– Поиграй со сверстницами-то, – сказала ей одна сердобольная старушка.
– Не могу, – ответила Эльга.
– Почему? – удивилась старушка, кутаясь в подбитую мехом накидку. – Мастер твой запрещает?
– Нет, – улыбнулась Эльга. – Я сама так хочу.
– Оно, конечно, хорошо. Только где ж это видано, чтобы ребенок все свое время за работой проводил?
– Мне не скучно.
– Ну-ну. Неправильно это.
Потоптавшись вокруг Эльги, старушка (березовый лист и редкая, южная шелковица) ретировалась в дом, но потом еще долго в беспокойстве выглядывала в окошко, наблюдая за сидящей на чурбачке девочкой.
Иногда Эльга вместо животных и птиц набивала пейзажи.
Для таких букетов главное было – увидеть красоту. В красоте состояла суть всякого места. Эльга вычислила это сама. Причем красота могла быть и мрачной, и даже пугающей, как ночной лес или полынья в озере, проломленная повозкой.
Обычно Эльга переносила на дощечки снежные поля и ограды, далекие домики и дымы, уходящие в небо. Рядками ложилась серебристая ива, желтым ольховым листом проступало солнце, в веточках можжевельника густел лес.
От букетов веяло спокойствием и свежестью. Казалось, свежесть можно даже вдохнуть, если поднести дощечку достаточно близко.
Следующими после Рыцека очень хорошо получались лошади.
Эльга ходила к торговой площади, где на задах, у самой городской стены размещались склады и большая конюшня. Ее пускали внутрь, и там, в запахах сена и навоза, она забиралась на высокий запорный брус, как на лавку, устраивала сбоку сак, втыкала в расщелины запасные дощечки и под свет, сочащийся из окошек под крышей, принималась за работу.
Конюх и мальчишки, ему помогающие, наблюдая ее на брусе, будто на жердочке, прозвали ее птичкой. Хотя для птички она была уже великовата.
– Ну я же Галкава, – сказала им Эльга, – это означает «птичье дерево». Так что ничего удивительного.
Не любить лошадей было нельзя. Они казались Эльге усталыми силачами, безропотно согласившимися на служение людям. Она смотрела, как их расседлывают и моют, как отводят в стойла, как кормят яблоками и подсоленными хлебными корками, расчесывают, накладывают лепешки пахучей мази на натертые или искусанные места. Бока их подрагивали, копыта постукивали о крепкий пол.
Сутью лошадей были клевер, овес, луговая трава, часто – ромашки.
Они и получались у Эльги большей частью усталые и мудрые. С безмолвным вопросом в фиалковых или ореховых глазах.
Мальчишки за букеты чуть ли не дрались. Конюх же взял всего одну дощечку, где Эльга изобразила веселую кобылку по имени Марра.
Часто Эльге приходилось заменять отсутствующие в саке листья более-менее подходящими, но букеты от этого не становились хуже. Что, конечно, было странно. Неужели это мастерство так выросло, что позволяло вольно обращаться с набивкой?
Когда Эльга спросила об этом Униссу, та просто пожала плечами и выбросила дощечки в печь.
– Зачем? – вскрикнула Эльга.
Она едва не кинулась в огонь сама. Слезы брызнули из глаз. Листья жалобно потрескивали в жаркой печной пасти: спаси, спаси!
– Мастер Мару!
– Эльга!
Унисса поставила ученицу на ноги и встряхнула. Лиственное крошево, будто пепел, посыпалось под ноги.
– Запомни, – сказала она ей. – Это обманное мастерство. Когда меняешь один лист другим, вроде бы ничего не происходит. Иногда изображение даже кажется ярче, живее. Но на самом деле так в твои букеты заползает ложь. Понимаешь? Только грандаль, наверное, может набить букет из любого листа, и тот будет правдой. Поняла?
Эльга всхлипнула и кивнула.
– Да, мастер Мару.
– Так можно навсегда потерять мастерство. Ложь из пальцев проползет в душу, и ты перестанешь видеть мир таким, какой он есть.
– А каким буду видеть?
– Искаженным. Мертвым. И останется у тебя одна дорога – в Серые Земли.
– Почему?
Унисса вздохнула.
– Потому что ты начнешь видеть красоту в пепле и гари. Тебе станет тошно находиться среди живых людей, и ты предпочтешь мертвых.
В конце зимы их снова навестил Фаста, исхудавший и грязный, поделившийся с Эльгой горстью крохотных орешков.
– Возвращаются! – со значением произнес он.
– Кто? – спросила Эльга, раскусывая орешек.
Фаста хмыкнул и прошелся перед углом с букетами, забравшимися уже и под потолок, постоял у одного Рыцека, у другого, потом показал пальцем:
– Мне такого же набейте.
– Берите любого, – предложила Эльга.
– Да? – недоверчиво спросил Фаста. – Это твои?
– Ее, – подтвердила Унисса.
– Тогда возьму. – Илокей потянулся сначала к одному букету, передумал и снял дощечку поменьше. – Друга в путешествиях не хватает, – сказал он, оглаживая лиственного Рыцека. – А так всегда со мной будет. Дырочку просверлю, на шею повешу. Пусть теребит, пусть мурлычет. Все не одиноко.
Фаста солнечно улыбнулся.
– А кто возвращается? – снова спросила Эльга.
– Воины. – Фаста угостился своим же орешком с ее ладони. – Боевые мастера с учениками. Тангарийцев разбили? Разбили. Сумасшедшего мастера за перевал прогнали? Прогнали. Чего б не вернуться?
