– Но разве их не было?
– В прошлом? – Скаринар покривил губы, размышляя. – Думаю, нет. Думаю, были мастера, которые достигли вершины. Но почему их здесь нет? – Он оглянулся, словно за колоннами и на возвышении у панно должно было прятаться по грандалю. – Где они? Грандаль ведь, по твоим сказкам, наделен гигантским могуществом. Неужели никто не смог продлить свою жизнь? Неужели никто не подумал об этом в первую очередь?
– Наверное, у них были другие интересы.
– Какие?
Скаринар развел руками и склонил голову набок. Несколько мгновений он ждал ответа, потом усмехнулся.
– Не было никаких интересов, потому что и грандалей не было. Просто так старые мастера потешались над своими учениками. Я могу тебе сказать, – понизил голос мастер смерти, – я и сам хотел стать грандалем. – Он покивал. – Меня этот старик-кранцвейлер… ну, не он сам, его мастера боя… Они же разбили меня зимой. Я тогда думал: вот стану грандалем… и перекушу им всем шеи!
Эльга вздрогнула от зубного стука над ухом.
– Ты слушаешь?
– Да.
Скаринар фыркнул.
– Это, впрочем, не важно. Можешь слушать, можешь не слушать. Мне наплевать. Но я понял тогда, что верить надо не в сказки, а в себя, не эрцгаврам и кумикам, что предают так же легко, как клянутся в верности, а своему мастерству. Нет, я не хочу быть грандалем, мне было бы тесно в этом мире. Ты же запомни…
Он жесткими руками повернул Эльгу к панно.
– Видишь меня в центре?
– Да, – сказала Эльга.
– Я красив, да? Я велик. Даже не вздумай меня касаться. Я почувствую. Унисса порассказала мне о вашем коварном мастерстве, когда я убил в ней ложь. Ни пальца, ни ногтя!
– Я, возможно, и не смогу, – сказала Эльга.
– Почему?
Лицо Скаринара оказалось совсем рядом. От него странно и сладковато пахло. Должно быть, степью и кумханами.
– У меня печать слабая, – выпростала запястье из рукава Эльга.
Скаринар опустил взгляд на ее знак.
– Пф-ф, – сказал он, – еще одна сказка. Ты видишь такой знак у меня?
Крылья накидки отправились за спину. Несколько мгновений, которые Скаринар держал руки на виду, дали Эльге убедиться, что никакой печати у него нет. Ни на запястьях, ни выше, ни у локтей.
– Меня учил один старик из Серых Земель, – сказал он, пряча руки, – не думаю, что и у него была какая-то печать.
– Он тоже был мастер смерти? – спросила Эльга.
– Не-а.
Скаринар подошел к треснувшей вазе и выковырял из нее яблоко, которое выглядело свежее остальных фруктов. С удовольствием откусил от него едва ли не половину.
– Он был сумасшедший, – сказал он.
– Что же это был за мастер?
– Не знаю, – пожал плечами Скаринар. – Я убил его. Не понадобилось даже мастерства, представляешь? Хороший округлый булыжник и вовремя подставленная лысая голова. Бам-м! И я свободен. Но знаешь, что я понял? Мастерство сидит в каждом человеке. Правда, кому-то дано его совсем немного, а кого-то оно переполняет с лихвой. Мастера же просто видят, кто и на что способен, и отбирают тех, кто более расположен к их виду мастерства. Печати и прочее не имеют к этому никакого отношения. Они скорее символизируют моменты, где ученик закрепляется за мастером.
– У нас был отбор, – сказала Эльга. – А я вообще решила сама, каким мастером мне быть.
– Серьезно? – усмехнулся Скаринар и ловко запустил огрызок в окно. – Наивность тебя не красит. Ладно, – он вытер руки о штаны, – я тебя предупредил, моего портрета не касайся. Листьев у тебя достаточно, завтрак накроют позже, все, жди фалабадца.
Мастер смерти похлопал по колонне ладонью и вышел.
Солнце наполняло зал светом, но Эльге казалось, что вокруг сплошная, зыбкая, чуть подсвеченная муть. Слезы? Нет, не слезы.
Дурнота.
Сладковатый запах стоял в горле.
Новый титор Фалабада был небольшого роста и что движениями, что лицом очень походил на крысу, за какой-то надобностью примерившую муландир.
На поставленном для него стуле человечек сидел тихо, сверля Эльгу маленькими дымчатыми глазками, но изредка весь напружинивался, замирал, поворачивался к панно остроносым, вытянутым профилем, словно расслышав в стороне неясный, беспокоящий звук. Может быть, хлопок крысоловки? Кисти его рук с тонкими, длинными пальцами, обхватившими подлокотники, тогда тоже меньше всего казались человеческими.
Узор претендента на Фалабадский вейлар был хитер и извилист. Розетками и полукружьями он танцевал вокруг сердцевины, осиновые листья теснились, покрывая крапивные, те в свою очередь подпирала липкая росянка, а за ней вновь объявлялся осиновый слой, будто его никогда не было раньше.
Голос у человечка был вкрадчивый, шелестящий.
– Делайте меня хорошо, – сказал он Эльге, показывая зубы в улыбке, – я не собираюсь расстраивать господина кранцвейлера. Мой портрет будет висеть долго.
– Я постараюсь.
Эльга рассматривала узор, не совсем понимая, как к нему подступиться. Суть человечка все время ускользала от лиственного зрения за новыми и новыми узорами, рисунками, бегущими прочь виньетками. Ничего удивительного, что он принял внимательный взгляд на свой счет.
