– А на тэнтонском?
За дверью раздался смех.
– У меня курица, хлеб и сыр.
Эльга подняла засов.
– Это так переводится?
– Ага.
Вместе с едой Каршетт притащил набитую листьями наволочку.
– Вот, – сказал он, – набрал на заднем дворе.
– Ой, замечательно!
В одну руку Эльга взяла наволочку, а в другую – жареную куриную ножку, посмотрела пристально.
– Что? – спросил парень. – Вода – в кувшине на столике.
– А хотите, я с вас букет набью? – спросила Эльга, кусая ножку.
– В смысле?
– Ну, портрет. Только мне нужна какая-нибудь доска. Листья должны чувствовать под собой дерево, с холстиной выйдет гораздо хуже – осыпется в течение месяца.
– Вообще-то… Сейчас.
Каршетт, осина, яблоня, белый ромашковый цвет, задавленный остролистом, шагнул в темноту угла за перегородкой, что-то заперебирал там, наконец появился с круглым простым щитом, обитым по краю тонким железом.
– Сойдет?
– Ой, да.
Отложив курицу и наволочку, Эльга приняла щит. Он был тяжелый, с тугим сыромятным ремнем для руки. Дерево сердито дохнуло в приложенную ладонь.
– Там есть другой, – сказал парень, – но он треснутый.
– Не, этот годится.
Суровый дух щита Эльге нравился. Она видела воинов в его узоре, вчерашних мальчишек, которые, смеясь, сражались на деревянных мечах. Там же прятались беспокойные глаза женщин и усмешки бывалых бойцов.
Эльга села на кровать и пристроила щит на коленях. Железная кромка врезалась в кожу, и даже подложенная шкура не спасала от неприятных ощущений.
– Мне бы подставку, – сказала она, морщась.
– Я могу держать щит в руке, – сказал Каршетт.
– Было бы здорово! Только мне нужно, чтоб вы сели.
Каршетт подтащил к кровати скамейку и сел, надев щит на предплечье.
– Так?
– Ага. Замрите.
Пальцы сами нырнули в наволочку. Большей частью листья были осиновые, и Эльга посчитала, что для несерьезного букета их хватит. И вообще, удачно, что осиновые. Росла б на заднем дворе какая-нибудь туя – и все, извините, опростоволосилась.
Каршетт смешно таращил глаза и старался не дышать. Темные, кружком стриженные волосы. Карие глаза. Курносый нос. Синяк на левой скуле.
– Вы дышите, – сказала ему Эльга.
– Можно?
– С меня господин Саргюс спросит, если с вами что-нибудь случится.
– А-а.
Каршетт выдохнул и снова набрал воздуха в грудь, раздул щеки.
Смешно. Может, специально для нее? Просеивая листья, Эльга мысленно уже составляла узоры. Единственный сын. Год в городской охране. Родители дали три эрина старшему гаффину, чтобы его устроить. Простая служба. Несколько мелких стычек с ворами на торговой площади. Зуботычины от ветеранов. Мечты. Ах, мечты…
Эльга улыбнулась.
Каршетт часто видел себя старшим гаффином, с отдельной избой при казарме, с женой из северянок, скуластой, светловолосой, с тремя десятками стражников в подчинении, которые втягивают головы в плечи при одном его недовольном взгляде.
А вот парня приметил сам титор, и мечты стали смелее, радужнее. Не стояние у ворот как-никак, не обход улочек – охрана дворца. Изба выросла в каменный дом, к северянке прибавилась вторая, рыженькая, где-то в городе запримеченная…
Эльга нахмурилась.
– Что, низко держу? – забеспокоился Каршетт.
– Нет, все хорошо.
Мятеж жил в Каршетте красной осенней листвой, страхом, паникой, жадными медными запахами, звоном мечей.
Что-то таилось там.
Первыми касаниями Эльга обозначила контур. Осина шелестела тревожно, избитое дерево щита казалось колким. Ногтем отрезать лишнее, рассыпать второй слой, распределить его, стянуть к центру третий.
Что же за тайна?
– Это я? – спросил, заглядывая сверху, Каршетт.
Эльга подняла голову.
– Пока нет. Держите.
Внутри прислужника трепетали листья. Эльга видела их мелкий ход, за которым, как солнце в щель между ставнями, проглядывали стыд, неуверенность, страх разоблачения, темные крапивные зубчики. Каршетт был связан…
Нет, это не связь.
Он струсил! Он не встал у мятежников на пути! Ушел. Спрятался. Нет! Другое. Он пропустил их, выторговав собственную жизнь!
Пальцы замерли.
– Вы – мастер, да? – улыбнулся Каршетт.
– Почти, – сказала Эльга.
– У нас дома был счастливый букет.
– Действительно счастливый?
– Раньше, пока не засох.
Несмотря на кажущееся спокойствие, внутри у Каршетта все ходило ходуном. Его свободная рука незаметно подбиралась к короткому клинку на поясе. В его голове плыло: отвлечь, а потом ударить. Шиповник, кислица, кровь.
Эльга похолодела.
– А чей был букет? – беззаботным голосом спросила она.
– Не знаю. Старого мастера. Мне сказали, что мастера видят в людях все их мысли и дела.
Эльга фыркнула.
– Это ж старые мастера! Вот когда я состарюсь, тогда, возможно, тоже научусь видеть в людях.
– А сейчас? – жадно спросил Каршетт.
Эльге удалось легко пожать плечами.
– Так, чуть-чуть.
Она бросила на щит новый ворох листьев.
– И что ты видишь обо мне?
Ладонь Каршетта легла на клинок. Он даже повернулся чуть боком, чтобы Эльга этого не видела.
– О тебе?
