– Ня…
Старик вдруг закачал головой, затрясся и рассыпался мелким смехом, показывая на Эльгу трубкой.
– Номпына, номпына.
Рассмеялся, захлопал в ладоши мальчишка. Девушки, кланяясь, нырнули лицами к огню. Едва о сковороду не побились.
– Номпына!
Из вороха зашевелившихся шкур у стенки неожиданно для Эльги выбралась косматая женщина в меховом малахае и набросилась на старика с кулаками. Старик отворачивался, высоко отставляя букет, а женщина, войдя в раж, принялась бодать его лбом.
– Эстава хэнья ухома, кэнык ыссам!
– Жена, – пояснил мальчишка. – Ругается.
– Чу! – приговаривал старик, хихикая. – Чу!
Он был совсем как ребенок. Впрочем, внутри он и был ребенком, будто каждый день заново открывающим мир, любовь, свет. Удивительный старик!
– Усь! – сказал он жене, которая задумала, видимо, его повалить, потому что перехватила поперек туловища. – Номпына ахья.
– Номпына?
Женщина, будто только что заметив, повернула к Эльге немолодое, морщинистое лицо и, расцепив руки, недоверчиво сощурилась.
– Йоккынха, – поклонилась Эльга.
Женщина издала горловой звук, будто проглотила залетевшую мошку.
– Йоккымха, – поправила она.
– Номпына тывэй нья, – подсунул букет ей старик.
– О, – сказала женщина.
Потом пихнула хихикающего мужа локтем, села удобней, разгладила складки малахая, размотала бусы на шее и поправила волосы.
– Тывэй нья!
Всему Ольлохою Эльга набила букеты из мха и северной голубели. Но и листья пригодились – полукровок было много. Торонгаи охотно принимали в своих чоломах людей Края и, кажется, даже поощряли мимолетные связи своих жен и дочерей с заезжими. Поэтому на букетах нет-нет и пробивалась ольха, а за ней – липа, а за ней – береза. Много всего!
Старейшина подарил ей свою костяную трубку, и она оказалась сродни печати на запястье. Любой чолом для Эльги теперь был открыт, в каждом почитали посадить ее ближе к очагу и накормить рыбой, мясом или ягодами. Сарвиссиана считали ее мужем, как ни уверяли хозяев в обратном.
Торонгаи были людьми наивными, непосредственными, смешливыми, в букетах часто не было второго, тайного слоя, потому что весь торонгай был в первом, похожий то на оленя, то на птицу, то на крупного медведя. В их душах были пустоши и чоломы, море, звери и длинные песни, которые поются во время долгих поездок на санях.
Узнавая себя в моховых узорах, торонгаи радовались, как дети. Букеты в чоломах размещали на жердях как можно выше, и они висели там, провожая вытекающий в небо дым.
Эльгу свозили на оленях к самому морю. Несколько часов она набивала ленивые, темно-синие волны, наползающие на холодный песчаный берег, крикливых птиц, поселившихся на прибрежных скалах, седое небо и плывущий в нем птичий пух, разбитое днище барка. Букеты несли спокойствие и простые радости, соленый ветер, простор, огромность мира вокруг.
Из Ольлохоя взяли восточнее, повернув на единственную дорогу, где мог пройти колесный фургон. Чаровень, первый месяц лета, слился у Эльги в сплошной узор из моховых пустошей и редких стоянок, чоломов и улыбчивых торонгаев в меховых малахаях. Номпына, о, номпына! Потом потянулась тайя-га, или «темное место».
«Темным местом» звался густой сосновый, еловый, пихтовый лес, протянувшийся далеко за границы Края.
Здесь жили лесорубы, пильщики, углежоги и смоловары. Лес сплавляли по местным рекам. На небольших делянках растили рожь и овес, на пасеках гнали вкуснейший темный мед. Охотились на лосей, медведей и волков. Лойда был единственным крупным городом. Страшно подумать, тридцать домов! Край для этих застрявших в «темном месте» людей был чем-то далеким, почти сказочным, знали о нем мало, в основном из новостей чуть ли не годичной давности. Да и чего знать-то, если от краевых налогов ты освобожден? Довольно и этого!
Тайя-га ничего, кроме ежедневного тяжелого, изматывающего труда, предложить не могла, что, конечно, накладывало отпечаток на людей – почти все они были хмурые, замкнутые, молчаливые, даже женщины и дети.
Отметившись у закутавшегося в меха энгавра, Эльга день просидела на городской площади, предлагая набить букет любому желающему. Никто даже не поглядел в ее сторону. Сарвиссиан попытался было уговорить на портрет одного смоловара и получил в челюсть. Будто предложил краденое.
Тогда Эльга пошла по домам, таким же кряжистым и мрачным, как их хозяева.
От услуг ее отказывались, зачастую молча с первыми словами закрывая перед ней двери. О букетах здесь не слышали и слышать не хотели. О мастерах Края думали разное, у них были свои мастера, которые знали лес и умели с ним говорить.
Кое-как за двойной эрин Эльге удалось уговорить угрюмую вдову послужить образом для букета.
– Что делать-то нать? – спросила та, заведя гостей в низкий бревенчатый дом.
– Ничего, – сказала Эльга. – Сидеть.
– А он шо делать бут? – кивнула вдова на Сарвиссиана.
Она сняла платок, распустила волосы, расстегнула перешитый с мужского плеча горжет с коротким рукавом, бросила на стол пояс.
– Ничего.
– Смотреть тоисть?
Сарвиссиан сплюнул.
– От дура-то!
