Эльга набила им два букета. Молодую, смешную лисичку, которая одним своим видом вызывала спокойствие, и солнце, встающее над моховыми пустошами.
В Ольлохое деревянный дом был всего один – представителя вейлара. Зато чоломов стояло штук пятнадцать. Тянулись вверх сизые дымки. За изгородями ходили олени. Дети в меховых малахаях носились между саней и растянутых на шестах шкур. На приезжих вроде и не глазели, не невидаль, но нет-нет и косились, украдкой показывая пальцами.
Чолом старейшины был украшен ветвистыми оленьими рогами и красными лентами, полог был отогнут вверх – хозяин дома.
Сарвиссиан внутрь не полез, отговорился ревизией фургонного добра.
– И оси надо проверить, – сказал он, поглядывая на объезжающего оленью упряжку торонгая. – И лошадок покормить, и просушить наконец мешок ваш, госпожа мастер. Да и присмотреть тут за всем. А то чудится мне – вороватый народец.
Эльга согласилась, постояла перед узкой щелью входа, соображая, во что можно постучать (не во что), и нырнула внутрь чолома.
– Йоккынха, – сказала она сразу, чем вызвала смешки и перешептывания.
Когда глаза после светлого дня привыкли к полутьме, Эльга увидела рядком сидящих у задней стенки – седого, морщинистого старика в центре, двух девушек справа от него (постарше Эльги) и двух мальчишек, наверное, пяти и десяти лет слева. Все они были в меховых малахаях. Малахай старейшины был расшит бисером, у девушек узором по плечам и груди шла светлая выпушка, у мальчишек имелись капюшоны, и старший не преминул его с вызовом напялить на голову.
Пахло дымом, уходящим в прорехи от скрестившихся наверху жердей, жиром, мясом, человеческим телом, с неделю не знавшим воды.
– Йоккынха, – снова повторила Эльга.
Она поклонилась старику, упала на колени и протянула букет из листьев на доске – Ольлохой в треугольниках чоломов. Старейшина даже не глянул, передал подарок одной из девушек, а та ловко сунула его куда-то в темноту за спиной.
Младший мальчишка подбросил в очаг серый моховой ком, и от распространившихся по чолому едких дымных завитков у Эльги защипало в глазах. Она молчала. Торонгаи смотрели на нее, старейшина, казалось, не мигал, а девушки неслышно перешептывались, едва соприкасаясь головами.
Наконец старик что-то пробормотал и вытянул из-под колена длинную костяную трубку.
– Можешь говорить, – перевел его фразу старший мальчишка.
– Я – мастер листьев, – сказала Эльга.
– Оттхой ня сэхэнгона ньяда номпына амэ тэха, – произнес малолетний переводчик. – Теня ханен э ру.
Старик кивнул, засыпая в трубку зеленые моховые веточки. Эльга расслышала то ли кряхтение, то ли кашель, но оказалось, что это значит:
– Нам этого не нужно.
Эльга растерялась.
– Это бесплатно. В этом нет ничего страшного. Я хотела бы делать букеты для вашего народа.
Старейшина, выслушав мальчишку, качнул головой. Длинным пальцем он выскреб из очага щепку и подпалил мох. Глядя на огонь, мелкими затяжками хозяин раскурил трубку, а затем выдул через ноздри пышные дымные усы.
За дымом потянулись слова:
– Торонгай сэхэгонынь э ванья, торонгай тыван ядарне.
Переводчик шмыгнул носом.
– Мы – люди этой земли, мы не знаем деревьев.
– Я покажу, – сказала Эльга. – Вы можете испытать меня.
Старейшина чмокнул губами, и трубка описала круг перед лицом девушки.
– Охой. Тывэй нья.
– Хорошо, – перевел мальчишка. – Нарисуй меня.
Девушки захихикали. Младшему мальчику надоело сидеть, и он пополз мимо Эльги к выходу из чолома. Не удержался, ущипнул за ногу.
– Нээнгай! – погрозил ему пальцем старик.
На короткое мгновение плеснул дневной свет.
– Я возьму доску и листья, – сказала Эльга, поднимаясь.
– Энен, – остановил ее жестом старик и, приподнявшись, вытянул из-под себя небольшую дощечку. – Эт.
– Делай на этом, – сказал мальчишка.
– Но мне нужны листья.
Старейшина пососал трубку, прищурился и буркнул что-то девушкам.
– Охой, – поклонились те и также поползли к выходу.
Свет задержался в чоломе подольше, и Эльга смогла рассмотреть висящие над головами связки сушеной рыбы и тонкие полоски вяленого мяса, пучки травы и бусы из грибов и ягод, разглядела железную утварь, закопченный таз, шкуры и одеяла, разбросанные повсюду, комья одежды и поддернутые под жерди тряпки и рукавицы.
Старик прикрыл глаза. Мальчишка подбросил в очаг несколько веток, на выступающие камни поставил сковороду, зачерпнул пальцами из горшка и шлепнул на железную поверхность кляксу желтого жира.
Интересно, как девушки будут просить листья у Сарвиссиана? – подумала Эльга. Жестами? Или объяснятся с ним по-своему? Она повертела в руках дощечку, провела ладонью по шершавой, чуть выгнутой поверхности, чувствуя, как отзывается печати на запястье дерево.
– Сахэ лаунта, – сказал старейшина.
– Слишком молода, – перевел мальчишка.
– Я – ученица мастера Мару, – сказала Эльга.
– Ня канхя Мару номпына.
Старик, промолчав, занялся трубкой.
