й час пришел сражаться на правильной стороне. Ты войдешь в самый огонь! И огнем будешь проверен». Так меня приняли в Гвардию. А потом он лично вручил мне Огненный крест и погоны офицера Гвардии. Понятно тебе, брат? Чачу… Чачу… это чистый дух нации! Давно бы стал генералом, но объявил, мол, братья, не за чинами пришел я в Гвардию. У него гвардейский воинский билет за номером 1. И он – жрец Очищающего огня в Мистическом доме Гвардии… хотя… про это тебе знать пока рановато.
«Ну да, – сообразил Рэм, – чему в таких случаях поклоняются? Для солдат придумали какой-нибудь святой солнечный диск и чистую энергию мира. Каковая, понятно, нисходит только на самые правильные народы. Для избранных – магнетические таинства, вызов духов силы и еще… ну, какие-нибудь мистерии очистительной боли, эротической бури или закаляющейся воли. Для тех, кто на самом верху, – торжественный ритуал. Красивый. Внешний, наверное, связан с огнем. А тайный – с золотом. Если, конечно, там, наверху, имеют место быть идиоты, решившие завести еще и тайный…»
– Для начала, мужик, ты должен пройти самый простой обряд. Ты вообще-то согласен вступить в Гвардию?
– Э-э… как бы правильнее выразиться? Я бы обозначил это словом «да».
«А куда деваться?»
– Оч-хорошо. На-ка, примерь! Фуражку и все то, что тянет к парадке, получишь по возвращении.
И Толстый эффектным движением раскатал перед Рэмом сверток, мирно дожидавшейся своей участи за титаническим чернильным прибором. Та-ак…
Черный берет. Сапоги с коротким голенищем. Хрусткая портупея. Перекрещенные винтовки с примкнутыми штыками на пуговицах, кокарда с танком, маленькие снопы колосьев на погонах и петлицах…
– Судя по количеству и размеру вот этих милых снопиков на погонах и петлицах, ты меня только что повысил в чине. Из секунд-майоров – в прим-майоры, я правильно понимаю?
Толстый ответил, добродушно улыбаясь:
– Тебе нынче положено одно из двух, бешеный огурец. Либо очень много и сразу, либо пуля в голову.
Рэм молча переоделся. Впору. Чего-то не хватает. Неудобство какое-то… Он хлопнул себя по правому бедру.
– Оружие мы тебе возвращаем. Вернее, я его тебе возвращаю, мужик. Потому что я тебе верю. – С этими словами Толстый выложил кобуру с «принцем» да дюжину патронов. – И трофеи.
Неподалеку от «принца» на полированную гладь лег нож с эмблемой танковых войск федератов, а рядом с ним – зажигалочка. Ее Рэм схватил и сжал в руке. Давно пустая, незаряженная, она служила Рэму талисманом. Все его корни давно с треском выдрали из почвы, а потом отстригли. И только вещи, которым хотя бы несколько лет, а не месяцев, напоминают, что эти корни прежде существовали.
«Или я просто не умею как следует пускать их?»
– Ножичек нам как раз пригодится. Сделай-ка, брат, небольшой разрез на левой руке. Лезвие надо окровянить.
– Где? В каком месте?
– Да где хочешь.
– Зачем, Толстый?
– Говорят тебе: простой обряд! Что непонятного?
Рэм послушно проколол безымянный палец и выдавил оттуда капельку на острие ножа. «Чушь какая-то. На анализ крови похоже».
– Чего ж ты нещедро-то намусолил? Это тебе не анализ крови! А впрочем, формально – и это сойдет…
Толстый пощелкал зажигалкой Рэма. Массаракш! Пустая. Вынул свою, вызволил столбик пламени из металлических недр и погрузил в него заалевший металл.
– Рэм, брат мой равный, произнеси, обращаясь ко мне и ко всему свету, особенно же к солнцу, к стихиям и к чистой энергии земли: «Я готов шагнуть в огонь вместе с моими братьями-гвардейцами!»
Рэм повторил подсказанную формулу без удивления. «Как видно, с тем идиотом, который все это придумал, мы читали одни и те же монографии». Одну из них сорок лет назад написал будущий академик Нанди. Называлась она «Обычаи и ритуалы у военной верхушки ранневарварского общества Срединного ареала». И вот слово в слово! Глава вторая, про тайные мужские союзы, ритуально умыкавшие женщин и коров.
– Поздравляю тебя, брат мой равный! По возвращении тебя посвятят в более высокие степени этого… нашего… мистического, мужик… В общем, в более высокое посвятят…
«Как-нибудь попривыкну я к вашему высокому. Постараюсь мыться почаще, думать пореже, и все получится».
– А теперь дай я тебя обниму! Отныне ты полноценный гвардеец. Ты – часть великого мы!