– Ты иди, иди тогда со двора, – прогудела женщина. – Нам глазастых не нать.
Лицо у нее было тяжелое, но не лишенное приятности. В густом, низком голосе проскальзывали командные нотки.
– Я рядом, госпожа мастер, если что, – сказал обиженный Сарвиссиан и вышел.
– Все снимать нать? – продолжила раздеваться вдова.
– Нет!
– А шо?
Женщина застыла, недоверчиво глядя на Эльгу.
– Просто сядьте, – улыбнулась девушка.
– И за это – двойной эрин?
– Да. Я сделаю букет.
– Чудно.
– Я знаю.
Эльга сняла сак со спины.
– Так и куда мне? – заповорачивалась женщина. – Иль стоять?
– Если можно, то к печке, где свет из окна.
Вдова кивнула.
– Так можа мне в чистое?
– Не надо.
Эльга села на стул у стола, приготовила доску, запас которых почти исчерпался, обвела ладонью линии, чувствуя теплый отзыв дерева.
– Так я сажусь? – спросила женщина, не решаясь до конца опуститься на лавку.
– Да.
– Дейка! – крикнула вдова куда-то вглубь избы. – Дейка, ты жив там?
– Жив!
Из темноты дверного проема прискакал мальчишка лет семи в длинной, до пят, рубахе, видимо, отцовской. Светленький, худой, большеротый. В руках у него были грубо выструганные из сосны фигурки – лошадь и, кажется, вставший на задние лапы медведь.
– На, спрячь денежку.
– Денежка большая? – спросил мальчишка, постреливая на Эльгу карими глазами.
– Большая.
– Это хорошо.
Дейка очень серьезно кивнул и убежал. Монета – в кулачке, животные – под мышкой. Медведь, правда, все-таки вывернулся и упал.
Женщина села.
– Я готова.
– Хорошо.
Эльга запустила руку в сак, в пальцы ткнулся моховой ком, похожий на капустный кочан.
Женщина с некоторым беспокойством следила за ее манипуляциями. Была она пихта, сосна, кедр и немного здешней мелкой березы, листьев с которой Эльга успела нахватать по пути. Существовал в ней надлом, видимо, связанный с гибелью или пропажей мужа, но надлом этот уже затек смолой и со временем не разрушил окончательно, а только, пожалуй, укрепил. Сын, Дейка, был ее надеждой и смыслом теперь.
Под Эльгиным взглядом хозяйка сложила крупные, перевитые венами руки на коленях.
– Я шо, не так выгляжу? – спросила она. – Может, платок обратно?
– Нет, все в порядке, – сказала Эльга, – я думаю.
– А, то хорошо, – закивала вдова, – вы думайте, сколько нать. Хоть до вечера.
– Спрятал! – крикнул из темноты Дейка.
– Курей посмотри, – отозвалась женщина.
– Хорошо.
Стукнула невидимая дверь.
Эльга перебрала в саке листья, просыпала первую горсть и тут же смахнула ее на пол. Она вдруг обнаружила, что букет, который она собирается набить, никак женщине не поможет. Не всем нужно смотреть в самих себя, некоторые пережили и перебороли в себе и отчаяние, и страх, и повели через жизнь новый узор.
Это – прошлое.
Тогда – Дейка? Тоже нет. Женщина не пестовала образ сына в душе, и он не нужен ей был ни напоминанием, ни красивой дощечкой в углу. Дейка, он в сердце, и под рукой, и в будущем. Надежда. Опора.
Туп-топ – выбили нетерпеливые пальцы.
Эльга зажмурилась. Значит, решила она, это будут просто свет и радость. Чистое чувство, если у меня получится. Я же давно хотела что-то такое попробовать. С шиги. Или даже раньше. Чтобы выдохнуть так и… полететь.
Тогда берем первое. Эльга посмотрела на женщину и зачерпнула мелкой березовой смушки. Ш-ших. Это в центр. Затем мох – мягкой опушкой. Это второе. И хвоя, много хвои, рыжей и голубоватой. А к хвое – ива. И горицвет. И голубель – оттенком.
Хорошо.
Эльга набивала по наитию, частью заглядывая в женщину, частью извлекая ощущения из собственной памяти.
Букет получался странный, узор кружил, рассыпался по доске моховыми завитками, громоздился лиственными, игольчатыми слоями. Казалось, вот-вот закончится, но нет, пальцы вбрасывали чарник, ромашку, цыпку, и букет словно вздыхал, принимая продолжение, и расступался для связок и переходов, для нового рисунка.
Вот река. Вот шига. Вот сладкий мед, который тянется из сотов, его никак не поймать на язык, смешно. Вот снег и муж, выбравшийся из избы, ошалевший: сын родился, сын! Вот лошадь, теплыми губами ткнувшаяся в опасливо протянутую детскую ладонь, аж щекотно. Вот ягоды, вот первые шаги, вот солнце.
Ток, туп-ток.
– Скоро уже? – спросила женщина.
– Что? – подняла голову Эльга.
– Завечерело, сына кормить нать.
– Простите.
Эльга устало потерла шею, вгляделась в букет. Неуверенная улыбка раздвинула ее губы. Ноготь мизинца нанес последний штрих, подрезав лишнее.
– Кажется, все.
– Хвала Матушке-Утробе! – Женщина поднялась, шевельнула плечами. – Я уж думала, и ночь сидеть нать. Долго сидела.
Подоткнув платье, она шумно завозилась у печки, несколько раз стукнуло кресало, пока искры не подожгли ветошь и вверх не плеснула тонкая струйка дыма.