— Да разве может быть иначе? — с мучительной болью воскликнул Фридрих. — Да, да, Роза будет твоею. Как же мог я, жалкий человек, надеяться на такое счастье?
— Ты забываешь, — продолжал Рейнхольд, — ты забываешь, брат, мой, что сама Роза еще вовсе не подтвердила того, что будто бы заметил хитрый мастер Мартин. Правда, Роза до сих пор была всегда очень мила и приветлива со мною, но иначе сказывается любящее сердце! Обещай мне, брат мой, что ты еще три дня ничего не предпримешь и будешь попрежнему работать в мастерской. Теперь я тоже мог бы уже работать, но с тех пор, как я усерднее стал писать этот портрет, наше жалкое ремесло мне внушает несказанное отвращение. Я больше не могу брать в руки колотушку — будь что будет. На третий день я тебе откровенно скажу, каковы мои дела. Бели я на самом деле окажусь счастливцем, которого любит Роза, в твоей воле удалиться и узнать, что время исцеляет самые глубокие раны!
Фридрих обещал, что будет ждать решения своей судьбы.
На третий день (Фридрих все время тщательно избегал видеть Розу) сердце затрепетало у него в груди от страха и боязливого ожидания. Он, славно в забытье, двигался по мастерской, и неловкость его давала мастеру Мартину достаточный повод ворчать и браниться, что было ему прежде вовсе несвойственно. По видимому, с ним вообще случилось что-то, отнявшее у него всякую радость в жизни. Он много рассуждал о презренном коварстве и неблагодарности, не поясняя, что он хочет этим сказать.
Когда наступил вечер и Фридрих пошел в город, недалеко от ворот ему встретился всадник, в котором он узнал Рейнхольда. Завидев Фридриха, Рейнхольд тотчас же закричал:
— А! Вот я и встретился с тобой, как мне того хотелось.
Он соскочил с лошади, вокруг руки обмотал поводья и взял друга за руку.
— Давай, — сказал он, — пройдемся немного вместе! Теперь я могу тебе сказать, что сталось с моей любовью.
Фридрих заметил, что Рейнхольд одет так же, как и при первой их встрече, и что на спине у него котомка. Лицо у него было бледное и расстроенное.
— Будь счастлив, — в каком-то исступлении воскликнул Рейнхольд, — будь счастлив, дорогой брат! Ты теперь можешь усердно сколачивать свои бочки, я уступаю тебе место. Я как раз только что простился с прекрасной Розой и с почтенным мастером Мартином.
— Как, — сказал Фридрих, по телу которого словно пробежал электрический ток, — как, ты уезжаешь, хотя мастер Мартин желает, чтобы ты стал его зятем, и хотя Роза любит тебя?
— Так ты думаешь, милый брат, — возразил Рейн-хольд, — так ты думаешь, только ослепленный своей ревностью. Теперь мне ясно, что Роза вышла бы за меня замуж только из кротости и покорности, но в ледяном ее сердце нет ни искры любви. Ха! Ха! Я мог бы стать искусным бочаром. По будням с учениками скоблил бы обручи да строгал бы доски, по воскресеньям с почтенной хозяйкой ходил бы к святоой Екатерине или к святому Себальду, а вечером — на городской луг, и так из года в год.
— Не смейся, — перебил Фридрих Рейнхольда, который громко расхохотался, — не смейся над простой, мирной жизнью трудолюбивого горожанина! Если Роза в самом деле тебя не любит, это не ее вина.
