Вместе с движением листьев, казалось, что меняется не только букет, меняется общее настроение внутри него. Лицо женщины приняло задумчивый вид, жадный блеск исчез из глаз, неясная тень мелькнула и пропала, скользнув по щеке и шее.
– Теперь горечавка, – шепнула Унисса.
Стебелек травы нырнул под листья.
– Чарник.
Еще лист. Два-три касания, и лицо на букете осветилось, будто разбуженное мыслью, сделалось одухотворенным и притягательным.
– Смотри, – сказала Унисса и повернула голову ученицы на женщину, сидящую на стуле.
Эльга ахнула.
Сквозь слой жимолости и лимонника протискивались черные, сухие, похожие на скорлупки скукоженные листья и рассыпались в прах. Но что было еще волшебней – все движения мастера, игра ее пальцев по букету тут же отзывались в живой женщине, и Эльга расширенными от восхищения глазами наблюдала за перестроениями листьев и шелестящими волнами, прокатывающимися по ней от живота к плечам.
Как это возможно?
– Готово.
Воздух застыл. Листья прекратили свой гомон.
– Что?
Женщина часто заморгала, будто никак не могла прийти в себя. Эльга подумала, что она сейчас с удивлением прислушивается к случившимся переменам.
– Вот, возьмите.
Унисса протянула тонкую, в рамке, дощечку букета.
– Долгой жизни! – Женщина несмело взяла букет. – Можно идти?
– Можно, – кивнула Унисса.
– Долгой жизни, – повторила женщина, поклонившись.
Она дошла до дверей и вдруг остановилась.
– Ой, – сказала она и повернула букет к мастеру. – Это я?
– Вы.
– Я какая-то… – Женщина улыбнулась. – Молодая какая-то.
Она порывисто прижала букет к груди и заторопилась через двор к воротам.
– Это надолго? – спросила Эльга.
Унисса вздохнула.
– Как человек захочет.
Несколько раз они выбирались за стены города в небольшие рощицы.
Эльге было удивительно хорошо среди деревьев. Ей слышались разговоры листьев, их сонное бормотание в безветрие и их рассерженный шелест, когда с севера задувало холодом, их расслабленная болтовня, когда слабеющее солнце дарило легкое, ветреное тепло. Вы знаете, в Шоэрсе заяц сбил утку, спасаясь от охотников? Весь лес смеялся. Одна иглолистая даже ветвь сломала. А в Оленьем Роге утонула корова. Это что, я вам скажу: в лесах Тангарии полно мертвецов. Своих и пришлых. Там ловят сумасшедшего мастера. В Каначубе – летние деньки, в Эскарроне выпал первый снег.
Это были удивительные новости, и Эльга знала, что все в них правда.
Она бродила теперь одна, Унисса оставалась на опушке и часто просто сидела на повозке с отсутствующим видом, подставив лицо солнечным лучам.
Любой лес был своим. Листья передавали Эльге, кто и где в нем находится, она безошибочно выходила к ручьям, охотничьим домикам и не попадала ни в ямы, ни в капканы, поставленные на лис.
Сак распухал, и, возможно, его стоило перешить, увеличив размер.
В третий день версеня Эльге исполнилось четырнадцать. Число сделанных букетов перевалило за сотню. Часть из них Унисса повесила на простенок в большой комнате, сказав, что это будет стена ее достижений.
Достижения пока были так себе. Но несколько букетов действительно стоило признать удачными. Кувшин. Кружка. Мокрое, после дождя, крыльцо. Будь дощечка с крыльцом побольше, его, честное слово, можно было бы перепутать с настоящим. Ну, наверное.
Листья окончательно признали Эльгу своей хозяйкой, не путались, не мешались в саке, а быстро и слаженно набивались в ладонь. Кажется, даже старались легонько потереться и согреть кожу.
Илокей Фаста появился в один из дней версеня, такой же растрепанный и босой, в такой же грязной серой накидке, что и в день знакомства, но с разросшейся вширь бородой. Он несмело заглянул в окно и стукнул пальцем по усеянному каплями стеклу, заставив Униссу вскинуть поверх марбетты голову.
– Ило!
Мастер удивила не только Эльгу, но еще и посетителя – седоусого мужчину в строгом платье. Он вздрогнул и сжал пальцы, когда Унисса с радостным криком, будто маленькая девочка, выскочила из дома.
Илокей Фаста раскинул руки, и мастер листьев светлой головой боднула его широкую грудь. Они засмеялись. Седоусый мужчина, какое-то время понаблюдав за тем, как бродяга покачивается, неловко обняв Униссу, перевел взгляд на Эльгу и спросил:
– Она сумасшедшая?
– Нет, – сказала Эльга. – Он сумасшедший.
– Это не удивительно.
Он ушел в осеннюю морось, не дождавшись букета, но Унисса, похоже, и не смогла бы его завершить. Она смотрела на Фасту так, словно он был нежданным пришельцем из светлого-светлого времени. Возможно, так оно и было, несмотря на его болезнь.
Они вошли вдвоем.
– Это моя ученица Эльга, – представила девочку мастер.
– Добрый вечер, – сказала Эльга, сидя под букетом маленькой Униссы.
Илокей Фаста кивнул, мигнул.
– Я тебя где-то видел, – сказал он, склонив голову набок. Глаз его дернулся. – Надо бы вспомнить.
– Не надо, – попросила Унисса.
Лицо ее сделалось тревожным.
– Вы спрашивали о мастере, – сказала Эльга.
Фаста накрутил на палец клок бороды.
