Чего Генри не учел в переписке, так это причин, побудивших его брата отправиться в Наухайм. Хотя профессор Джеймс упомянул о своем больном сердце и в одном из ответных писем Генри выразил свое сочувствие по этому поводу, он и не думал, что здоровью брата может угрожать серьезная опасность. Однако в октябре, когда после семилетней разлуки братья встретились на станции, Генри был потрясен тем, до чего ослабел Уильям, хоть и постарался скрыть это первое впечатление.
Уильям сошел с поезда с таким видом, как будто только что очнулся от глубокого сна. Он не видел Генри и не делал попыток разыскать брата в небольшой толпе встречающих, а стоял на перроне, ожидая, пока его жена выйдет из вагона. Когда Берджесс Нокс принял на себя заботы о багаже, Уильям наконец увидел Генри и, мгновенно отбросив старческую немощь, бодро двинулся к нему. Обнявшись с братом, Генри отметил, как осунулось его лицо, затем к ним присоединилась Алиса, и они принялись следить за тем, как их вещи грузятся на тележку. Уильям настоял на том, что сам понесет один из чемоданов, хотя Алиса возражала, а Генри доказывал, что в тележке полно места и Берджесс Нокс, вопреки свой внешности, посрамит любого спортсмена-чемпиона. Берджесс покончил со спорами, водрузив чемодан на тележку, и покатил вперед.
Тогда Уильям остановился, внимательно посмотрел на Генри и снова улыбнулся. Генри оценил его необыкновенное лицо, точно видел брата в первый раз. Лицо это было открытым и пытливым, взгляд переходил с предмета на предмет, как будто ему требовалось учесть и взвесить множество противоречивых факторов, прежде чем принять окончательное решение. Было что-то пленительное в том, как проявлялся его блестящий ум. В его взоре смешивались вызов и веселье, в глазах и в чертах лица проявлялись вдумчивость и сочувствие, было видно, что ему не привыкать к решению самых сложных вопросов и он готов это делать с уверенностью, не теряя остроумия и ясности мысли. Он не просто не походил на американца, но даже не был похож на настоящего члена семьи Джеймс. Казалось, он сам вылепил свое лицо и придал его чертам жизнь. По мнению Генри, понять Алису было проще, она была красива, следила за собой, ее доброта не скрывала и не приуменьшала ее ума, но эмоциональные привязанности всегда были у нее на первом месте. Еще когда они были на полпути к холму, Генри почувствовал, что они явились словно бы в роли родителей – отец слегка рассеян, занят мыслями о делах, мать добродушно улыбается. Теперь он не сожалел, что так категорично объявил им о покупке Лэм-Хауса, и надеялся, что на время своего пребывания здесь они воздержатся от критических замечаний в отношении дома и его хозяина.
Было очевидно, что Алиса заранее настроилась на то, что Рай придется ей по душе, и потому тщательно выбирала выражения, чтобы они не звучали слишком восторженно и сумбурно. Она говорила о красоте старинного местечка и о том, что Лэм-Хаус сочетает преимущества деревенского поместья и удобства городской жизни. И когда особняк открылся их взорам, Уильям согласился с этим определением. Хотя погода и установилась, сад сейчас не в лучшем виде, оправдывался Генри, им стоило приехать летом, чтобы оценить его красоту. Не успели они переступить порог дома, как он продемонстрировал Уильяму его временный кабинет, затем проводил гостей в их спальню, по дороге заглянув в комнату, где будет спать их дочь, которая должна была приехать позже. Затем он повел их осматривать столовую, нижнюю гостиную, садовый кабинет, который скоро погрузится в зимнюю спячку, кухню и подсобные помещения. Он познакомил их со слугами и опять повел наверх, чтобы они увидели его спальню, а затем верхнюю гостиную, которая была самой большой комнатой в доме, – хотя, разумеется, Уильяму и Алисе, привыкшим к масштабам бостонских и кембриджских помещений, все здешние комнаты могут показаться крохотными.
Он показывал им Лэм-Хаус, как будто они были потенциальными покупателями, и дом удостоился благосклонных похвал. За ужином Генри взбрело в голову, что, даже если бы сюда вновь ворвались Смиты, пьяные и безалаберные, Алиса и тогда бы нашла добрые слова о персонале Лэм-Хауса и здешних порядках, а Уильям, как полагается мужу, согласно кивал бы.
Назавтра после обеда, когда посуду уже убрали со стола, Алиса Джеймс закрыла дверь столовой и спросила Генри, не могли бы они втроем поговорить так, чтобы их никто не беспокоил, – это очень важно. Генри разыскал в коридоре Берджесса Нокса и попросил его позаботиться о том, чтобы в столовую никто не входил. Когда он вернулся в комнату, Алиса сидела за столом, положив перед собой руки с переплетенными пальцами, а Уильям стоял у окна. На их лицах лежала печать серьезности. Генри не удивился бы, появись в эту минуту семейный поверенный, дабы огласить длинное и запутанное завещание.
– Гарри, – сказала Алиса, – мы нашли другого медиума, миссис Фредерикс. Мы уже были у нее несколько раз, а первый раз я посетила ее одна, и я абсолютно уверена: она не знала, кто я такая, и ничего обо мне не слышала.
– А потом я сопровождал Алису, и в общей сложности мы провели четыре сеанса, – подключился к разговору Уильям.
– Мы думали написать тебе уже после первого сеанса, но потом решили подождать и рассказать обо всем, когда приедем в Англию. Гарри, твоя мать выходила с нами на связь.