Появившиеся снова девушки бросили на колени Эльге несколько комьев белого, серого, сизого мха, приговаривая: «Уня хамэ, уня хамэ», и забрались на свои места. Узкие щелочки глаз весело поблескивали.
– А листья? – спросила Эльга.
Старик шевельнул бровями.
– Ике?
– Зачем?
– Как? Я делаю букеты из листьев.
– Э туген нян севха? – последовал вопрос, который мальчишка тут же перевел как: «А чем наш мох хуже?»
Жир зашипел на раскалившейся сковороде, распространяя густой, тошнотворный запах.
– Хорошо, – сказала Эльга, стараясь дышать коротко, по чуть-чуть, – я попробую.
Но старику этого согласия оказалось мало.
– Тя хэня ухоня, – проскрипел он, вытянув конец трубки изо рта и коснувшись им глаза.
– Чего?
Мальчишка тем временем добавил к растекшемуся жиру связку влажных, красно-серых кишок. Кишки зашипели, плюясь каплями воды.
– Тебе завяжут глаза.
– Зачем?
Мальчишка лопаткой помешал кишки, потом передал сковороду под надзор одной из девушек, а сам встал и, вытерев руки о малахай, вытянул из-под жерди тряпку.
– Хэна номпына эвык ухоня, – заявил старик.
– Настоящему мастеру глаза не нужны.
Девушки захихикали, словно услышали смешное. Малолетний переводчик обошел Эльгу и, сопя, повязал сложенную тряпку ей на лицо. От тряпки слабо пахло рыбой. Огонь едва-едва проглядывал сквозь ткань дрожащим пятном. Все остальное пряталось в дымной, прогорклой темноте.
– Тывэй, – сказал старейшина.
– Охой, – сказала Эльга и поклонилась.
Пальцы нащупали доску, очертили ее края. С этим ясно, подумала она. Теперь мох. Где мох? Ага. Эльга сложила колкие комья на коленях, отщипнула веточку, помяла в ладони. Веточка согнулась, потом треснула, теряя то ли листики, то ли чешуйки. Пойдет.
Старейшина.
Эльга подняла голову. Действительно, зачем ей глаза? Узоры торонгаев были прекрасно видны и сквозь тряпку. Убористая, плотная вязь, полная тонких трещинок и теней, чудная, но прекрасная. Да, листьями здесь было бы не вытянуть, только мох, мох. Белый пойдет сединой, серый станет основой. Сизый…
Эльга разделила комья и подержала над ними ладонь, будто над огнем. Чу, чу, чужачка, – затрещали комья. Чу, чего надо? Работы, сказала она им. Чу, чудишь? Не помяв, работы требуешь? Совсем дикая.
Пришлось мять. Пришлось осторожно изучать, оглаживая, ножки и веточки, сплетающиеся в узорчатую шапку. Где-то совсем в другом мире шипели поджариваемые кишки, потрескивали камни, позвякивала сковорода и затягивался дымом старик-торонгай.
Протянув руку, Эльга окунула мох прямо в растопленный жир.
– Хэй! – воскликнул мальчишка.
Но скорее удивленно, чем предостерегающе.
Мох рассыпался по доске, и из-под пальцев появились белые волосы, изрезанное морщинами длинное лицо. С новыми веточками оформились сизые щелки глаз, проросла щетина, неряшливые седые усы пробились над губой.
Эльга остановила руку. Не то. Совсем не то. То есть все правильно, но… не правильно.
– Номпына, – с усмешкой вдруг произнес старик.
Эльга закусила губу.
Старейшина кутался в дым, как в плащ или в шубу. Как в малахай. Что там, под малахаем, и не разберешь. То-то он пыхтит, прячется. Хитрит. Сидит, окуривает себя. Понятно, потому и букет кажется неправильным. Другой узор хоронится под первым слоем. Другой.
Эльга наклонила голову.
Сколько она сидела так, замерев, она не смогла бы сказать. Возможно, всего лишь вдох-выдох. А может, и несколько часов.
Но, уловив в дыму золотистый всплеск второго слоя, Эльга его уже не отпустила. Расшелушила, освободила, залюбовалась. Ах, хитрец старик! Пальцы – туп-топ-топ – заработали снова, веточка к веточке, чешуйка к чешуйке, здесь глаз, здесь рот, здесь рука, здесь малахай, подоткнут, сбит в складки-волны, и малахай, и моховое море одновременно.
– Все.
Эльга протянула букет старику, другой рукой сдергивая повязку.
Плыли вверх косицы дыма, шуровали лопатками девушки, гоняя обжаренные кишки по сковороде. Мальчишка костяным гребнем расчесывал деду волосы. Старик же держал дощечку так, что лица его видно Эльге не было.
– Эттама? – произнес он.
– Что это? – перевел мальчишка.
– Вы, – сказала Эльга.
– Ня?
Старик повернул дощечку букетом к Эльге. Из узоров сизого, белого и серого мха на дереве прорастал ребенок нескольких месяцев от роду. В одном кулачке его была зажата длинная костяная трубка, в другом – оленьи рога. В широко раскрытых глазах отражался дым, струйками уходящий сквозь верхушку чолома.
На седого, морщинистого старейшину ребенок никак не походил. Впрочем, стоило взглянуть внимательней…
– Вы, – улыбнулась Эльга.
– Ня? – повторил старик.
Он снова, приопустив, повернул букет к себе. Несколько мгновений брови его сдвигались друг к другу, не предвещая ничего хорошего, челюсть ходила из стороны в сторону, а желтые зубы перетирали мундштук. Мальчишка, расчесав дедовы волосы, собрал их на затылке и зафиксировал гребнем.