– Нет, – сказал он, хмурясь. – Я помню тебя седой. Да, во дворце кранцвейлера, там…
– Ило, – прошептала Унисса.
– Извини. – Фаста пожал плечами и улыбнулся. – Думаю, впрочем, это подождет. – Он потер ладони и блестящими глазами уставился на мастера. – Хочу букет!
– Давай!
Унисса с преувеличенным энтузиазмом села за марбетту и пристроила в коленях свой сак. Эльга подумала, что мастеру очень не хочется, чтобы Фаста продолжил странный разговор о седине и дворце кранцвейлера.
– Ты меня насквозь видишь, – сказал он, усаживаясь на подоконник, – пожалуйста, сделай меня легким.
Унисса сдула с рейки срезанные зубчики.
– Легким?
– Да. – Илокей улыбнулся и показал на Эльгу: – И она пусть попробует.
– Она не умеет, – сказала Унисса.
– Я еще не умею, – подтвердила Эльга.
Фаста по-мальчишески отклонился назад, в окно, и, раскрыв рот, поймал несколько капель на язык.
– Это не важно, – сказал он. – Ей уже необходимо готовиться, время уходит.
Унисса сузила глаза. Она выглядела разозленной.
– И не надейся, что я спрошу тебя об этом!
Фаста фыркнул.
– А я тебе и не скажу.
– Сядь нормально.
– Сел.
Фаста выпрямился. Босые ноги его чуть-чуть не доставали до пола. К большому пальцу на правой прилепился желтый липовый лист.
– Эльга, – сказала Унисса, – возьми доску и представь, что Илокей – это кувшин. – Она склонила голову. – Нет, представь, что горшок.
Фаста рассмеялся.
– Ночной! Я – ночной горшок!
– Да, мастер Мару, – сказала Эльга.
– Будь внимательней, девочка, – предупредил Фаста, посерьезнев. – Смотри вглубь. Тебе пригодится.
Он перевел взгляд на Униссу, чуть опустил плечи и замер. Эльге даже показалось, что он перестал дышать. Мастер оглянулась на ученицу, придерживающую доску на коленях, хрустнула пальцами и сказала:
– Начнем.
Фррысс! – просыпались листья.
Эльга помнила, что Фаста состоял из орешника и вяза, но сейчас лиственным зрением она наблюдала облепиху и ольху. Язык зачесался от того, чтобы спросить об этом мастера. Но Унисса с заострившимся, напряженным лицом сосредоточенно формировала букет. Пальцы ее постукивали слаженно и сердито.
Фаста не шевелился. Тум-тум. Тум-тум-тум. Ногтем – р-раз!
Завидуя мастеру, Эльга вытянула первые листья и травяные стебли, и они стали фоном, превращаясь в серовато-белую раму окна и часть стены. Вторая порция сложилась в набросок человеческой фигуры. Илокей Фаста почему-то действительно получался словно кувшин, поставленный на подоконник.
Вещь, а не человек.
Понятно, что неправильно, но ведь не бросать букет от этого. Неудача – первая помощница, а терпение – вторая.
– Мне было страшно, – вдруг заговорил Фаста, не меняя выражения лица. Его пустой взгляд упирался в марбетту. – Вязкий сон. Сон-будущее. Как ты ни убегаешь от него, медленно, день за днем он подкрадывается к тебе все ближе. Мертвецов сваливают в кучи, а оставшиеся в живых копают большие ямы. Такие глубокие, что у них нет дна. И человек на черном коне – цок-цок, цок-цок – проезжает мимо. На нем – серебристый плащ. Он с чужого плеча, потому что в крови. Человек смотрит на ямы и улыбается. Странная улыбка, будто сквозь боль, словно движение губ сопряжено с болью.
Тум-тум. Пальцы Униссы остановились, подрагивая над листьями.
– Илокей, хватит, – сказала она.
Фаста вздрогнул и ссутулился еще больше.
– Я бы хотел забыть, Нисса. Стать легким.
– Подожди чуть-чуть.
– Я жду, ты же видишь.
Тум-тум. Тум.
Пальцы заработали снова. Через мгновение опомнилась и Эльга, набрала листьев, принялась уминать их в сидящую на подоконнике фигуру, придавая ей рельеф. Тонкая рябиновая полоса вплелась в вяз и орешник. Откуда взялась рябина, было непонятно. То ли листья сами вползли в букет, то ли под воздействием слов Фасты Эльга набрала красного. Хотя, наверное, нужны были мертвые, почерневшие листья.
На босые ноги Фасты пошли бледные лепестки фиалки.
Отзвучавшие слова словно никуда не делись, а повисли над потолком. Снаружи припустил дождь, зашипел, забрызгал. Небо над зубчатой крышей заброшенного лекарского прихода потемнело и надуло щеки туч.
Эльга, скругляя, подрезала ногтем голову Фасты, и Илокей на подоконнике дернулся, словно она провела по нему вживую.
– Я устал, – сказал он. – Я похожу?
Не дожидаясь разрешения, Фаста соскочил на пол, двинулся к прихожей, в нос считая шаги, дошел до проема и повернул обратно. Лицо его посветлело, он несколько раз попробовал половые доски пяткой.
– А полы новые, – сказал он, словно это стало для него открытием, – новые. А я не видел.
Фаста шагнул к Эльге, и она не успела спрятать незаконченный букет от его глаз.
– Интересно. – Илокей заглянул сбоку, протянул пальцы, но так и не коснулся фигурки из листьев, сидящей на подоконнике.