– Что, нравлюсь?
Улыбка сделалась шире, уверенней. Человечек выпрямил спину.
– Я вас изучаю, – сказала Эльга.
– Я могу встать, так лучше видно.
– Не стоит.
Эльга прищурилась. Человечек, все еще улыбаясь, вдруг напрягся, выпучил глаза, отвернул лицо к окну. Казалось, в ту же секунду готов сбежать.
– Слышишь? – спросил он тихо.
– Что?
– Смех, – еще тише сказал похожий на крысу титор.
Эльга прислушалась. Шептались листья, поскрипывали, пофыркивали букеты на панно, кривился в усмешке букет Скаринара, будто цепочки, позвякивали алые нити. Но смех?
– Не слышу, – сказала Эльга.
– Да? – Человечек утратил неподвижность и посмотрел на девушку. – Должно быть, показалось. – Он шумно сглотнул. – А то, знаешь, дети смеются, все время бегают за мной. Не могу избавиться. Преследуют меня.
За листьями суть его оказалась черна как сажа. Сморщенные комочки той же осины. Выгоревшая пустота. И желтые, с черным пятном внутри цветы белены. Пахнуло запекшимся на огне мясом.
Эльгу передернуло.
– Что? – чутко отреагировал человечек.
– Ничего.
– Ты тоже слышишь его, – уверенно сказал он.
– Кого?
– Смех. Детский смех. Не мешало бы обыскать зал, поставить охрану. Дети умеют прятаться. Спрячутся и смеются.
– Ничего я не слышу.
Эльга придвинула к панно низкую, на две ступеньки приступку. Потом, на мгновение прикладывая ладонь, выбрала из горы полотняных мешков в углу нужные. Даже пальцы уже не было необходимости запускать внутрь.
– Не шевелитесь.
Человечек облизнул губы.
– Ты делай хорошо.
Как получится, чуть не ответила ему Эльга. Огонь, безумие, тонкая синяя лента, неясно как уцелевшая среди головешек. Ей не хотелось собирать все это в больную душу сидящего на стуле будущего титора.
Эльге показалось, что макушка у нее чуть треснула, раздвинулась и из нее пророс тонкий, невесомый листик. Она даже провела по волосам, проверяя, так ли это. Конечно, листика не существовало в действительности. Скорее всего, он был продолжением ее внутреннего узора. Рыжеватый, невидимый листик.
Отчаяние.
– Почему ты не работаешь? – спросил человечек.
– Сейчас. Мне нужно собраться.
Эльга запустила руку в горловину мешка.
На этот раз сопротивление листьев было еще сильнее. Они ни в какую не хотели оставаться на панно, бились о дерево, ломали зубцы, прожилки и самоубийственно кидались под ноготь. Будто армия, решившая ни за что не сдаваться врагу. Говорить с ними, внушать что-то им было бесполезно.
Закусив губу, Эльга с трудом набила часть букета, но он тут же облетел на треть, оставив одиноко взирать с панно удивленный дымчатый глаз, дополненный бровью и виском. Эльга притащила еще мешок и начала снова, чувствуя, как за спиной вытягивает короткую шею протеже мастера смерти.
– Ты долго…
Она резко повернулась.
Листья взлетели распахнутыми, темно-зелеными крыльями (здесь вдруг послушались), и человечек с крысиным лицом умолк.
– Ни слова, – предупредила Эльга.
Она вернулась к панно. Крылья прошелестели, складываясь.
Туп-ток-ток. Пальцы завели привычный танец. Осина, крапива, росянка. Топ-тук. Все громче, все злее. Ток-ток.
Листья не сдавались. Скручивались не так, сцеплялись черенками, вспухали пятнами, скользили вниз. Эльга чувствовала идущую от них волну страха и неприятия, слышала их тихий шепот, несогласие и не могла нащупать ту нить подчинения, что, казалось, всегда имелась в подушечках пальцев.
Она попыталась сломать их, сделать податливыми, вытянуть капризные, испуганные голоса, но сдалась через полчаса. Последний, вчерную намеченный образ пополз, стоило ей убрать ладонь.
Пальцы пахли горелым.
– Нет.
Эльга повернулась к человечку.
Букет за ее спиной раскололся совсем. Она ощутила, как нижняя половина лица с кончиком крысиного острого носа отделилась от щеки, как низкий лоб вздыбило к краю окантовки, а один глаз выбило напрочь. Узор сломался и стал неузнаваем.
– Что – нет?
– Не могу, – сказала Эльга.
– Почему? Я слишком хорош?
– Нет.
– Значит, ты слишком плоха!
Будущий титор слез со стула и решительно шагнул в сторону, чтобы увидеть результат Эльгиной работы.
– Тебя казнят, – сказал он после паузы, достаточной, чтобы рассмотреть осколки своего букета, – это бунт, ты ослушалась нашего повелителя. Тебя колесуют, нет, тебя повесят, тебя сделают шлюхой, тебя утопят, я лично скормлю тебя крысам!
Человечек облизнул губы и вытянулся перед Эльгой на носках.
– Чего молчишь?
– Листья не слушаются, – сказала Эльга.
Человечек оскалился, словно в желании ее укусить.
– Ты умрешь! Ты…
Он вдруг подпрыгнул на месте и замер, повернув голову в глубину зала.
– Я понял! – выкрикнул он, отступая за колонну у окна. – Вы все здесь заодно! И ты, и эти проклятые дети! Повелитель наш Ольботтог все узнает! Обязательно! Ты не думай! Он убьет и тебя, и детей.