– Что? – спросила Эльга.
– Есть!
Фаста схватил свой кусок и умудрился целиком запихать его в рот. Щеки его округлились, по бороде проложил дорожку сладкий яблочный сироп.
– М-м-м, – замычал Фаста, тяжело ворочая челюстями.
– Не лопни! – фыркнула Унисса.
– Он видит будущее, – сказала Эльга. – Он уже не лопнул.
Фаста затрясся, беззвучно хохоча, и закивал.
Пирог был замечательный, вязкий и воздушный одновременно. Эльга кромсала его ложкой и глотала вместе с запахом. Очень хотелось взять его разламывающееся горячее тело руками, но она постеснялась. Яблочные дольки таяли во рту.
– Вкусно? – спросила Унисса.
– Очень!
Эльга языком слизнула каплю в уголке губы.
– Завтра набьешь по памяти.
– Ага. Яблоневый лист и медуница.
– И пшеничный колос, – сказала Унисса.
– А какая разница? – спросил Фаста, дожевав свой кусок.
Мастер, подавшись, толкнула его в плечо.
– Молчи уж!
– Молчу.
– Ешь!
Фаста округлил глаза.
– Еще?
Ах, это было незабываемо!
Эльга, смеясь, едва не клюнула носом остатки своего пирога. Кончик носа, кажется, даже сделался чуть-чуть влажным и сладким. Отпитое только что смешливое молоко тут же брызнуло через ноздри.
– Пыф-ф!
– Недурно.
Фаста, скосив глаз на Эльгу, глотнул из кувшина и, не выдержав, тоже прыснул с надутых щек. Белые молочные капли взлетели вверх и просыпались на него дождем.
– Вот вы свинтусы! – сказала Унисса, отодвигаясь от стола.
– Оно… само, – простонала Эльга.
С подбородка у нее капало.
– А то! – подтвердил Фаста, вытерев лицо рукавом. – Молоко коварно. Только наберешь в рот, оно – раз! – наружу.
Кивая, он заел свои слова новым куском пирога.
– Фа е фыфаве, – промычал он затем.
И это, видимо, означало: «так не выползет».
Заснула Эльга с ощущением праздника. Это ощущение, пахнущее сдобой, полное смеха, молока и разных глаз Илокея Фасты, поселилось где-то у сердца. Стоило его вспомнить, и перед внутренним взором возникали беленые стены дома мастера Криспа, учитель, марбетта, отодвинутая в угол, букеты повсюду и стол, накрытый скатертью.
Фаста все-таки был великим провидцем.
Когда на следующий день Эльга взялась набивать букет с пирогом, листья, выхватываемые пальцами, казалось, сами уже сочились праздником. Пшеничный колос, медуница, яблоня. Слой за слоем, лепесток ромашки – будто капля молока на оплывшей дольке.
Смешно.
Букет хотелось съесть. Целиком. Вместе с рамкой. Он дышал жаром и желанием. Унисса, посмотрев, сказала:
– Все, переходим к живому.
И лицо у нее сделалось такое, будто она еле сдерживается, чтобы не облизнуться.
– Молодец.
Эльга, конечно, расплакалась. Вопреки ожиданиям мастер не стала ее укорять. Видимо, повод был веский.
Зима выдалась малоснежной. Снег таился у ограды и – кучками, холмиками – лежал во дворе, среди коричневой травы. Длинной поперечной полосой его также намело на темную крышу лекарского прихода.
Выглянув однажды, Эльга удивилась – ей казалось, что вокруг все еще осень.
Удачные букеты занимали теперь целую стену комнаты на втором этаже – плошки, горшки, сыр, яблоки, плащи и окна.
Самые первые уже потихоньку меняли цвет и жухли.
Букет с пирогом Унисса повесила на кухне. Еще несколько творений ученицы удостоились почетных мест в углу большой комнаты.
Однажды им нанесла визит жена энгавра и унесла два букета. Один личный, сделанный мастером для детей. А второй – Эльгин, с аппетитным мясным окороком. Страшно подумать, но букет стоил дороже самого окорока.
Так у Эльги появились собственные деньги – десяток медных монеток.
Несколько раз они с Униссой выходили на рынок, покупали продукты и вещи, холсты и рамы. Несмотря на то что многие мужчины и женщины отстояли в очереди за работой мастера, люди все равно слегка сторонились Униссы. То ли из уважения, то ли побаивались.
– Здравствуйте, мастер, – кланялись они, расступаясь.
– Долгой жизни, – произносили вслед.
Унисса кивала молча. Эльга шагала за ней с большой корзиной. А вокруг вились, вились разговоры, сплетались в новости.
Эльга даже подумала как-нибудь набить такой букет, где в воздухе будут летать слова – пух и тонкие ивовые серебрящиеся листики на фоне сирени. И чтобы их можно было услышать, приблизив ухо.
– Говорят, снега в Дивьем Камне насыпало чуть ли не с холмом вровень.
– А в Терграме, слышали? Мне рассказали, кровь с неба капала. Ой, не к добру! Верный знак.
– Так тихо же. И на севере и на западе тихо.
– Это да, долгой жизни кранцвейлеру.
– Рыба! Рыба!
– А в Хеюне, что в Корроде, вырос хвост у мужика…
– Двух нашли, один еще скрывается…
– Эльга, не отставай, – сказала Унисса, на миг отвлекая от людского гомона.
– Да, мастер Мару.
Корзину повыше. Башмаками по булыжникам – звонче.
– Тангарийцев наконец разбили. К началу весны вроде как должны вернуться.
– А сумасшедший мастер?