– Она общалась с нами посредством миссис Пайпер, – перебил Уильям, – мы в этом уверены. Но теперь в ее сообщениях содержалось нечто глубоко личное.
– Она почивает в мире? Мама обрела покой? – спросил Генри.
– Она обрела покой, Гарри, и она присматривает за всеми нами, – сказал Уильям. – Сквозь таинственную вуаль между ее обителью и здешней, из ослепительного белого сияния, лежащего за пределами нашего мира.
– Она хотела, чтобы ты знал: она обрела покой, – сказала Алиса.
– А она что-нибудь говорила о нашей сестре? – спросил Генри.
– Нет, об Алисе она не упоминала, – ответил Уильям.
– А что насчет Уилки или отца? – продолжал Генри.
– Ни на одном из сеансов она не упоминала никого из умерших, – веско сказал Уильям.
– Тогда что же она говорила? О чем были ее послания?
– Она хотела, чтобы ты знал: ты не один, Гарри, – сказала Алиса и устремила на Генри серьезный взгляд; он помолчал.
– Значит, ее сознание не угасло, – наконец произнес он.
– Она упокоилась в мире, Гарри, – повторила Алиса. – Она хочет, чтобы ты это знал.
Уильям пересек комнату и сел за стол. Теперь Генри ясно видел, как осунулось его лицо и запали глаза, излучавшие тем не менее какое-то скорбное сияние.
– Наш медиум описала этот дом, а ведь о многих вещах она просто не могла ничего знать. Вчера, когда мы шли через эти комнаты, мы постоянно находили этому подтверждение.
– Гарри, – сказала Алиса, – она описала вон тот бюст на каминной полке.
Взоры всех троих устремились на портрет молодого графа работы Андерсена.
– А в передней комнате было нечто еще более странное, – продолжала Алиса, – какой-то безлюдный пейзаж.
Генри внезапно вскочил и принялся расхаживать по комнате.
– Не знаю, заметил ли ты вчера, как внимательно я изучила эту картину. Гарри, и это потому, что медиум описала ее очень подробно. Она сказала, что этот пейзаж имеет для тебя особое значение, но, когда я спросила тебя вчера, откуда эта картина, ты ничего не ответил.
– Она принадлежала Констанс Фенимор Вулсон, – сказал Генри. – Я привез ее из Венеции. Это единственная память о ней в этом доме.
– Миссис Фредерикс описала эти комнаты, окна, цвет обоев и штор, но эти два произведения искусства – бюст и картина – имеют для тебя особенное значение, – сказала Алиса. – Мы должны верить ей, Гарри, мы должны верить.
Генри подошел к двери, открыл и какое-то время стоял на пороге, пока в коридоре не появился Берджесс Нокс, – тогда он снова отступил в комнату. Уильям и Алиса сидели за столом и не сводили с него глаз.
– Мне нужно немного побыть одному, – прошептал Генри.
Брат и невестка встали.
– Не подумай, что мы хотели… – начала Алиса.
– Все в порядке, – перебил ее Генри. – Все в порядке. Мне нужен день или два, чтобы все обдумать. Это большое потрясение, и, когда я буду готов принять мысль о том, что голос моей матери взывает к нам, обещаю, мы вернемся к этому разговору.
Днем он прошел пешком несколько миль, а вернувшись, быстро и молча направился в садовый кабинет, но не мог ни читать, ни писать, его бил озноб. Как бы ему хотелось, чтобы теперь, доставив ему сообщение из загробного мира, Уильям и Алиса просто уехали! Однако, когда все они вновь встретились за ужином, он испытал к ним прилив необыкновенной нежности. Брат и невестка, действуя в полном согласии, были прекрасными собеседниками, которые приберегли для него множество забавных историй об их общих друзьях. Он слушал, как Уильям весьма живо, рассудительно и с большим знанием дела рассказывает о взлете Оливера Уэнделла Холмса, и как поживают Джон Грей и Сарджи Перри – оба, по словам Уильяма, раньше срока состарились, – и чем занят Уильям Дин Хоуэллс, которым брат до сих пор восхищался. Многие эти анекдоты уже приближались к обычному злословию, но безошибочное чутье Уильяма помогало ему вовремя исправить ситуацию метким замечанием, и это вызывало у Генри неподдельный и искренний восторг.
Отправляясь на покой тем вечером, он пожалел, что с ними не было его сестры Алисы; ему бы понравилось слушать, как она вышучивает эту парочку, грозную в своем супружеском согласии, – казалось, что они с улыбкой протягивают руку всему миру, а на деле, словно мощный гарнизон, ежесекундно готовы отразить вторжение любого незваного пришлеца. Хотелось бы послушать мнение сестры, которая, как он знал, презирала всех медиумов и считала спиритизм полнейшей чепухой. Ему доводилось читать дневник Алисы, в котором она частенько прохаживалась на счет братца и его жены. Их увлечение оккультизмом Алиса считала вульгарным занятием, сродни идолопоклонству. Она ясно давала им это понять, однако он скрыл от брата и невестки, что, когда они попросили у Алисы ее локон, дабы провести опыт во время очередного сеанса, она немилосердно их разыграла, послав прядь волос своей покойной приятельницы. Отчеты с этих сеансов доставили ей немало удовольствия, а Уильям и его жена, насколько Генри мог понять, до сих пор и не догадывались о том, как их провели, такими мощными и продуманными были бастионы, возведенные, чтобы защитить их самоуважение и новую веру. А вот сам он до сих пор не знал, во что же верить. Сейчас ему казалось разумным слушать да помалкивать, стараясь воздерживаться от лишних реплик.