– Да.
Здесь надо было не сфальшивить. Сыграть тонко. Кто она? Глупая, легкомысленная девчонка. Точь-в-точь как говорила мастер Мару. Впрочем, дурочку тоже надо подавать аккуратно. Эльга прищурилась, смотря парню в глаза.
– Ну, ты одинок, – сказала она.
Каршетт хмыкнул.
– Дальше.
– Ты несколько лет при титоре.
– Полгода.
– Ну, в стражах.
– Годится, – кивнул Каршетт. – В стражах действительно больше.
Он слегка расслабился.
– Еще ты в начале испугался мятежа, но затем был храбрым, – сказала Эльга, поведя взгляд за спину Каршетта.
План бросить листья прислужнику в лицо и выбежать с криком о помощи разбился о засов на двери. Он был опущен в пазы.
Ладно.
– Храбрым? – переспросил Каршетт и рассмеялся.
В смехе сквозило облегчение.
– А что, не так? – спросила Эльга.
Пальцы танцевали свой танец.
«Хорошо, пусть выбраться из комнаты невозможно. Туп. Ток-топ. Значит, необходимо расположить Каршетта к себе. Туп-топ. Или изменить его? С одними осиновыми вряд ли это получится. И гроздь мятых, видимо, второпях прихваченных рябиновых листьев тоже ничего не решит. Топ-топ-топ. Тем более что менять? Топ. Ведь человек должен быть предрасположен к изменениям. Допустим, я могу усилить его страх, но это глупо. А выставить себя дурочкой я могу и без листьев.
Можно, конечно…»
Топ. Ток-топ. Продолжая набивать букет, Эльга закусила губу. Ох, мастер Мару, вы бы, наверное, были против.
– На самом деле нас, молодых, оставили в резерве, – сказал Каршетт. – Мы должны были следить, чтобы никто не вышел из дворца и, конечно, не штурмовал его снаружи. Я вообще сторожил задний двор.
Эльга улыбнулась.
– Впервые вижу парня, отказывающегося признать себя храбрецом.
– Ну, это… – смутился Каршетт. – Я не отказываюсь. Просто здесь случая не было. А вообще мне один раз плечо порезали…
Он сделал движение, чтобы показать шрам, но Эльга качнула головой.
– Щит.
– Да, прости, держу.
Каршетт выпрямил спину. Он еще был в сомнении, но немедленное убийство отложил. Ах, как не хотелось все бросать!
– Тяжело? – спросила Эльга.
– Тяжеловато.
– Уже скоро.
Она решилась, она видела, что задуманное возможно.
Туп-туп-топ. Осина обегала щит кругами, схлестываясь и расходясь. Где-то в ней проглядывал карий глаз, где-то мечтательный изгиб губ. Слышался топот ботинок по кривым улочкам, вспыхивал свет фонаря: мы – стража, назовите себя.
А за неимением кислицы и калины с малиной душной памятью пойдет…
Эльга выдохнула, наискосок пробросила мелких рябиновых листьев и тут же легко, неуловимыми движениями впечатала их вторым слоем под осиновую, зубчатую шерсть. Вот так. Сделано. Туп. Ток-топ. Будто шрам протянулся по щиту, кривой, хлесткий, светлый. Рябина была прозрачно-зеленой, весенней, совсем молодой, где уж нам осенних красок. Но стоило Эльге вплести ее в букет, как она приобрела пугающий, густо-алый оттенок.
Вот она, память о мятеже. Кровь, постыдный страх, предательство. Темная, перечеркивающая не щит, но душу рана.
Очень хорошо.
Каршетт тревожно застыл, потом пошевелился.
– Готово?
– Еще чуть-чуть, и можно смотреть.
Эльга потерла холодные пальцы друг о друга. К чему, собственно, медлить? Страшно? Да, страшно. Какой бы ни был проблеск… Она нахмурилась и подцепила ногтем нижний край рябинового шрама.
Нечего!
– Держи крепче.
Эльга перехватила заусенец двумя пальцами. Отливающая красным дорожка держалась крепко и норовила лечь обратно. Ну-ну, милая. Ты, конечно, вросла, но разве…
Выхваченное исподволь лицо Каршетта, казалось, копировало ее собственное напряжение.
Раз. Два. Три. Рывок!
Эльга выдернула только что набитый рябиновый слой, как искусные рыбаки медлительного хопыря из прозрачной воды. Изломанная алая плеть мелькнула в воздухе и собралась, смялась в кулаке, брызнув на пол одиночным шальным осколком. Была память о мятеже – и нет памяти. Изъята. Шелест листьев зазвенел в голове Эльги эхом голосов.
«Что выбираешь, щенок? Смерть? Жизнь?»
Жуткие глаза пробиваются сквозь шелест, смотрят насмешливо. За фигурой с жуткими глазами толпятся тени, клинки наготове, смешки.
«Открывай, щенок, и сиди тихо! Ясно? Или ты испытываешь к своему титору большую любовь? Открывай, ничего с тобой не случится».
Эльга утопила в пальцах звон засова, дрожь по всему телу, жгучее желание провалиться сквозь землю.
– Ну, вот…
– Что?
Глаза у Каршетта вдруг сделались беспокойными. Он смотрел куда-то внутрь себя и, кажется, не находил искомого.
– Твой букет готов, – сказала Эльга.
– Букет?
– Портрет.
– Портрет?
Каршетт повторял слова, но было видно, что смысла их он не улавливает. Лицо его приобрело отчаянное выражение, словно он чувствовал, что случилась беда, но с кем, когда, в каком месте, не имел понятия. Бежать! Куда бежать? Зачем? Разве это важно? Надо бежать! Еще не поздно спасти…