. В такие дни отец обитал в мире иллюзий Системы. Авита одиноко брела на кухню, чтобы не видеть его окаменевшее лицо.
Мать почти всегда возвращалась поздно – собрания в Нравственном клубе Лиги пантеистов заканчивались близ полуночи, щеки матери, ее лоб, подбородок, глаза – все это сияло, как будто бы домой пришла чужая женщина, искусно притворившаяся веселой и доброй пластиковой куклой.
Авителла вполуха слушала ее рассказы о делах общины, исподтишка наблюдая за Лином. В нем понемногу происходили перемены, они шли такими крошечными скачками, что поначалу оставались совсем неразличимы – заметный результат оформился только к весне.
Авителла рассматривала бледный профиль брата, его светлая кожа больше не выглядела нездоровой. Лин вырос – теперь он не уступал в этом отношении сестре. Длинные волосы приобрели оттенок воронова крыла. Мягкое выражение больше не маскировало косой разрез серых глаз, эти глаза смотрели твердо, в них уже высветлились яркие искорки, характерные для сильных псиоников.
Так Брукс впервые испытала странное чувство отчуждения. Перед нею стоял незнакомый мутант и улыбался улыбкой ее оставшегося в прошлом брата. «Мы понемногу становимся взрослыми».
– Здесь нет реабилитации, – сказал как-то Лин. – Наш городок – слишком глухая дыра. Тут нет реабилитаторов, их нет, ты понимаешь, Авита? Этих сволочей тут совсем нет.
На следующий день на голом весеннем тополе под окном Брукс увидела россыпь ярко-золотых, гладких, страшноватых в своей одинаковости яблок. Она вышла и сорвала одно, неспешно откусила – мякоть оказалась сочной, вкус почему-то отдавал корицей.
– Это все иллюзия?
– Это искусство, – возразил Лин.
– Мне гораздо больше нравилось, когда ты рисовал настоящую картину.
– Ты просто не поняла замысла, я сейчас все объясню… Брукс слушала брата и кивала, думая о другом. Реабилитаторы явно забыли о Лине Бруксе, вычеркнули его из списков – Авита подозревала здесь системную интригу Цертуса. Каким станет брат через год? Через три года? Каленусия почти не знала псиоников, которые избежали бы реабилитации. Те редкие счастливчики, которым это удавалось, мелкими скользкими рыбками прятались где-то у самого общественного дна – два или три раза Авита видела таких людей. Они оставляли в душе мутный осадок. Да, их пронизывал страх. Но за всем этим – за искренним страхом, за вынужденной приниженностью и неизбежным одиночеством биологического меньшинства таилось тщательно маскируемое высокомерие избранных.
«Еще год-два – и я перестану понимать родного брата. Но почему тогда я так легко понимаю Короля?»
Сезонный циклон насквозь продувал поселок. Авителла, надвинув пониже капюшон куртки, уходила из дома, чтобы забыть обо всем. Свечение весенних небес буйно низвергалось на землю, заполняя мир томительной тревогой ожидания. В один из таких дней Авита встретила на дороге чужака – он брел, то и дело поднимая худое лицо к светилу, на скуле, возле седого виска, запеклась свежая ссадина.
Брукс посторонилась, пропуская прохожего мимо, он повернул лицо – Авиту прожгло насквозь: прямо в ее расширившиеся от страха зрачки уперся дивно сияющий взгляд боевого псионика. Бродяга молча ухватил Авителлу за локоть, она не вырывалась – в жесте незнакомца не было агрессии, только бесцеремонная торопливость. Заметный акцент легко выдавал выпускника парадуанского университета.
– На вот, возьми скорей.
Брукс сжала ладонь, пряча в кулак твердый пластиковый треугольник – письмо – и несильно толкнула бродягу плечом.
– Уходите, вольный гражданин, не смейте читать мои мысли.
– Не толкайся, козочка, я и так сейчас убреду.
– Вам лучше поторопиться, у нас тут реабилитаторы не ходят, но если на вас по унику донесут в окружную комиссию – оттуда прилетит вертолет.
Чужак усмехнулся тонкими губами хищника и косо дернул плечом. Сухая кожа под лучистыми глазами собралась в веер тонких морщин.
– А я не боюсь – легаши зря сожгут топливо. Мой талон на реабилитацию уже неделю лежит у меня в кармане. Тот, кто сделал свое дело, может спокойно уходить на покой.
– Вы издалека?
– Из Мемфиса.
– Чем вы там занимаетесь?
– Я там сидел в тюрьме. Один славный человек помог мне составить прошение. Потом дело пересмотрели в Порт-Калинусе, оказалось, что мне нечего пришить. Больше ничего не скажу – лучше прочитайте письмо. И сожгите – это мой добрый и искренний вам совет. Прощайте, не поминайте лихом.
– Погодите, как вас зовут?
– Мое имя больше не имеет значения.
Псионик уходил, Брукс крепче сжала в кулаке треугольник письма. Домой возвращаться не хотелось, она почти бегом пробежала главную улицу поселка. Отсюда хорошо было видно равнину, она уходила на север и запад, в сторону далекого невидимого моря. Безжизненный остов брошенного кара одиноко стоял посреди каменистого поля – потерявшая краску коробка без стекол и колес. Брукс смахнула ладонью пыль, с ногами забралась на пластиковое сиденье и ногтем вскрыла тугую оболочку конверта. Из конверта выпал листок, разглаженную на колене бумагу покрывали немного скошенные строчки, бегло и поспешно написанные карандашом.
