. Потушил молодой человек свет или же продолжает читать? Генри услышал за стеной, как гость не то откашлялся, не то высморкался, – а больше ничего. Он нащупал книгу, нашел место, на котором остановился, и заставил себя продолжить чтение, сосредоточиваясь из последних сил на прочитанных словах и листая страницу за страницей в молчании, окутавшем Лэм-Хаус.
Утром небо было ясным, и они отправились прогуляться по городу, пока Берджесс Нокс упаковывал багаж Андерсена, а шотландец перепечатывал начисто несколько рассказов, предназначенных для отправки в редакции журналов. После обеда, когда чемоданы уже стояли в прихожей, а до лондонского поезда оставался целый час, Генри и Андерсен развлекались тем, что гоняли ос, не давая им пировать на тарелках с десертом, которые они прихватили с собой в сад.