– Говорят, бежал обратно в Серые Земли.
– Чтоб он там конец и нашел!
– Пирожки! С яйцом! С капустой!
– Капуста квашеная! Яйца!
– Как у нашего Савотта появилась вдруг работа! Он не сеет и не пашет, он седьмые сутки пляшет!
– Эльга! – окрикнула Унисса ученицу, застрявшую у лотка с бусами да зеркальцами.
– Да-да, мастер Мару!
Плыли мимо люди – шубы по подошву, мехом подбитые, воротники косматые, платки – крашеная шерсть, пояса – кожаные. Сыпался мелкий снежок, а сквозь него щурилось сонное зимнее солнце.
Во всякой вещи, скоро поняла Эльга, не надо искать суть, поскольку внутри ее нет. Хоть пялься лиственным зрением, хоть перемигивайся с ней изо дня в день.
Суть вещи – внешняя. Суть вещи в том, каким ты видишь ее предназначение и что ты в нее вкладываешь.
Скажем, нож.
Вложи в него (резеда и орешник) усталость натруженных рук, вкус хлебных крошек, стук доски, легкий пролет точила по изношенному клинку, изгиб детской свистульки, память свою вложи – и получишь чувство дома, светлую тень и далекий родной голос, зовущий тебя из распахнутого окна: «Эльга! Живо к столу!»
Живет в тебе другое – добавь калиновой ягоды, и почудится кровь, заполошное метание обезглавленной курицы, всплывет густой дух убоины. Мясные ряды, мертвые головы. Не нож, а смерть. Черный тополиный лист.
Страшно? Страшно!
В кружке храни жажду. В очаге – тепло. В оконной раме – ветер. Ну а в пироге, конечно, праздник. В свече – надежду. В платке – веселье. В листьях – осень.
Что набьешь, то и получишь.
Эльга сама себе удивлялась. Посмотрит на лукошко, и листья в букете, складываясь в плетеные бока, начинают пахнуть летом, зноем, звенят комарами, там травинка, здесь присохшая ягодка, раз! – и шелестит голосок: «Рыцек, Рыцек, пойдем в лес по малину».
А вода в собачьей миске, зыбью в мелкую ряску, принималась отражать пса, похожего на Кутыню, оставшегося в позабытом Подонье, ловила его ворчливое «боу-боу». Здесь он где-то, верный товарищ, обернись, поищи.
Ну-ка!
Жалко, с живым такое не проходило. Живое было непонятное, неухватываемое, и даже мухи или жучки имели скрытный слой, разглядеть который у Эльги не получалось. Вот хоть что ты делай!
Вроде набиваешь, стараешься, а выходит мертвое. То есть не мертвое, а не живое. Как Фаста на подоконнике.
Унисса смотрела на букеты ученицы, на воробьев и ворон, на телят, лошадей, неведомых зверей и щелкала пальцем по рамке:
– Чего не хватает?
– Жизни, – отвечала Эльга.
– Правильно. А почему?
– Не знаю.
– Подумай.
– Я не могу заглянуть в них, – сокрушалась Эльга.
– И что тебе мешает?
– Второй слой. Он прячется, и я набиваю не все листья.
– Хм. Может, ты смотришь не так?
Эльга вздыхала.
– Я, наверное, глупая.
– Может быть, – соглашалась Унисса.
В середине зимы, в самый лютовень, она принесла котенка.
– Вот, – сказала мастер, достав из-под теплой накидки серый комочек, – это теперь твой зверь. Ухаживай, смотри, каждый день набивай по букету.
– Дрожит, – сказала Эльга.
Котенок, расставив лапы, покачивался на столе. Он жалобно мяукнул, показав розовый язычок.
Эльга легла подбородком на столешницу. Глаза у котенка были светло-голубые. Над правым белело пятнышко.
Эльга поднесла пальцы к его мордочке.
– Налей ему молока, – сказала Унисса, отряхивая снег с плеч. – Только не на столе.
Она вышла и вернулась с корзинкой.
– Пусть он спит у тебя в комнате.
Котенок непонимающе таращился на пальцы. Эльга погладила его. Звереныш несмело переступил лапами и мяукнул снова.
– Что видишь? – спросила Унисса.
– Шигула, одуванчик, пастушье ушко. И горицвет.
– Пока достаточно.
Котенок был глуп, и Эльге пришлось несколько раз ткнуть его мордочкой в наполненное молоком блюдце. Когда дело пошло, она села рядом и долго рассматривала маленького подопечного лиственным зрением. Ей казалось, что сквозь неплотные, мягкие сочленения шигулы и одуванчика периодически проскакивают завитки иных листьев.
Не ушко, не горицвет.
– Иди сюда.
Она сгребла котенка в охапку. От него пахло молоком. Коготками он цеплялся за платье. В маленьком тельце постукивало сердечко.
Эльга коснулась пальцем розового носа.
– Поел?
Звереныш мяукнул.
Первый портрет котенка совсем не получился. Он пошел исследовать комнату, и у Эльги в попытках ухватить его движение листья серыми пятнами рассыпались по доске – здесь хвост, там лапа, там ухо.
Куда годится?
В конце концов она поймала котенка под лавкой и перенесла на постель.
– Лежи, – грозно сказал Эльга ему. – Не вздумай даже шевелиться.
Но помогло это ненадолго. Любопытный звереныш, вздернув короткий хвостик, полез к изголовью, к перу, торчащему из подушки. И тогда Эльга осыпала его листьями.
– Вот, играй.
Но котенок не проявил к липе, рябине и клену никакого интереса.