Здравствуй, Авителла!
У меня мало времени. Перед тем как проститься навсегда, хочу сообщить тебе кое-какие новости, возможно, они заинтересуют тебя.
Знай, что я нашел Цертуса, и произошло это всего несколько часов назад – путем обычных умозаключений. Для этого не понадобилось никуда спешить, да и вряд ли я смог бы сейчас покинуть место, в котором меня держат.
Не пугайся, пожалуйста, сверх меры, мне думается, что Цертус не собирается убивать тебя.
И все-таки – будь осторожна. Я не сомневаюсь, что он собирается тебя использовать.
В этом мире остаются, по крайней мере, два человека, которые нужны Цертусу живыми, – ты и Далькроз. Поэтому, если обстоятельства приведут к твоей повторной встрече с Воробьиным Королем, будь осторожна вдвойне. Не думай о принципах, отставь в сторонку эмоции, добро и зло, месть, справедливость – просто всеми средствами постарайся спасти свою жизнь.
Я не называю тебе настоящего имени Цертуса, потому что хочу хотя бы так защитить тебя.
Я прошу тебя, во что бы то ни стало, сколько бы ни прошло дней, месяцев или лет – не появляйся в Мемфисе, потому что место это давно уже стало полигоном Мастера Миражей.
Я отправляю тебе эту записку в памяти псионика, который обещал переписать ее от руки. В сердце и душе моей он увидел твое лицо, поэтому сможет тебя опознать и не ошибется.
Если ты получишь письмо, значит, то немногое против Цертуса, что я успел сделать напоследок, не пропало даром. Если не получишь – ну что ж, я все равно сделал все, что смог.
Не сердись, пожалуйста, что я оказался никуда не годным напарником в деле. Оставляю тебя одну и вынужден попрощаться. Дело в том, что через несколько часов я умру поприговору Мемфисского Трибунала – и это лучшее признание Цертусом моих, то есть наших, заслуг.
Целую тебя напоследок от души, как целовал в Мираже.
Тэн Цилиан.
Записка упала с колена, прошелестела куда-то под сиденье, Авите показалось, будто ее оглушили, сбили с ног, лишили воздуха. Биение в левом боку остановилось, изображение на сетчатке глаз подернулось частой серой сеточкой – Брукс упала навзничь, на старое сиденье брошенной машины. Работница Электротехнической Компании второй раз в жизни потеряла сознание.
Она была здоровой девушкой и очнулась очень быстро – всего через несколько минут. Где-то под днищем старого кара тихо, словно вздыхая, осыпался песок, день клонился к вечеру. Записка отыскалась с трудом, ее утащило сквозняком далеко под сиденье. Брукс перечитала текст еще, потом еще раз. Почерк, конечно, был не Цилиана. Сухие веки горели так, словно их специально натерли песком.
– Эй, псионик! Вернись! Я хочу поговорить с тобой! На крик, понятно, не ответил никто, чужак со ссадиной на щеке и сверкающими глазами давно ушел, унося с собою подробности последних часов Тэна Цилиана. Брукс попыталась заплакать, но от этих бессильных попыток только ярко горело лицо, тогда она скорчилась, подтянула колени к подбородку и замерла в таком положении, переживая первую минуту боли.
– Какой холеры мне его жалеть? Тэн был инспектором Пирамиды и слишком часто врал.
«Цилиан пустил тебя в свой дом, когда тебе некуда было податься».
– Когда-то я собиралась его застрелить. «Зато он потом тебя защищал».
Брукс еще раз потерла сухие щеки и вылезла из разбитого кара. С востока шла тьма. С запада повеяло весенним холодом.
– Ладно, я пошла. Прощай, друг. Записку придется сжечь, это точно, а у меня как раз нет с собою зажигалки. Пусть только наступит утро, утром я во всем разберусь.
Она уходила домой сквозь весенние сумерки, пятна света из окон домов расчертили тротуар на квадраты.
«Мемфис, – думала Авита. – Тэн сказал, что его убили в Мемфисе».
Дома ее не ждали, из двери отцовского кабинета пробивалось пестрое мелькание бликов уникома – на этот раз большого, черный силуэт отца маячил на фоне проема. Брат заперся у себя в комнате, витая где-то в пространстве ментального эфира. Мать, как ни странно, вернулась рано и теперь ровно дышала в спальне.
Брукс села в любимое кресло и положила ладони на больные, беззащитные глаза – из-под кончиков пальцев наконец-то потекли запоздалые слезы горя. «Он посчитал меня трусихой. Глупый, глупый! Я не послушаюсь его, я отомщу. Придется рассказать брату все. Интересно, можно теперь надеяться на Лина?»
Она вытерла лицо ладонями и постучала в комнату брата – с той стороны негромко щелкнул замок.
– Заходи.
– На вот, прочти.
Лин взял записку и долго читал ее, потом перевернул и осмотрел бумагу.
– Ты хочешь спросить, правда ли все то, что тут написано?
Брукс кивнула, в этот миг цепляясь за призрачную надежду.
– Я вижу, что это правда. Прости, но дело пахнет смертью. Что собираешься делать?