– Гарри, – очень тихо сказала Алиса, – мы сообщили тебе не все, что узнали на сеансах с миссис Фредерикс.
– Вы сказали, что наша мать обрела покой.
– Это так, Гарри, но кое-что ее все же тревожило.
– Что-то связанное со мной?
– Да. Она просила меня быть рядом, если я пойму, что нужна тебе. Она не хотела, чтобы ты остался один, если вдруг заболеешь.
– Значит, она наблюдает за нами?
Алиса сглотнула, словно едва сдерживала слезы.
– Ты будешь последним, Гарри.
– Ты хочешь сказать, что Уильям умрет раньше меня?
– Ее послание звучало очень ясно.
– А Боб?
– Ты будешь последним, Гарри, и я приду к тебе, когда ты меня позовешь. Ты не останешься один в свой смертный час. И не должна ничего просить у тебя взамен, кроме твоего доверия.
– Оно у тебя есть.
– Тогда это конец ее сообщения. Она желала, чтобы ты знал: ты не будешь один.
Когда Алиса вернулась в свою спальню, чтобы проверить, как там Уильям, Генри остался сидеть у догоравших углей, представляя себе мать такой, какой видел в последний раз, назавтра после ее смерти. Он сидел в тишине и смотрел на ее лицо – окруженное мерцавшими язычками свечей, оно было умиротворенным, выражение неизменной любви к нему сменилось величавым знанием, словно она превратилась в его вечного защитника и хранителя, благородного и нежного. И сейчас, сидя в затихшем доме, ощущая, как истекает этот год, он не удивлялся, что мать заботится о конце его собственной жизни, ведь она вложила столько сил и энергии, чтобы облегчить ее начало. Ему не казалась странной мысль, что она не сможет обрести покой, пока он сам не перестанет тревожиться. Он чувствовал себя немного униженным и напуганным, но в то же время испытывал благодарность и готовность ко всему, что ему предстоит.
На новогодний обед они пригласили Эдмунда Госса. Оставшиеся до праздника дни Уильям провел, затворившись в своем кабинете, но Генри заметил, что к брату как будто вернулись силы и чувство юмора. Он возобновил короткие прогулки по Раю, к несказанной радости Максимилиана, и возвращался домой явно освеженным и воодушевленным беседой с местными жителями, всецело, по его словам, погрузившись в изучение топографии, цвета кирпича и булыжника, а также здешних нравов. О припадке в спальне, свидетелем которого был Генри, даже не упоминалось.
Генри не желал сейчас принимать гостей в Лэм-Хаусе и сам отклонял все приглашения, но когда упомянул о письме Эдмунда Госса и намерениях того приехать в Гастингс, откуда до Рая рукой подать, Уильям стал настаивать, чтобы Госса зазвали в Лэм-Хаус, неоднократно повторив, что будет рад повидаться с Эдмундом после столь продолжительной разлуки и что он, Уильям, с большим уважением относится к трудам его отца[69].
И снова Алиса и Пегги с головой окунулись в хлопоты, втягивая Генри в бесконечные дискуссии о вкусах и предпочтениях Госса и о том, как им лучше его развлечь. Алиса беспрестанно подшучивала над Берджессом Ноксом – то она высмеивала его пристрастие к поношенной обуви, то делала вид, что не одобряет его новой стрижки, которую считала вызывающе короткой. Но Берджесс уже свыкся с ней и без лишнего смущения сообщил, что Госс неоднократно посещал Лэм-Хаус и не имел причин для недовольства. Молодого слугу, похоже, только радовала суета, поднятая Алисой и Пегги, – столько сил тратилось ими, чтобы отрепетировать приезд гостя и как следует подготовить к его встрече гостиную, столовую и самого Берджесса Нокса.
В присутствии родителей Пегги и к немалому их веселью Генри растолковал племяннице, что, хотя сам Госс не принадлежит к числу гениев, он способен распознать величие при встрече и что он не только дружит с нынешним премьер-министром, но знавал и его предшественника, как, вероятно, будет близко знать и преемника. Пегги сморщила носик и спросила, неужели гость такой старый.
– Он не так стар, как я, моя дорогая – потому что я действительно очень стар. Ко мне, вероятно, лучше подходит слово «древний». Так вот, он не такой древний, как я. Но главное в Госсе – это то, что он обожает Лондон, просто не мыслит своего существования без него. Так что рассуждений твоего отца о прелестях тихой интеллектуальной жизни в Бостоне он просто не поймет. Человек, уставший от Лондона, попросту устал от жизни, вот его девиз. Так что тебе, моя дорогая девочка, лучше подыскать тему для беседы, на которой твой отец и наш гость могли бы поладить.
