Рэм, захлебываясь от восторга, глотая снежинки и прикрывая глаза от ледяных белых мотыльков, рассказывал Тари о Мемо Чарану. Очень просто, без затей, самое главное. Вот был чудесный человек, которого война не искривила и не заразила ненавистью. Вот был чудесный человек, внутри себя переборовший войну…
Они скоро добрались до места.
– Здесь раньше был музей… маленький такой. А потом помещения заняла призывная контора. На второй год войны контору турнули, явился штаб горно-егерского полка. Потом и этих куда-то на юг забрали, ну, ясно, там все стало хуже некуда, в газете писали что-то там «оборонительный маневр с перегруппировкой чего-то там». Еще писали: «Враг несет огромные потери». Блестяще! У нас тут народ смекалистый, прочитали все как есть на самом деле. А потом два увечных с фронта вернулись, и оба говорят: «Верно понимаете…»
«Это, наверное, когда мы Голубую Змею отдали. Или… какая теперь разница?» – лениво думал Рэм, обнимая Тари.
– …Затем тут долго помещение пустовало. Все ободрали, пол дощатый и тот на дрова пустили. А недавно слух прошел, будто ваши хотят здесь народный клуб устроить. Дом, ясное дело, реквизировали.
Рэм усмехнулся: власть в форте едва держалась. Ей бы устоять, а уж потом…
– Это, я думаю, случится не скоро.
– Одно хорошо: окна заколотили, в дверь врезали замок, а бродяг прогнали. Ну, сначала велели им говнище выгрести, а потом вышибли. Заперли. «Потом разберемся». Так что внутрь мы сейчас не попадем.
Рэм смотрел на дом, «козырьком» приложив к бровям обе ладони. Приноровив глаза к почти беспросветному снегопаду, он все-таки разглядел очертания палат Чарану. Дом и дом. Особняк провинциальной среднепоместной семьи. Сколько таких разорилось после реформ Регента? Пачками продавали имения, усадебные дворцы и городские дома… Впрочем, вон там, над фасадом, и впрямь видно гербовый щит с пятнами синей краски… А четыре колонны, держащие балкон над входом, украшены резными гроздями винограда – символом любви к премудрости, к «винограду словесному».
Рэм прислушался к себе: что он чувствует?
А ничего. Рожа мокрая, вот что он чувствует. Никаких высоких мыслей. Когда-то здесь жил величайший интеллектуал древности. Хорошо. Теперь сюда притопал комиссар Продбригады Рэм Тану. Тоже очень хорошо. И?..
И – пусто.
– Холодновато, – пожаловалась Тари. – И вьюжит.
Да, снегу прибавилось. Небесные дворники вовсю работают метлами, сметая зимнюю пыль с облаков.
– Подожди, – отвечает он. – Немножечко.
Рэм хочет сосредоточиться, но никак не выходит. Мысли расползаются, мысли прячутся по норам… Он благоговеет перед Мемо Чарану. Он благодарен Мемо Чарану… Стоп. За что?
И тут Рэм все-таки выхватывает правду из глубокой норы за хвост, будто охотничий пес.
Да, он благодарен Пестрому Мудрецу. За то, что в мутной суете войн, мятежей, интриг и реформ распустился цветок умственной вольности. Аромат его цветения оказался очень устойчивым: он плыл над землею веками, он пережил великих правителей и великие смуты. Когда-то, давным-давно, его почувствовал молодой историк Рэм Тану. А почувствовав раз, покорился ему навсегда Мало на свете вещей, равных этому запаху по изысканности, и ни одна не превосходит его…
Рэм поклонился палатам Чарану. Подошел к одной из колонн и поцеловал виноградную гроздь.
Какими глазами смотрела на него Тари!
Он легонько потерся своею ледяной щекой о ледяную щеку женщины. Обнял Тари левой рукой.
– Пойдем.
– Пойдем… – ответило ему эхо женским голосом.
Они шли домой в молчании. Небывало редкий зверь безмятежности бежал впереди них, то и дело оборачиваясь, заглядывая в лицо Рэму, ласкаясь о ногу пандейки. Им безумно повезло. Им досталась капелька счастья в том месте, где пустыня счастья, где дождь выпадает раз в год, и капли его не достигают песка, испаряясь от страшного жара.
– Не знаю, Рэм, смогу ли я когда-нибудь сказать тебе о любви. Что за время кругом! Какая тут у нас любовь… Кошмар один и никакой любви. У меня все внутри раздергано, раскровянено, все простыло. Но с тобой мне как-то спокойно. Ты… такой нормальный человек. Все кругом посвихивались, а ты нормальным остался. Вот как я тебе скажу: я буду тебе очень хорошим другом, я буду тебе самым лучшим товарищем… если только ты захочешь иметь при себе… ну, поблизости… такого товарища.
Такой день им достался, такой хороший, добрый и счастливый день, что Рэм не стал особенно раздумывать и ответил женщине попросту:
– Я захочу.
Она заулыбалась. Расцвела.
Когда они дошли до угла, за которым, шагах в двадцати, располагалась уездная больничка, Рэм остановил Тари.
– Поцелуй меня.
– Лучше дома. Губы-то мокрые, холодные…
– Поцелуй здесь.
Она положила мужчине руки на шею, притянула его к себе. Поцеловала с нежностью, благодарно приняла его ответ и долго не отпускала. Да и он не торопился. Некуда Рэму было спешить. Для него счастливый день завершился за несколько мгновений до поцелуя.
– Спокойно, Тари. Все у нас будет хорошо.
– Чего это вдруг – спокойно? О чем это ты? – удивилась женщина.
Рэм не ответил.
Он уловил сладостный запах трофейного табака, добравшийся до его ноздрей, несмотря на ветер, сквозь снежную пелену.
