Генри вспоминал, как Уильям, взяв академический отпуск в год смерти их матери и поселившись вместе с братом в Лондоне, излучал то же непостижимое недовольство укладом их лондонской жизни, распространяя это раздражение даже на предметы обстановки. И Генри позволял ему диктовать, куда ему ходить и с кем встречаться, и, к полному удовлетворению брата, предоставил его ведению все хозяйственные вопросы.
Он вспомнил, как во время этого визита Уильяма оба они узнали, что отцу уже недолго осталось жить. В телеграмме родные сообщали, что у их отца размягчение мозга, и притом настаивали, что Уильяму не следует сейчас возвращаться в Штаты. Это было в декабре. Алиса, жена Уильяма, гостила у своей матери, которая помогала ей присматривать за ее двумя младшими сыновьями. А другая Алиса, сестра Уильяма и Генри, вместе с тетушкой Кейт ухаживала за их отцом. На сей раз обе Алисы были единодушны: они не желали возвращения Уильяма. И так же сильно хотели, чтобы рядом с ними был Генри. В телеграмме они писали, что отец может прожить в таком состоянии еще много месяцев, а поскольку Уильям отказался от своей кембриджской квартиры, ему придется по возвращении сидеть в четырех стенах, без лекций в Гарварде и каких-либо иных занятий. Будет куда лучше, если он закончит свой академический отпуск в Европе, наслаждаясь досугом, новыми знакомствами, научными трудами и чтением. Телеграмма ясно давала понять, что Генри был бы им чрезвычайно полезен, в то время как Уильям никак не может скрасить последние дни отца, страдающего размягчением мозга, ведь они будут не в состоянии примирить свои противоречивые взгляды на человеческий дух и смысл жизни и достигнуть наконец согласия.
Генри отплыл в Нью-Йорк один и, уже ступив на родной берег, узнал, что похороны отца состоялись в тот же самый день. Ему оставалось лишь выслушать рассказы о том, как тихо и мирно отошел его отец, поселиться в доме, где недавно гостила смерть, и ознакомиться с отцовским завещанием. В последующие годы он не позволял себе предаваться размышлениям: почему родные решили опустить отца в мерзлую землю, не дождавшись его, Генри, не позволив ему даже присутствовать на похоронах, в последний раз коснуться застывшего отцовского лица, ведь он был уже так близко!
Он понял, что это произошло по настоянию его сестры Алисы, но не стал протестовать или обижаться, ошеломленный тем, как быстро она захватила бразды правления в семье, где ей никогда не позволяли ничего решать. Спустя несколько недель после похорон он понял, зачем сестра так отчаянно стремилась подольше задержать Уильяма в Англии, зачем настаивала, чтобы больной Уилки оставался в Милуоки, а Боб поскорее туда вернулся. В присутствии Уильяма Алиса Джеймс не смогла бы так раздражаться тетушкой Кейт и открыто ей грубить, ведь между ними встал бы Уильям, поскольку тот целиком и полностью завладел бы вниманием родных, и триумф Алисы над теткой не был бы столь безграничным. Вдобавок при Уильяме Алиса поостереглась бы столь откровенно липнуть к мисс Лоринг, а та не рискнула бы обращаться с ней на глазах у всех членов семейства Джеймс настолько вольно, пока Алиса к ней не переехала.
Будучи в Бостоне, Генри ничего не сделал, чтобы ускорить возвращение Уильяма. Ведь Уильям, даже пальцем не шевельнув, принял бы на себя роль отца. И Генри не смог бы наслаждаться уютным молчанием наедине с любимой тетушкой Кейт. Он не мог бы спать в отцовской постели (почему-то Генри чувствовал, что это его долг) и не мог бы вступить во владение опустевшим домом так же полно и с таким же открытым сердцем, как сейчас, когда Уильям был за тридевять земель.
Тот факт, что именно он, а не Уильям, был душеприказчиком отца, никак не мог прийтись брату по душе. И вряд ли письма Генри, в которых он сообщал все, что ему было известно о последних днях отца, а также передавал искренние соболезнования от старых друзей, вроде Фрэнсиса Чайлда и Оливера Уэнделла Холмса, могли утешить Уильяма, знавшего, что брат занимается семейными делами, не спрашивая его совета.
Примерно через неделю после похорон отца пришло письмо. Оно было написано рукой Уильяма и адресовано Генри Джеймсу. Так как Генри ждал весточки от брата, он и подумать не мог, что письмо предназначалось отцу, пока не вскрыл конверт. Лишь прочтя первый абзац, он понял свою ошибку, хотя, как он заметил впоследствии, письмо начиналось обращением «Дорогой отец!». Несколько дней он держал это послание при себе, никому о нем не рассказывая, а воскресным утром, в последний день уходящего года, снежный и бессолнечный, в одиночестве пробрался по сугробам в тот уголок кладбища, где покоились рядом его родители. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он подошел к могиле. Он надеялся, что его приход принесет родителям то посмертное облегчение, которого он всегда им желал, что каким-то образом им станут ведомы глубокая благодарность и искренняя скорбь, которые он сейчас испытывает. Он вынул из кармана письмо Уильяма и твердым голосом начал читать его вслух призраку старика, которому оно было написано. Но по мере того, как слезы все чаще наворачивались на глаза, он понизил голос до шепота, несколько раз ему приходилось останавливаться и закрывать лицо руками, ведь эти слова, выраженные с такой нежностью, растрогали его больше, чем собственные слова или любые слова об отце, которые он слышал со дня приезда. Он заставил себя читать дальше:
Что же касается того, что происходит на той, другой стороне, и вашей встречи с матушкой, и всех иных возможных встреч, я не в силах ничего сказать. Сильнее, чем когда-либо, я сейчас чувствую, что, если все это правда, значит все предрешено и улажено, и это чувство переполняет меня, когда я прощаюсь с тобой, уходящим из яркого краткого дня в бесконечный покой ночи. Спи спокойно, мой святой старый отец! Если мне больше не суждено тебя увидеть – прощай, и прими мое благословение на прощание!
