– Это, скорее, Киян воюет, – заметили за одним из столов. – Вон как копьем своим машет. Не в духе, видать, сегодня.
Словно в подтверждение этих слов новый зигзаг молнии вспорол тьму за окнами.
– Может, и Киян, – согласился Сарвиссиан, жмурясь на вспышку.
– Госпожа.
Хозяин гостиницы выложил на стойку клочок бумажки. На клочке кривыми буквами было написано: «Дом Хигв. Колчц. Одна четвр. постой».
– Что мне сделать? – спросила Эльга.
Худой мужчина дернул лицом, убрал прядь с глаз взмахом пальцев.
– В первый раз? Приложите печать, госпожа. Наш титор щепетилен в денежных делах и во всем требует отчета.
Эльга повернула ладонь. Запястье щекотно кольнуло, и на клочке бумаги отпечатался красный зверек.
– Нам придется переждать грозу, – подошел к Эльге Сарвиссиан.
– Госпожа уже заплатила за две комнаты, – сказал хозяин гостиницы, пряча бумажку во внутренности засаленной свитки.
Извозчик шмыгнул носом.
– Так, может, сейчас и отгремит? Чего впустую-то?
– Нынешний ливень часа на три, на четыре, – сказала, прибирая полотенцем крошки с пустого стола, женщина. – Юхан! – крикнула она. – Как твоя рука?
– Сжать пальцы пока могу! – ответил ей сидящий у очага старик в длиннополом заношенном каффане.
– Значит, никак не меньше четырех, – объявила гостям женщина. – Но до вечера пройдет.
– А до Шуморья успеем тогда к ночи добраться? – спросил Сарвиссиан.
– Почему ж не успеть? Успеете.
Кто-то попросил еще хмелки, и женщина понесла выставленный на стойку кувшин желающим пьяной добавки.
– Комнаты три и пять, – сказал Эльге хозяин гостиницы. – Теймо!
Мальчишка, вихрастый, с куском хлеба с сыром в руке выскочил в зал.
– Да, пап?
– Проводи. Комнаты три и пять.
– Сюда, господа хорошие. – Мальчишка пригласил постояльцев на темную скрипучую лестницу.
– Теймо.
Хозяин гостиницы подвинул сыну свечу в угловатом железном подсвечнике.
Под предводительством жующего мальчишки Эльга и Сарвиссиан поднялись на второй этаж, в узком коридоре им пришлось пропустить спешащего вниз толстяка с озабоченным, насупленным лицом. Сак он попробовал плечом и локтем, буркнув:
– Вот же с какими мешками расходились.
Обиженное недовольство в шорохе листьев – было или нет?
Эльге досталась небольшая чистая беленая комнатка с сундуком и низкой кроватью, лавкой и дощатым гардеробом-вешалкой.
Теймо поджег свечу, стоящую на крохотном столике в углу.
– Госпожа.
– Беги, все хорошо. – Эльга потрепала мальчишку по вихрам.
Теймо поклонился и исчез за дверью.
За узким окном шелестел дождь и сверкало так, словно кто-то орудовал гигантским кресалом, высекая из воздуха и воды ослепительные искры. Когда угомонится?
Эльга вздохнула, плюхнула сак на кровать, распустила горловину и какой-нибудь южной павой уселась рядом на подушки.
Так, сказала она листьям, я слышала, как вы бурчали в коридоре. Это не просто так. Значит, будем работать дальше. Вы знаете, как сдружить Ружей и Башквицев? И я не знаю. А сдружить надо.
Размяв пальцы, Эльга опустила руку в сак. Ощущение было, словно кожи касаются кусочки льда. Лиственное зрение пробивалось короткими вспышками, на мгновение превращая комнатку в колючий, растрепанный букет из ивы и елочной хвои. Выдохнешь – и тебя вновь окружают беленые стены с перекладинами полок. Выдохнешь еще – вновь проседает, обозначается серебристым шелестом угол под потолком, мохнатится иголками подоконник, а молния за окном распадается на светлые льняные волокна.
Давайте-давайте.
Закусив губу, Эльга пошевелила пальцами. Листья будто отплывали подальше, пугливо фыркали, не признавали.
Давайте, родненькие. Не распознали? Это я, Эльга, хозяйка.
Она попыталась поймать ладонью несколько листьев, но те ускользнули, словно рыбки. Во второй раз попался лишь медлительный дубовый, да и то какой-то вялый, пятнистый, словно больной.
И это в полном мешке!
Эльга вытащила руку, подула на озябшие, скрюченные пальцы. Ну же! Печать на запястье была едва видна.
– Может быть, я и устала, – прошептала вслух Эльга. – Но кроме меня ведь некому. Просто некому. Может, нас, мастеров, всего двое.
Эй, листья, сказала она, что-то я вас плохо слышу.
И нырнула в сак головой. Как в воду. В раздавшееся, промявшееся лиственное нутро. Ух! Глаза закрыть. Глубже, глубже. Кто она? Большая рыба.
Шелест у ушей. Щекотный тычок черенка в нос.
Выдохнуть. Я здесь. Я с вами. Где ваши голоса? Ш-ш-ш. Плыви, плыви, большая рыба. Чувствуешь, как мелюзга касается тебя плавниками?
Я – хозяйка.
Кто может повторить? Ну, смелее. Нам некуда деться друг от друга. Проблеск, конечно, пропал, мои последние букеты мастер Мару сожгла бы, едва взглянув. Но вы-то, вы-то еще здесь. Я просто вас почему-то не слышу.
Отзовитесь.
Чарник! Донжахин! Липа! Кто-нибудь. Пожалуйста.
Из темноты, из зыбкого шелеста вдруг лучиком протянулась к губам искорка, коснулась мягко, нежно, как поцелуй.