– А когда?
Фаста посмотрел на ученицу.
– Так вчера. Я их обогнал.
– Все, Ило, пойдем мыться, – потянула его в кухню Унисса. – Вода греется. И белье твое надо основательно постирать и заштопать.
– Ты хитрая, – сказал Фаста, давая себя увлечь. – Не вчера, завтра, – махнул он букетом Эльге, пропадая в коридоре.
– Мяу?
Эльге на мгновение показалось, что кот с дощечки подал голос. Но затем в ногу ей толкнулся живой Рыцек и вопросительно поднял мордочку.
– Ах, это ты!
– Мяу?
На следующий день к полудню, казалось, весь Гуммин высыпал из домов наружу.
Унисса и Эльга по узким улочкам кое-как пробрались на площадь перед домом энгавра и зданием городского управления, но в первый и даже во второй ряд им пробиться не удалось. Горожане стояли плотной, чуть ли не каменной стеной.
Впрочем, такое творилось не только перед площадью, но и на всем пути от северных ворот.
Сыпал мелкий, тающий в воздухе снежок. На длинных древках полоскались флажки Края. Городской кафаликс в непременном колпаке надрывал горло.
– …рои! – кое-как улавливала Эльга. – …разились и победили!..лаву кранцвейлера…
Когда кафаликс умолкал, вступали барабаны. Бум-бум-бум!
– …одня мы встречаем…
Толпа внезапно заволновалась, вспыхнул и разросся, прокатился поверх голов и шапок шорох, шепот: «Идут! Идут!»
– …аших мастеров!
Эльге было обидно.
Когда движение, шум и голоса потекли от северных ворот, даже на цыпочках она не видела ничего. Не считать же чем-то пестрые пятна, на мгновение возникающие в кривых прорехах, появляющихся между стоящими? Это даже не мастера могли быть, а толпа на противоположной стороне мостовой.
А вдруг там Рыцек?
Она попыталась втиснуться между пышной горожанкой в косматой шубе и подмастерьем в теплой куртке, но ее без церемоний за шиворот, за сак, едва не за волосы, оттащили назад.
– Ай!
– Эльга!
Унисса выдернула ее из третьего ряда, взяла за руку. Прижимаясь к стенам домов, они двинулись от площади. Какой-то мужик, пахнущий пивом и луком, едва не зашиб Эльгу раскладной лестницей, которую ему приспичило нести именно в этот момент.
– Прощу прощения!
– Куда? – с отчаянием шептала Эльга, пока Унисса все дальше уводила ее от места, где боевые мастера примут награды из рук энгавра.
Барабаны рокотали – ба-ба-ба-ба!
– Сейчас.
Они добрались до широкой арки, в бесснежной глубине которой у закрытых ворот темнели пустые и рассохшиеся бочки из-под солонины.
– Фу! – Эльга зажала нос от гнилостного запаха.
– Помоги. – Унисса попыталась сдвинуть одну из бочек.
– Зачем?
– Мастеров увидеть хочешь?
Эльга кивнула.
– Перевернем, выкатим – встанешь на бочку, – сказала Унисса.
– Ой, да!
Эльга вслед за мастером уперлась ладонями в темный бок. Дерево было скользким и жирным. Вместе они расшатали и опрокинули одну из пузатых товарок. Внутри бочки что-то треснуло, она вздрогнула, но покатилась к выходу, стоило ее подтолкнуть.
– Сюда.
Унисса ловко завернула бочку, и они, тяжело дыша от усилий, поставили ее вверх дном. Барабаны сменили песню. Теперь они звучали: бум-бум-ба! Бум-бум-ба! Толпа заволновалась и разразилась криками.
Уже рядом!
– Забирайся!
Упрашивать Эльгу не пришлось. Она уцепилась за неровную кладку стены, краешком ботинка нашла опору – выгиб обруча и, оттолкнувшись вверх, очутилась на бочке. Донце скрипнуло, но выдержало.
– Видно? – спросила Унисса.
Эльга выпрямилась.
– Да, мастер Мару!
Красота!
Поверх голов темнела мостовая и покачивался тесный ряд горожан на той ее стороне.
Знаменосцы и почетное сопровождение из городской охраны уже прошли к площади, в легком изгибе пропали их крашеные шерстяные плащи.
– О-о-о! – взревела толпа показавшимся победителям. – А-а-а!
– Ёрпыль-гон! – закричала Эльга.
Ей жутко хотелось помахать рукой, но бочка и так угрожающе потрескивала.
– Рыцек!
Мастера с учениками и воины шли неторопливо, устало. Их было не так уж и много, около полусотни, и Эльга подумала, что это просто те, кто уходил воевать с тангарийцами из здешних мест или наделов, расположенных еще дальше от центра Края.
Шли они нестройно, островками вокруг мастеров, в полушубках и куртках, подбитых собачьим мехом, в островерхих шапках и штанах, заправленных в сапоги. Кто-то улыбался, кто-то находил в себе силы приветственно поднять руку. Эльга вдруг поняла, что они едва держатся на ногах.
– Слава! Слава! – заголосила толпа.
Вверх и на головы победителям полетело пшено. Словно не тающий, твердый снег. Разглядеть Рыцека среди бредущих к площади было невозможно.
– Рыцек!
Как тут перекричишь толпу? Только горло надорвешь. Его уже покалывает острыми иголочками изнутри.