Генри почувствовал, как где-то в недрах промерзшей земли дух отца задержался, чтобы дослушать его, и ему хотелось, чтобы письмо на этом не оканчивалось, чтобы отдалился этот миг тоскливого молчания, когда он в полной тишине покинет родителей в месте, которое отныне считал священной обителью прощения и покоя. Он ненавидел холодное бесплодие зимы, его тяготил звук собственных шагов по ледяному панцирю, сковавшему дорожки.
С кладбища он направился в дом, где сейчас жила его невестка, над головой которой дамокловым мечом висела угроза несвоевременного возвращения Уильяма. Алиса продемонстрировала, в какой тесноте они живут. В глубоком отчаянии она рассказывала, какую невыносимую усталость испытывает после всех этих дней и ночей, когда ей приходилось ухаживать за больным свекром, сменяя золовку и тетушку Кейт у его изголовья, и как ее собственные дети требуют неустанного внимания. Она сказала, что страшно измучена и присутствие расстроенного мужа в этих маленьких комнатках будет для нее невыносимым. Генри пообещал еще раз написать Уильяму. Он едва не признался невестке, что отлично понимает, каким бременем может обернуться для кого угодно общество Уильяма, подавленного потерей и пребывающего в праздности, но эмоциональный накал, с которым на этот счет высказывалась Алиса, огорошил его, до того не похоже это было на отношение его матери к отцу, и он ничего ей не сказал.
В тот вечер Генри сел за отцовский стол и описал Уильяму то, что делал сегодня на кладбище, рассказал, как благоговейно передал прощальный привет брата духу их отца. Затем он постарался убедить Уильяма в нецелесообразности его поспешного возвращения на родину, умолял его отказаться от этого намерения. Но, обращаясь к брату, он предвидел, как тот возмутится дерзким поступком Генри в отношении его интимного и откровенного послания, в какой бы торжественной обстановке это ни происходило.
Он с нетерпением ждал, что скажет брат, но ответное послание Уильяма было пропитано ненавистью к Лондону, в котором его принуждали прозябать почти что против его воли. Уильям описывал тяжелый грязный воздух, пропитанный дымом и туманом, и невыносимую тупость лондонского населения – подобные существа, утверждал он, не могли бы зародиться нигде больше под солнцем.
Генри погряз в делах. В качестве распорядителя отцовским имуществом ему приходилось беспрестанно общаться с юристами. Он был потрясен, узнав, что отец исключил из завещания Уилки, полагая, что третий сын уже достаточно обеспечен жизненными благами. Генри считал, что это недопустимо, и написал братьям и сестре, предлагая немедленно восстановить справедливость и выделить Уилки определенную часть их наследства, чтобы обойденный в завещании брат получил равную с ними долю. Он собирался поехать в Милуоки, повидаться с Уилки и Бобом, и уже планировал поездку в Сиракьюс, чтобы лично обозреть отцовскую недвижимость и решить, не стоит ли от нее избавиться или разумнее будет сохранить эти дома и пользоваться доходами с аренды.
Он погряз во всех этих вопросах, в непрестанном обсуждении дивидендов и наследственных прав, процентов и облигаций, и регулярные послания Уильяма из Лондона, полные жалоб и угроз вернуться, раздражали его все сильнее. Алису куда больше пугала возможность того, что муж вот-вот свалится как снег на голову. Она показывала Генри каждое новое письмо, тон которых доводил ее чуть ли не до слез. Хотя Генри тяготился этим чтением и беспокоился за прочность брака Уильяма и Алисы, он решил написать брату еще раз и потребовать, чтобы тот вел себя разумно. Как душеприказчик отца, он должен был сообщить Уильяму множество деловых подробностей и, дописывая письмо глубокой ночью, чувствовал странное удовлетворение, а утром вдруг с поразительной ясностью представил себе, в какое бешенство оно приведет Уильяма. Небывалая легкость, испытанная при этом, смешивалась с осознанием того, что он действовал правильно, руководствуясь интересами всех родных.
Его плохие предчувствия оправдались: в своем ответном послании Уильям весьма энергично дал понять, что не позволит обращаться с собой как с ребенком, не понимающим собственного блага. Он сделал ряд оскорбительных замечаний в отношении Лондона вообще и квартиры Генри в частности и попытался выступить против планов прочих наследников поделиться с Уилки вопреки распоряжениям отца. Прервав свой академический отпуск, Уильям вернулся в Кембридж, а Генри написал ему, что передает свою долю наследства их сестре Алисе и отказывается от любого управления семейным капиталом, перепоручая ведение этих вопросов Уильяму. Сам же он собирается поселиться и работать в Лондоне, который его брат презирает и где он, во всяком случае, способен заработать достаточно, чтобы избавить себя от беспокойства об отцовском наследстве и управления оным.