Запах семьи.
Запах беды.
* * *
Свистун, Лысый, один сержант, имени которого Рэм не помнил, рядовой Варибобу – бригадный писарь, веселый белобрысый парень с побережья, привязалась к нему кличка Гармонист, – и Толстый. Лица Какие у них скорбные лица!
Еще недавно все эти ребята были обычными солдатами. Как и Рэм, прибились они туда, куда войной их прибило. А теперь у них на всех одно горе или, может быть, одна большая опасность. Перевернутые лица, помертвелые…
У всех за плечами – винтовки с примкнутыми штыками. У каждого на правой руке – белая повязка «Где-то я уже видел такие. Трудовики носят алые, монархисты – черные. А эти? Это-то кто?»
Толстый шагнул к нему и порывисто обнял. Рэм даже чуть оторопел от такого обращения. В товарищах они ходили с Толстым, да, но… не до такой же степени. Рэм осторожно обнял его в ответ.
– У меня плохие вести, брат. И я до жопы рад, что ты не помер, да еще и на ноги встал. Одна, массаракш, радость. Других не предвидится. – На женщину Толстый демонстративно не обращал внимания, будто ее нет, будто Рэм ходит по улице с воздухом под руку. – Как там Заяц со Скелетом?
– Не ожили, – усмехнувшись, ответила за Рэма Тари.
Толстый и бровью не повел. Он смотрел на Рэма, ожидая от него ответа.
– Похоже, тех, кто помер, уже не откачаешь…
– Ладно, Рэм. Хрен бы с ним. Имелась у меня надеждишка, может, мы ошиблись… Ну, земля им пухом, крепкие были мужики. Теперь надо о живых позаботиться.
И он замолчал. Топтался на месте, глядел себе под ноги. Словом, не знал, как начать.
– Может, в дом? – предложил Рэм, хотя меньше всего он хотел бы сейчас видеть ватагу в доме, ставшем почти своим.
– Времени нет. Короче, мужик, хана покою на Северном форте. Я думал, из нашего братства родится что-нибудь, ан нет, никакого рождения не вышло. Явились хонтийские акушеры и обеспечили, как водится, выкидыш.
– Не понимаю.
– Сейчас поймешь. Мы, брат, как тебя тут пристроили, так едем дальше. Полчаса, и уже добрались до Сортировочной платформы, а следующая станция, помнишь же, – центральный вокзал Черогу. А? Думаем, все, скоро дома окажемся, отогреемся, хлебушком братьев наших порадуем… У семафора встречает меня вот этот шпендрик, – он показал на Варибобу, – и говорит: готовьтесь, встреча вам будет холодная. Как так? А вот так! Фильш из столицы прибыл, а с ним на грузовиках семьсот раларовцев и бронедивизион «Алая смерть». Все четыре экипажа броневиков, стало быть, из бывших моряков революционного флота, а для них вовсе нет никакого закона, – на каждом столько крови, что только с новой властью они и выживут. Повинуются беспрекословно. За командира у них однорукий хрен, а он собственноручно вспарывал животы имперским контрразведчикам…
Рэм перебил его:
– Помню я однорукого из красных… Видел его разок в столице. Жесткий человек.
– Видел? – с подозрением переспросил Толстый.
– Да. Случайно. Так он объявился здесь? Обязательно будет налаживать свои порядки.
Свистун, стоявший рядом, нервно засмеялся. Толстый поморщился.
– Да уже, в сущности, наладил… Слава Господи, предупредил нас Варибобу. Иначе, массаракш… я и не знаю. Вот же дятлова задница! – разозлился он. – Думал, по-своему упромыслим. Так нет, все прахом пошло. Ладно, мужик, дальше такое дело: пока мы хлебушек с маслицем из уездных жителей вытряхивали, Фильш со своим этим одноруким, Вепрь его прозвище, переменили власть в форте. Чтоб ты знал: Рада уже нет. Официально, он застрелился, когда Совет решил свернуть Северную военно-народную демократическую республику. Ее, кстати, больше не существует. Теперь в Черогу столица Северной социалистической республики и полная диктатура пролетариата. А скоро ее сольют со Срединной социалистической федерацией, коли мы не помешаем. Фильшу – место в правительстве, Дэку – тоже, наверное. Если он до того ссучится, что не откажется…
– Погоди! А неофициально?
– Что тебе – неофициально?
– Как президент Рад Потту жизни лишился? Ты сказал: «Официально, он застрелился…»
– Ну а что тут непонятного? Официально – это для одного Дэка Ему ж надо, массаракш, как-то с рабочей властью мириться. А у его брата в башке засел свинцовый конус. Неведомый вирус, наверное, его породил, и от этой свинцовой опухоли родной брат нашего главнокомандующего скверно приболел: ни ходить, ни говорить, ни дышать уже не может. Полгарнизона знает, что эту инфекцию ему прямо в правое ухо матросики Вепревы занесли. Явно по неосторожности. Правильно я говорю, Варибобу?
Сутуловатый парень подошел поближе и заговорил, виновато улыбаясь:
– Уж так вышло, не сберегли. У меня дядя в охране президентской, он много всего видел и слышал, а потом сбежал… Живой он, дядя мой, хорошо. Второго из охраны… сначала услали, а потом это самое. Во избежание, так? А главнокомандующему честь по чести объяснили: как только заявил Вепрь Раду Потту, что отныне президентская власть отменяется, и власть будут избирать солдаты с рабочими, тот и того… в голову себе… Только вот матрос, ну, из тех, кто Вепря этого сопровождает, когда выходил от господина президента, шомпол от крови тряпицей чистил. Надо думать, сначала он этим шомполом в ухе у прим-майора крепко поковырял, ну а мертвецу, ясное дело, кто мешает застрелиться?