Ружи. Отражение Башквицев.
– И сколько нам так сидеть? – спросил Эльгу Ристак.
– Сколько сможете, – ответил за нее господин Некис.
– А то ж мастерство, – прогудел кто-то, устраиваясь удобнее. – Мастерство немалое. Сиднем-то еще просиди.
Эльга молча подтянула сак.
Дальше для нее остались одни листья. И опять она начала с детей, ссыпая лишнее вниз, выводя на заднем плане межу, заросли крапивы и тонкие стволы рябины. Ничего не имело значения: ни ветер, ни дождь, ни солнце, ни тени, ни голоса. А хоть бы и сам Киян-воин спустился с неба на облаке. Зачем спустился бы? А вот за букетом от мастера.
Листья и пальцы. Пальцы и листья.
Взрослых – легким штрихом, намеками. Они сложнее. Их на потом, на второй и третий дни. С детьми проще, все видно: мечты, дурачество, обеды всей семьей, душистое сено, скошенное дядьями на прошлой неделе. Растянешься в нем, пока никто не видит, дрыхни в свое удовольствие. Красота!
Свет, узкие листочки вниз, вторым слоем, вот щеки, вот глаза, ромашковые ресницы, яблоня, метелочки резеды, нос из клевера, улыбки, ладошки на плечах у старших. Туп-топ-топ. Пальцы играют, поет, отзываясь, дерево. Туп! Топ!
Лиственные волны бьют в букет из сака, оседая густой, зеленой, подсыхающей пеной. Плетенки, подолы, кожаные сапожки. Это тоже просто, это между делом, набираясь сил на завершающие детей узоры.
Где-то внутри Эльги возникали имена и недавние проделки, ожог прута пониже спины, ай, папочка, я больше не буду, золотистый козий глаз с вертикальным зрачком, растянутое на оглоблях белье, пальцы на козьем вымени, учись, дочка, учись…
Вроде закрыла глаза Эльга, открыла – темно вокруг, никого на лавках, фонари покачиваются, гуляют огоньки. Хорошо, руки не своевольничают.
И сак пуст.
Эльга вяло затащила его в палатку, кинула на ворох листьев и побрела к себе. Караульные маячили тенями. Было тихо, что-то едва-едва, с перерывами, позвякивало во тьме, смутными пятнами проступали полотняные палаточные бока. В стороне и впереди горел, сыпал искрами костер, оттуда слышались голоса, но умолкли, едва Эльга усталым, полумертвым силуэтом показалась на свету.
– Ничего-ничего, – сказала она сидящим, – я, кажется, немного не туда вышла. Извините. Доброй ночи.
– Доброй ночи, – ответили ей ольха, дуб, ива, крыжовник, репейник, горечавка и плющ, одетые в муландиры и плащи.
Заползти под одеяло оказалось тем еще мастерством.
Интересно, если люди – листья, почему они не висят на деревьях? – мысль покрутилась в голове и, уходя, погасила свет.
Проспала Эльга до полудня. То ли рожка не было, то ли расслышать его она оказалась не в силах.
Едва Эльга показалась из палатки, с земли подхватился Сист. За его спиной обнаружилась бадья с водой.
– Госпожа мастер.
– Доброго дня.
– Да, доброго дня. Я воду…
– Я вижу.
Эльга посторонилась, кутаясь в накидку.
– Ага.
Долговязый Сист потащил бадью в палатку.
– Там уже эти… Башквицы, – с натугой проговорил он изнутри.
– Уже?
– Их сейчас командир успокаивает. Им соседство с Ружами не нравится.
– Ой, тогда мне нужно бежать!
– Извините, госпожа мастер, – Сист встал на входе, решительно и смешно хмурясь, – мне командир приказал вас не отпускать, пока вы не позавтракаете.
Эльга прислушалась к себе.
– Хорошо, только сначала проводи меня.
Она сказала куда.
Оказалось, что специально для нее сколотили отдельное отхожее место, закрытое. Трудолюбивый паучок-охотник уже навязал в углах паутины. Внизу, в широкой круглой дырке журчал, болботал ручей.
Сист ждал ее у побитого, исколотого мечами соломенного чучела, словно не слишком верил в ее честность. Конечно, с нее станется назло ему и господину Некису сигануть через канаву и обежать по кустам вокруг лагеря. Мастера, они ж все такие. Сумасшедшие. Лишь бы за работу взяться.
Хотя вот да.
Завтракала Эльга торопливо, едва обращая внимание на то, что, собственно, ест. Даже вкуса не чувствовала. Что-то, обернутое в капустные листья. Должно быть, каша. Или не каша, а мясо. Тут бы побыстрее.
– Сист, – бросила она, убегая, наспех вытирая рукавом губы, – все очень вкусно, вечером приходи, букет сделаю.
К забору она явилась, на ходу оправляя платье и подвязываясь поясом. Кошмар, конечно, эта походная жизнь.
– Доброго дня!
Башквицы. Господин Некис. Четыре дюжих воина. Все распаленные, раздраженные, пыхающие красноватыми листьями злости – видимо, вдоволь накричались друг на друга. Ох, что же дальше будет?
– Госпожа мастер!
Голос Осипа Башквица звенел от обиды.
– Да?