— Ты прав, — молвил Рейнхольд, — это у меня глупая привычка: когда я оскорблен, я начинаю шуметь, как балованное дитя. Ты мог догадаться, что я сказал Розе о моей любви и о согласии ее отца. Тут из ее глаз хлынули слезы, ее рука задрожала в моей. Отвернувшись, она прошептала: «Ведь должна же я покориться воле отца». С меня этого было довольно. Моя странная досада пусть поможет тебе, дорогой друг, заглянуть в мою душу: ты должен понять, что стремление обладать Розой было самообманом, плодом разгоряченного ума. Окончив портрет Розы, я стал внутренно спокоен, и мне, странным образом, нередко уже казалось, что Роза превратилась теперь в портрет, а портрет превратился в живую Розу. Жалкое ремесло сделалось отвратительным для меня, и, когда вся эта простая жизнь с женитьбой и званием мастера так близко подступила ко мне, тогда мне показалось, будто меня должны посадить в тюрьму и приковать к цепи. Да и как может этот ангел, которого я ношу в сердце, стать моей женой? Нет, вечно юная, полная прелести и красоты, должна она сиять в произведениях, которые создаст мой восторженный дух. О, как стремлюсь я к этому! И как бы я мог изменить божественному искусству? Скоро окунусь я снова в твои жгучие благоухания, о дивная страна, отчизна всех искусств!
Друзья дошли до того места, где дорога, которой думал ехать Рейнхольд, сворачивала налево.
— Здесь мы расстанемся! — долго и крепко прижимая Фридриха к своей груди, воскликнул Рейнхольд, вскочил на лошадь и ускакал. Фридрих безмолвно смотрел ему вслед, потом, обуреваемый самыми странными чувствами, побрел домой.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀Про то, как Фридрих был изгнан из мастерской мастера Мартина⠀⠀ ⠀⠀
На другой день мастер Мартин в угрюмом молчании трудился над большой бочкой для епископа Бамбергского, да и Фридрих, который лишь теперь почувствовал всю горечь разлуки с Рейнхольдом, не в силах был вымолвить слово, а тем менее — петь песни. Наконец, мастер Мартин бросил в сторону колотушку, скрестил руки и тихо молвил:
— Вот и Рейнхольда теперь нет… он, оказывается, превосходный живописец и оставил меня в дураках своим бочарным ремеслом. Если бы я только догадывался об этом, когда он пришел ко мне в дом и так толково взялся за дело, я бы уж указал ему на дверь! Такое открытое, честное лицо, а в сердце столько обмана и лжи! Ну что ж, его нет, а ты у меня останешься и будешь честно служить нашему ремеслу. Кто знает, может быть, мы еще и ближе сойдемся с тобой. Если ты станешь искусным мастером и полюбишься Розе — ну, ты меня понимаешь и постараешься войти к ней в милость.
С этими словами он опять взял в руки колотушку и усердно принялся за работу. Фридрих и сам не знал, как это могло быть, что слова Мартина раздирали ему грудь, что странная тревога зародилась в нем и погасила все проблески надежды. Роза впервые после долгого отсутствия показалась в мастерской, но погруженная в глубокую задумчивость и, как, к своему огорчению, заметил Фридрих, с заплаканными глазами. «Она плакала о нем, она все-таки любит его», слышался ему внутренний голос, и он не в силах был поднять взор свой на ту, которую он так несказанно любил.
Большая бочка была готова, и только теперь, созерцая удавшуюся вещь, мастер Мартин снова стал весел и доволен.
— Да, сын мой, — говорил он, похлопывая Фридриха по плечу, — да, сын мой, так пусть и будет: если тебе удастся войти в милость к Розе и если ты сделаешь образцовую бочку, то станешь моим зятем. А там ты можешь вступить и в благородный цех мастеров пения и заслужить немалую честь.