Через несколько дней после выздоровления Уильяма Лэм-Хаус превратился в своего рода клуб с множеством строгих правил, разработанных Пегги и Генри, – иногда они советовались с родителями девочки, иногда поступали наперекор их мнению. Прежде всего Пегги получила право отходить ко сну в то же время, что и взрослые, не только потому, что она уже большая, но и поскольку открыла для себя Чарльза Диккенса. «Тяжелые времена» она проглотила в один присест, а теперь читала «Холодный дом». Правилом номер два Пегги разрешалось вставать из-за стола сразу же, как будет съедено основное блюдо, и забирать с собой десерт в любую комнату, где она хотела бы продолжить чтение. Правило номер три закрепляло право Уильяма беспрепятственно храпеть в любой части дома. Прочие правила разрешали Берджессу Ноксу носить любую обувь, которая ему по вкусу, а Алисе – макать печенье в утреннюю чашку кофе, сколько ее душе будет угодно, лишь бы она не закапала «ковры герцогини», как называла их Пегги. Самому же Генри дозволялось читать длинную, в двух томах, биографию Наполеона, не испытывая при этом чувство вины за то, что он понапрасну тратит время. Этот свод правил Алиса отослала своей матери в Кембридж, а три брата Пегги должны были наложить свою резолюцию. Редактируя декларацию, Алиса и Пегги разрывались между пристрастием Уильяма к рисункам и восклицательным знакам и требованием Генри, чтобы таковые были сведены к минимуму.
Госс прикатил из Лондона с небольшими подарками и заверениями, что теперь, когда наконец покинул город, он самый счастливый человек в Англии, что на время праздников в Лондоне становится просто невыносимо из-за слишком легкомысленных светских развлечений и проклятого тумана, который проникает в черепную коробку умнейших представителей своего поколения и превращает оных в тупиц.
Уильям встретил это заявление одобрительной ухмылкой, а Пегги покосилась на Генри.
– Я сказал своей племяннице, что вы любите Лондон больше жизни, – пояснил Генри.
– Чистая правда. Но это не делает чести нашей жизни, – ответил Госс и повернулся к Уильяму, который стоял у камина, потягивая херес. Его тон из шаловливого сделался почтительным. – Могу ли я высказать, какое это удовольствие – возобновить знакомство с вами? Я уже много лет вас читаю. И Лесли Стивена[70] я приучил читать вас с таким же удовольствием, с каким мы читаем беллетристику вашего брата. В наше время редко встретишь мыслителя, обладающего вашей точностью, энергией и в то же время, если позволите так выразиться, вашей поэтичностью.
Уильям улыбнулся и ответил вежливым комплиментом в адрес Госса, а Алиса светилась от счастья, что нашелся наконец гость, который не будет раздражать Уильяма, и с признательностью глядела на Генри.
Когда начали подавать на стол, Госс рассказал о полемике вокруг Дня молитвы, объявленного после недавнего поражения в бурской кампании[71]. Генри заметил, что Госс не спешит излагать собственную точку зрения, зато во всех подробностях сообщил, что сказали по этому поводу принц Уэльский, лорд Рэндольф Черчилль, мистер Асквит и мистер Альфред Остин, искусно давая понять слушателям, что лично при этом присутствовал. Поскольку он продолжал греметь именами и титулами, делая многозначительные паузы после упоминания очередного сановника, Алиса не на шутку переволновалась и метала в сторону Уильяма огненные взгляды, чего раньше Генри никогда за ней не замечал.
– Да, – сказал Уильям, воспользовавшись очередной паузой в рассказе Госса, – я написал на этот счет письмо в «Таймс», но они не стали его печатать.
– Уильям! – предупреждающе воскликнула Алиса.
– Письмо в «Таймс»? – удивился Госс. – И какую же из сторон вы поддержали?
Уильям задумчиво уставился вдаль.
– Я написал, что я просто скромный путешественник-американец, но полемика, развернувшаяся вокруг Дня молитвы, не оставила меня равнодушным, и, дабы примирить общество, я предложил бы им взять на вооружение принципы, которыми руководствовались первые поселенцы Монтаны, – принципы необыкновенно разумные и, как правило, приемлемые для всех.
– И что же это за принципы? – заинтересовался Госс.
– Один из поселенцев столкнулся с медведем-гризли, огромным и чрезвычайно злым. Он упал на колени и обратился к Создателю с молитвой следующего содержания: «Господи! Я никогда не просил Тебя о помощи и сейчас не стану беспокоить Тебя подобной просьбой. Но прошу Тебя, Господи, не помогай медведю!» «Таймс», в мудрости своей, воздержались от публикации этого письма.
– Надеюсь, ты указал вымышленный адрес где-то в прериях, – заметил Генри.
– Я указал подробный адрес – Лэм-Хаус и Рай, – ответил Уильям.
– Вот в чем главное отличие нашей страны от Соединенных Штатов: здесь мы можем быть уверены во многих вещах, как, например, в том, что «Таймс» ни за что не напечатает подобное письмо.
– Это говорит в пользу «Таймс», – сказал Генри.
– И не в пользу моего злосчастного письма, – подхватил Уильям.
– Уверен, какие-нибудь ирландские издания с удовольствием его напечатают, – сказал Госс. – Вы не должны позволить этому шедевру пропасть.
– Он и не пропал, – сказала Алиса. – Уильям только что изложил нам его, предварительно пообещав мне больше не упоминать о нем ни одной живой душе.
– Я и не буду упоминать, – сказал Уильям.
– Полагаю, вы могли бы пересказать это письмо принцу Уэльскому, – ввернул Генри, и Госс бросил на него подозрительный взгляд.