– Мы с Ружами на одной лиге и в поле не сядем, а здесь… Они ж…
Осип принялся расписывать прегрешения соседей, начиная с времен, когда еще его прадед, тоже Осип, сторговался за телегу с сеном в обмен на убитого на его земле оленя. А те от уговора возьми и откажись. А потом шерсть, а потом дожди, а потом Нейса, Кувакова дочка, забеременела и непонятно от кого, то есть понятно от кого, разве без Ружей обошлось бы, видели, бегал за ней один рыжий, а как забеременела, он, значит, в кусты и через межу, ничего, мол, не знаю, не участвовал…
Старухи кивали словам Осипа, близнецы улыбались Эльге, роняли слюну, мужик, стоящий рядом, вытер им рты рукавом собственной рубахи.
Потом – в неурожай – чего бы Ружам овсом не поделиться? Только где им за просто так? Они хлебала свои на пойменный луг раззявили. И Фурычиха тем летом возьми и отравись. С чего бы, спрашивается? До этого не травилась, а тут вдруг сподобилась? И корова у Севаста на отёле сдохла. Про мельника, который утоп, и вовсе слухи нехорошие ходили, будто он с дикарями лесными по-ихнему толковал.
И это Осип еще до нынешних козней не добрался. Козней-то – о-го-го! Козней – аж телегой не вывезешь. Не листья поди. Каждый день эти ружинцы исхитряются да какую-нибудь пакость выдумывают. То вилы оставят, чтобы люди на них накололись. Ну как насмерть? То купаться решат и всю рыбу честным рыбакам распугают. А то господину титору слезные жалобы пишут, чтобы их, Башквицев, совсем со свету извести.
А погода?
Эльга прыснула. Уж больно смешно было слушать, как Осип, хмуря лоб, с самым серьезным видом перечисляет на пальцах, когда к сенокосу дождь шел, а когда этого дождя из-за Ружей с Кияном искать надо было.
Не выдержала.
Осип тут же умолк на полуслове. Глаза у него выпучились, борода встопорщилась, рот неожиданно растянуло вкось.
– Госпожа-а мастер!
За ним стали на разные голоса возмущаться все Башквицы, какие имелись на лавках. Ну, дети, те просто орали всласть.
– Как же так!
– А-а-а!
– Не порядок! Мы тоже люди!
Господин Некис терпеть это не собирался.
– Тихо! – прикрикнул он. – Тихо! Вы еще на госпожу мастера с кулаками набросьтесь! Вот Ружам потеха будет.
– Так это…
Осип вытянул шею, обеспокоенно высматривая за межой, за столбами притаившихся Ружей. Эти могут специально лежать, с них станется. Потом ведь действительно у себя в местечке пересказывать будут.
– Мы со всем пониманием…
– Вам самим-то не смешно? – спросила Эльга. – На западе мастера и простые воины с тангарийцами насмерть бьются, а вы здесь за несчастную охапку сена местечком на местечко боем идти хотите.
Она ушла в палатку и долго и зло набивала там сак остатками уже помертвелых листьев. Вышла к забору под хмурое молчание.
– Мне нужны еще листья, – объявила она. – Завтра утром. Рябиновые и осиновые. И трава. А через день жду всех снова.
– Всех? – удивился кто-то.
– Да.
Эльга встала под короткий навес, оглянулась на Башквицев.
Ох, как хотелось надергать из них злости, обиды, недоумения, заменить новыми листьями и вылепить новых людей! Но еще лучше было бы поставить их перед собственными букетами и заставить смотреть в себя. Чтобы все их чувства в них же и отражались. Интересно, долго они вытерпят свою ненависть?
Нет, нельзя так. Эльга опустила полные листьев руки. Работать с таким настроем не годится. Что получится? Ничего хорошего. Кривой букет, который облезет в первую же осень. Нет, который лучше сразу сжечь.
Она снова посмотрела на Башквицев. Старухи ответили злыми взглядами, дети показали языки, Осип отвернулся. Только близнецы смотрели с широкими улыбками. Вот в ком было полно доброты.
Странно, но именно близнецы Эльгу успокоили. Она даже задумалась, можно ли найти в них неправильный узор и поправить его. Вернется ли к ним тогда разум? И станут ли они затем как все Башквицы?
И что будет лучше?
Листья зашуршали в ладонях. Мы готовы, хозяйка. Мы здесь. Мы – твои крылья, твои слезы, твоя жизнь.
Один за другим Башквицы принялись прорастать в букете, сердитые, мрачные, недовольные. Эльга, как могла, смягчала рисунок, подрезала мизинцем, разбавляла осину с рябиной миролюбивой ивой, но листья словно перенимали чувства тех, кого изображали, топорщили колючую кромку, шипели под подушечками пальцев.
– Вы посмотрите на нее, – сказала сидящая с краю старуха в синем платке. – Что она знает? Сколько Ружи у нас крови выпили!
– Да уж! – качнулся седой, бровастый Башквиц с нею рядом. – Где таких мастеров набирают? Не доросла еще нас судить!
– Так она, может быть, и не мастер, – высказал предположение хмурый мужик, стоящий над стариком.
Он заметил слюну у близнецов и снова подтер им рты.
– Да нет, – возразил ему кто-то, – уж больно хорошо с листьями управляется, вон как по дереву тарабанит. И печать есть.
– Это точно. И Ружи у нее совсем как живые, – кивнул Осип Башквиц. – Плохо, что мы рядом стоим.
– Это-то понятно, – заговорили все разом. – Пустое! Вот распрощаемся с господином Некисом, посмотрим, кто стоять останется.
– Тьфу, тьфу! – заплевались сверху дети.
– Хватит!
Эльга даже ногой притопнула. Обернулась – нет никого, исчезли Башквицы, пусты лавки. И воин у палатки сторожем стоит, озадаченно лицом белеет. Темно, в стороне фонарь межу освещает. С кем разговаривала? Вернее, с ней-то кто разговаривал? Не показалось же?