Хозяйка?
Эльга разрыдалась. Да, это я! Я! – торопливо забормотала она, роняя слезы и глубже опуская голову. К листьям, к родным, близким. Я, Эльга Галкава. Что с вами? Почему вы молчите? Я же без вас уже не могу! Совсем вас не чувствую.
А тут дело, слышите? Две деревни готовы поубивать друг друга, глупые, а вас нет. А я, может быть, с ума схожу. Ну же, скажите что-нибудь!
Ш-ш-ш.
И прорвалось! И вспыхнуло! Многоголосье закружило Эльгу, зазвучало в ней, высушило слезы. Хозяйка, мастер, где же вы были? – рассыпалось по саку. Мы кричали, кричали вам! Мы все здесь, мы вас любим! Мы с вами.
Эльга рассмеялась. Глупые мои! Как я по вам соскучилась!
А уж мы! А мы! – ответили ей листья. Они касались бровей, век, носа, подбородка, и иногда это было похоже на крохотные объятия.
Ах, как это было страшно, хозяйка, когда вы замолчали, – шептали осиновые листья. Нас даже дрожь брала. Конец всякого времени! Зима! И что делать ведь не знаешь, – вздыхали кленовые. Шуршишь себе. Для кого? Для чего? Но мы не отчаивались! – гудели дубовые.
И все жаловались, как им было плохо, как они чуть не рассорились, как потом помирились и как совещались и хотели даже при случае распустить горловину. Все думали про себя, вдруг вы нас больше не любите, хозяйка.
Люблю! – выдохнула Эльга.
А вообще такое бывает, – авторитетно заявил чарник. После проблеска много чего случается. И глухота, и немота.
Дело вообще не в нас, едко добавила крапива. Дело в вас, мастер. Мы-то что? Есть ветер – шелестим, мнут – мнемся, ломаемся, сохнем. А все остальное – это вы. И жизнь в нас, и голоса наши, и место в букете.
Я знаю, знаю, – сказала Эльга. Простите.
Может, дружеский букет? – предложил донжахин.
А давайте! Она вынырнула из сака и обнаружила, что на пороге ее комнатки с округлившимися от удивления глазами стоит женщина, обещавшая им, что дождь будет лить четыре часа. В руках у женщины был кувшин.
– Да?
Женщина с трудом протолкнула воздух в горло.
– Я стучала.
– Извините, я, наверное, не услышала.
– Я вам… воды…
– Хорошо, – сказала Эльга. – Вы поставьте.
Женщина мотнула головой, отказываясь переступать порог.
– У вас это… – Она коснулась своей щеки. – Тут.
Эльга повторила ее жест. Березовый листик затрепетал в пальцах.
– Он вас напугал?
Женщина бросила быстрый взгляд в коридор. Приоткрыла рот.
– Н-нет. Но вы там, в мешке своем, что на голову надели… – произнесла она. – Я слышала.
– Что я разговаривала?
Женщина кивнула.
– Это не плясунья?
Видимо, ничего страшнее этого поветрия для нее не существовало. Страх бился в ней рыжим кленовым костром.
– Нет, я мастер, – сказала Эльга, – мастер листьев. Ой, постойте.
Она наклонилась за доской, и женщина торопливо отступила на шаг от дверей.
– Не приближайтесь!
– Я покажу вам.
– Ничего мне не надо показывать! – испуганно сказала женщина, тем не менее оставаясь на месте.
– Совсем чуть-чуть вашего времени, – сказала Эльга, запуская руку в сак.
– Я закричу, – пообещала женщина.
– Это не больно.
Просыпались листья.
Женщина смотрела, как они разбегаются по доске, как ложатся непонятным, перевернутым узором. Клен. Слива. Чертополох.
– Чудно.
Пальцы слушались плохо. Возможно, с ними тоже следовало поговорить. Движения их были скованны, часто неверны. Эльге дважды хотелось впиться в них зубами, особенно в указательный. Вот уж тупица!
Выручали листья. Чуть ли не сами подравнивались, сами строились, подставляли зубчики под ноготь мизинца, еще и шелестели успокаивающе: сосредоточьтесь, мастер, нас поплотнее, а нас – третьим рядом, а тут некстати яблоневый затесался, весь узор смущает, негодяй.
Она вспотела, но больше от злости на непослушные пальцы, чем от самой набивки.
Женщина прислонилась к косяку, завороженно наблюдая за Эльгиной работой. Страх ее кленовый притих, пробились светлые, спокойные нотки.
Каштан. Все видно.
– Еще чуть-чуть, – сказала ей Эльга, вылавливая в саке нужные листья.
– Да я вижу. – Женщина вытянула шею. – Это что будет?
– Вы.
– Я? – Она помолчала, переложила кувшин из руки в руку. – Лет десять назад проезжал здесь мастер. Так он старичок был. Отцу моему портрет подарил, и он хмелку пить бросил. Раньше люто пил. А в портрете ничего, листья.
Эльга кивнула, обрамляя каштаном клен. Нет, страх травить она не будет, но пригасит, подарит возможность его обуздать, пересилить.
Туп. Ток-топ.
– А вы можете не меня, а сына моего нарисовать? – спросила женщина.
– Сына?
– Мастера боя его забрали. Говорят, мы сейчас на западе воюем.
Так вот откуда страх.
Эльга вдруг увидела, что из кленовых листьев в женщине составлено юношеское лицо, губастое, уши оттопырены, одна бровь выше другой. Не мальчишка, а наказание, драчун, непоседа, репей в пятках, это, конечно, от деда, такой же, сладу нет, но хмелку не пьет, слава Матушке. Хоть самой веди в Амин или даже в Гуммин, ищи ему учителя.