Работы у мастера Мартина накопилось теперь свыше всякой меры, так что ему пришлось взять двух подмастерьев, дельных работников, но грубых парней, испорченных долгими странствиями Вместо прежних веселых, приятных речей в мастерской мастера Мартина слышались теперь пошлые шутки, вместо нежного пения Рейнхольда и Фридриха — отвратительные, непристойные песни. Роза избегала бывать в мастерской, так что Фридрих лишь редко и мельком мог видеть ее. А если он тогда с мрачной тоской смотрел на нее, если он вздыхал: «Ах, милая Роза, если бы только я мог попрежнему разговаривать с вами, если б вы опять стали такой ласковой, как прежде, когда еще Рейнхольд был здесь!» — она стыдливо опускала глаза и шептала: «А вы что-нибудь хотите мне сказать, милый Фридрих?» Фридрих стоял, цепенея, не в состоянии вымолвить слово, и быстро улетал счастливый миг, точно молния, что сверкнет в лучах заката и исчезнет, прежде чем мы успеем заметить ее.
Мастер Мартин настаивал теперь на том, чтобы Фридрих приступил к своей образцовой работе. Он сам выбрал из своих запасов лучшее, чистейшее дерево, без всяких жил и разводов, лежавшее у него уже больше пяти лет, и никто не должен был помогать Фридриху, кроме старого Валентина. Но, если по вине грубых товарищей-подмастерьев бочарное ремесло уже и раньше внушало Фридриху все большее и большее отвращение, то теперь у него просто сжималось горло, когда он думал о том, что его образцовая работа навсегда решит его судьбу. Та странная тревога, что зародилась в нем, когда мастер Мартин хвалил его преданность ремеслу, становилась все сильнее и сильнее. Он знал, что позорно погибнет за этим ремеслом, которое так глубоко противно его душе, полной любви к искусству. Рейнхольд, портрет Розы не выходили у него из головы. Но и его собственное искусство снова представилось ему в полном блеске. Часто, когда во время работы его одолевала мучительная мысль о том, каким жалким делом он занят, он, ссылаясь на болезнь, убегал из мастерской в церковь святого Себальда. Там он целыми часами глядел на чудесный надгробный памятник работы Петера Фишера и восклицал в восторге:
— О боже всемогущий! Замыслить, создать такое произведение, — может ли быть что-нибудь прекраснее на земле?
И когда ему после этого приходилось возвращаться к своим доскам и ободьям и он думал о том, что только так удастся добыть Розу, тогда словно огненные когти впивались в его сердце, исходившее кровью, и ему казалось, что он, безутешный, должен погибнуть в страшных мучениях., Во сне ему часто являлся Рейнхольд и приносил ему для литейной работы странные рисунки, в которых Роза превращалась то в цветок, то в ангела с крылышками, удивительным образом сплетаясь с остальным узором. Но чего-то не хватало в них, и он замечал, что Рейнхольд, изображая Розу, забыл сердце, которое он теперь и пририсовывал. Потом ему казалось, будто цветы и листья на рисунке начинают шевелиться и петь, испуская сладостный аромат, и благородные металлы в сверкающем зеркале показывали ему образ Розы; казалось, будто он с тоскою простирает руки к возлюбленной, будто отражение ее исчезает в мрачном тумане, а сама она, прелестная Роза, полная блаженного желания, прижимает его к любящей груди.
Все убийственнее становилось его состояние, бочарная работа была ужасна, и помощи и утешения он искал у своего старого учителя Иоганна Гольцшуэра. Тот позволил Фридриху начать в его мастерской одну маленькую работу, которую Фридрих сам замыслил и ради которой он давно уже копил получаемое у мастера Мартина жалованье, чтобы купить нужное золото. Таким образом, Фридрих, чье мертвенно бледное лицо делало вполне правдоподобной его отговорку, будто он одержим тяжелым недугом, почти совсем не работал в мастерской, и проходили месяцы, а его образцовая работа, большая двухфудерная бочка, совершенно не двигалась вперед. Мастер Мартин сурово заметил ему, что он должен работать, по крайней мере, столько, сколько позволяют его силы, и Фридрих был принужден стать у ненавистной колоды и взять в руки долото. Пока он работал, подошел мастер Мартин и стал смотреть на обделанные доски. Но вдруг он побагровел и воскликнул: