– Я не доделала еще, – сказала Эльга.
Фаста кивнул.
– Я вижу. – Глаза его вспыхнули. – А почему рябина?
Эльга пожала плечами.
– Не знаю.
– С мастерами всегда так, – вздохнул Фаста, – делают, а не знают, что делают. Бывало, спрашиваешь мастера Хеворрина, почему он в отвар из горечавки добавляет чарника, так он тоже без понятия. По наитию, говорит. А чарник, он язык вяжет, от него потом полдня плюешься, а все равно будто сено во рту.
– Ило, – позвала его Унисса.
– Да-да.
Фаста постоял еще немного, изучая букет.
– Какой я грустный, – сказал он. – Нет, это неправильно. Это выкинуть. Можно даже сжечь. Сухие листья горят почти бездымно и быстро, и никто не увидит этого стыда. Я, кажется, видел яму за домом…
– Нет, – сказала Эльга, прижимая доску к груди.
Фаста нахмурился, а потом вдруг улыбнулся. Улыбка у него была очень светлая, усы над верхней губой раздвигались в стороны, будто щеточки.
– Ну и ладно, – он снова забрался на подоконник, – я буду смирный. Думаете, я грустный, а вот и нет.
– Ты не голоден? – спросила Унисса.
– Мне подали кочерыжку и рыбий хвост, – гордо сказал Фаста. – Вот если бы я их принес с собой, думаю, мы бы передрались. Я уверен, немало людей вцепились бы мне в бороду даже за одну кочерыжку!
– Я угощу тебя пирогом, – сказала Унисса, уминая листья.
Марбетта стояла к Эльге под углом, и казалось, что лицо Илокея Фасты, чуть выпуклое, светло-серое, зеленоватое, имеет не совсем правильные пропорции.
– А курица? – спросил Фаста.
– Ты хочешь курицу?
– Жареную.
– Увы. Придется тебе обойтись без курицы. Есть несколько яиц.
– Что ж, – грустно покивал Фаста, – я это предвидел. Просто забыл, что так и есть. Но от пирога я не отказываюсь. Пирог ведь не просто пирог?
– С яблоками.
– Да, – Фаста зажмурился, – я вижу, как мы его едим. Он на удивление неплох.
– Ты можешь чуть-чуть ничего не видеть? – спросила Унисса. – Мне надо закончить букет.
– Это очень сложно, но я попробую.
Фаста подобрался, сжался, прижал большие ладони к ушам. Рот его перекосился, бровь над правым глазом взлетела вверх.
– Я готов, – промычал он.
– Замри!
Тум-тум, тум-тум – заработали пальцы Униссы.
Эльга наблюдала, как дрожь пробегает по лицу Фасты, как оно подрагивает отдельными частями, то губой, то кончиком носа, то веком, как в каком-то непонятном напряжении начинают ходить под кожей мышцы и складки на лбу. Вот капелька пота побежала из-под спутанных волос к виску, вот нижняя губа отпала, обнажив мелко постукивающие желтые зубы.
Эльге сделалось страшно.
– Все! – сказала Унисса.
Пыль и кусочки листьев полетели с марбетты на пол. Облеченный в рамку букет покинул наклонное ложе.
– Ох!
Илокей Фаста сложился чуть ли не вдвое, потом разогнулся, хрустнул плечами и шеей. Лицо его расслабилось, обмякло, бровь опустилась. Несколько мгновений он сидел, привалившись к боковине оконной рамы. Дождь бил ему в спину.
– Я плохо вижу свою смерть, – услышала Эльга его тихий голос. – Она близко, но дальше, чем человек на коне.
– Ило, посмотри-ка.
Унисса повернула букет к Фасте.
– Это? – Илокей прищурился, потом осторожно спустил ноги с подоконника.
Он приблизился к букету бочком, неуверенно, опасливо, так же, как с Эльгиным человечком-кувшином, не дотрагиваясь, протянул ладонь.
– Интересно.
– Да, для легкости, – улыбнулась Унисса.
– Это я? – с удивлением спросил Фаста, принимая букет из рук мастера.
– Ты.
Фаста, хмыкнув, отставил доску на вытянутых руках, и Эльга увидела две половинки человеческого лица, сложенные из тонких серебристо-зеленых и желто-коричневых листьев. Половинки были непропорциональны – ольховая занимала большее пространство букета и, казалось, готовилась и вовсе выскочить за рамки.
Глаза – черника и слива, борода – ивовая прядь.
От лица веяло ненормальностью, безумием, сумасшествием не изображенного на букете человека, а самого мастера.
Ну кто делает разные глаза?
– Вот, смотри, ученица! – рассмеялся Фаста, поворачивая букет к Эльге. – Вот я, настоящий я! У тебя – не я, не живой, тяжелый. Здесь – легкий! Учись!
Он сунул доску в руки девочки.
– Но тут все неправильно, – сказала Эльга, рассматривая бегущие, перескакивающие с облепихи на ольху и меняющие цвет морщинки.
Фаста фыркнул.
– А я – правильный?
Он потащил из угла к скамьям обеденный стол. Пироги! Пироги! Пироги!
– Но как же…
Эльга не стала касаться листьев. Сумасшедший таращился с букета одним глазом и словно прищуривался другим.
– Мастер сам устанавливает правила, – произнесла Унисса, отставляя марбетту к стене. – Если он – мастер.
Она раскинула над столом белую скатерть. Фаста пританцовывал и стаскивал стулья, словно ожидались гости.
– У меня не много счастливых моментов, – проговорил он, встав на один из стульев, чтобы зажечь светильник на цепи под потолком, – этот – памятный, и, если честно, я уже год о нем мечтаю.
Фитиль светильника выпустил язычок розоватого пламени, и Фаста спрыгнул на пол. Унисса ушла на кухню.
– Для тебя, кстати, это тоже очень важный день, – сказал Фаста.
– Почему? – спросила Эльга.
– Не могу сказать.
– Боитесь? – прищурилась девочка.
– Нет, – мотнул косматой головой Фаста. – Я не могу сказать, потому что уже этого не сказал. Ты потом поймешь.
– Я и сейчас это понимаю, – сказала Эльга. – Для вас этот разговор уже был.
– Да, – грустно улыбнулся Фаста, – был. Очень много всего – было. Хотя оно еще только будет. Иногда в этом трудно ориентироваться. Знаешь что? – Он присел перед девочкой. – Я дарю тебе этот букет с правильным мной.
Эльга помолчала.
– Потому что так и должно быть? – спросила она.
– Потому что это уже произошло.
– И это все, что вы можете мне сказать?
Фаста неожиданно стал похож на свой букет – повернулся так, что розовый свет светильника лизнул лишь половину лица. Вторая половина спряталась, но, невидимая, словно бы разрослась благодаря беспорядочно торчащим пегим космам.
– Я хочу тебе сказать… Я хочу сказать… – Губы Илокея дрогнули. – Чтобы ты ничего не боялась, как бы тебе ни было страшно.
– Мне будет страшно? – тихо спросила Эльга.
Фаста кивнул.
– Но я выдержу?
– В каждом человеке есть граница, предел…
Фаста вздохнул, моргнул серьезными глазами (прищуренным черничным, большим сливовым) и выпрямился. Под стук и звяк, доносящиеся с кухни, он подошел к столу, провел ладонью над макушкой и повторил:
– Предел.
И расхохотался. А потом подпрыгнул, пытаясь задуть светильник. Только Эльге это совсем не показалось веселым.
– Ило, помоги, – позвала Унисса.
– Бегу!
Фаста едва не своротил косяк, не попав в проем, потом попал и исчез, со свистом втягивая воздух и массируя плечо. Шум и звон на кухне возросли в два, а то и в три раза. Бум-бам-трям. Шипела вода, попав на раскаленную печь.
Предел.
Эльга составила два букета – свой и мастера – вместе. Фаста, застывший на подоконнике, не был живым. Глиняный, бумажный, лиственный человечек. Фаста с лицом из двух разновеликих половинок подмигивал и раздвигал губы в улыбке. Смотришь в упор – не шевелится. Отворачиваешь голову, бросаешь взгляд искоса – уже не ты, а он изучает тебя.
Как так?
Эльга повела ладонью. Букет дышал в руку. Словно приоткрыли дверку, и легкая утренняя прохлада скользила между листьями, покалывая кожу.
Фаста смотрел насмешливо. Где, спрашиваешь, легкость? Она в твоей голове. И в твоих ногах. И повсюду.
Эльга вдруг обнаружила, что, оставаясь на месте, неосязаемая, невесомая, как пушинка, приподнимается вверх, к потолку, а потом скользит еще выше, сквозь брус и доски, и комнату второго этажа, вдоль обмазанной глиной трубы под крышу и – ах! – вырывается в небо.
От высоты покалывало кончики пальцев. Но страшно совершенно не было, потому что и высота, и лавка ощущались одновременно.
Светлая синь распахнулась перед Эльгой во все стороны.
Город Гуммин остался внизу, представляя собой серые, черные, желтые, светлые пятнышки крыш и прорехи улочек между ними. Скобкой вытянулся лекарский приход. Тонкой лентой разделил кварталы речной канал. Мгновение – и все это потерялось за облачным покровом, а вокруг заиграл, запел ветер.
Частицы воздуха закружили Эльгу, увлекая за собой. Выше, выше! Лети, девочка! Полыхнуло, рассыпалось сусальным золотом по покрову солнце.
– Эльга.
Эльга вздрогнула и стремительно вернулась с неба на лавку. Была ли там, вот вопрос. Пальцы вцепились в рамку – не оторвать.
– Садись к столу, – сказала Унисса.
– Да, мастер Мару.
Эльга оставила букет (жадные пальцы пришлось чуть ли не уговаривать) и пересела к тарелке, на которой дышал жаром кусок пирога.
– Горячий, – сказал Фаста, усаживаясь наискосок.
– Бери молоко, – сказала Унисса.
Эльга подтянула кружку.
– Мне тоже молока, если можно, – сказал Фаста. – В Гуммине хорошее молоко. А пиво как раз варят плохое.
Привстав, он приподнял кувшин и отхлебнул прямо из него.
– Ило, – с укоризной произнесла Унисса.
– Ой! – рассмеялся Фаста. – Проказничаю! А ты меня любишь! Любишь! Умница.
– Люблю, – сказала мастер.
– Представляешь? – обернулся к Эльге сумасшедший. – Кто я? Кто она? А человеку большего и не надо.
Он отхлебнул снова, поставил кувшин, но почему-то не сел.
– Иногда, – тихо сказал Фаста, – я вижу время после своей смерти. Это странное ощущение. Словно я пророс всюду и нахожусь везде. Словно глаза, как чирьи, выскочили по всему телу. Все чешется. – Он нахмурился и потянул носом. – А чем пахнет?
– Пирогом, – сказала Унисса.
– Да?
В этом возгласе было столько искреннего удивления, что Эльга рассмеялась.
– Это не смешно, – сказал Фаста. – Надо срочно что-то делать!