Толстый облапил Рэма по-медвежьи, не переставая говорить. От него исходил слабый запах духов секретарши.
– Знаешь ли ты, что такое Гвардия, брат?
«Какая-нибудь очень величественная херь. Звенящая, подобно бронзе».
– Это чистота, это кимвал, звенящий через столетия, взывая к душам предков и потомков!
«Теперь надо про нацию».
– Это живой инструмент нации! Им нация сражается и побеждает. А направляют его огненосные творцы!
«И про общее дело».
– Гвардеец живет и дышит ради общего дела, он – частица великой силы, а великая сила всегда готова за него заступиться, спасти его и помочь ему! Они слиты неразлиянно!
«Когда же он с прекрасной великаншей слиться успел? Должно быть, я спал существенно больше часа..»
– Чувствуешь, как изменилась твоя жизнь? Чувствуешь, как энергетика Гвардии проникает в тебя?
В животе у Рэма отчаянно забурчало. «Всего вернее, Гвардия проникает в меня через желудок…»
– Угу. Чувствую.
Расцепились.
– Оч-хорошо! Тогда вот тебе первое задание и первая проверка: у меня тут лежит бессмысленная дребедень, сочиненная одним уродом. Мы зовем его Дергунчик, а фамилию его я забыл. Знаешь его?
Остроносая харя, остроносые штиблеты, ворованные галифе. Осторожно.
Рэм неопределенно повел плечами:
– Не вспоминается.
– Оч-хорошо! Дребедень написал именно он. Этот огрызок. Этот хрен вибрирующий. Этот недоносок вокзальной урны от помойного бака Ему доверили создать боевой марш Гвардии, а он нам тут наковырял такого! – Толстый сделал большим пальцем круговое движение, словно плющил прямо на столе наглого клопа – Можешь использовать, но сделай из его нетрезвой блевотины нечто стоящее. К утру. Останешься здесь, в соседней комнате. Готов?
Два вкривь и вкось искорябанных листка взмахнули разлинованными крылышками, опускаясь на стол.
– Э-э…
– Вот и отлично! Такая тебе выпала проверка, мужик. И каждый в нашей стране будет знать автора этой песни! Понял?
«Наверное, это даже немного смешно…»
Вот только сначала Рэму надо было кое с кем встретиться, а уж потом – марши, литавры, Гвардия и вся ее энергетика Чистая, огненная, неразлиянная. Когда он объяснил свои обстоятельства Толстому, тот с сомнением осведомился:
– На спанье ты себе оставил кукиш с маслом. Успеешь?
Рэм кивнул.
– Иди! Полностью доверяю, но самую малость за тобой присмотрят.
Рэм опять кивнул. Иного и не ожидалось.
* * *
Шнур от колокольчика был выдран с мясом. Неудивительно: ценная веревочка, и революционная необходимость диктует ее конфискацию.
Рэм осторожно постучал в дверь. В ответ – какое-то шевеление, будто мышка поскребла коготками по полу. Ясно. Профессор не хочет лишний раз громко существовать. Тогда Рэм пару раз двинул по двери сапогом: это по-революционному, в самый раз! Кто лупит в дверь подобным образом, тот явно имеет на это право.
Послышалось суетливое шарканье.
– Сейчас-сейчас! Уже бегу, товари… то есть господа, господа!
Заклацали замки.
Голый коридор. Ни мебели, ни вещей, кроме старого пальтеца, лежащего прямо на полу.
Худущий старик в обносках. Всклокоченные седые волосы. Дряблая кожа на шее. Кланяется. Бегающие глаза.
«Куда же ты смотришь, ты посмотрим на меня, на мое лицо!» Может, в такой темноте ему просто не удается разглядеть?
В руке – керосиновая лампа, вокруг нее – нимб тусклого сияния. Больше ни от чего в прихожей свет не исходит. Да и во всей квартире, кажется.
– Профессор Каан? Это же я, Рэм Тану!
Стариковский взгляд перестал обшаривать пространство за спиной Рэма, застыл, налился концентрацией. Странным образом, сначала в глазах учителя сверкнуло безумие. Хорошо отрепетированное безумие. Мол, в случае чего с меня не спросишь: я дряхлый, я сбрендил… Потом на мгновение появилось тепло, а вместе с ним – разум. Оказывается, они никуда не делись, они просто спрятались. Узнал, хорошо! Рэм точно помнил, сколько господину Каану лет, и совершенно определенно знал: рассудок не покинул ученого мужа. Но в зрачках хозяина дома словно сработал железнодорожный механизм перевода стрелок: на смену разуму и теплу пришел ужас. Рэм, кажется, даже услышал тихий щелчок…
Господин Каан не стал обнимать Рэма Не стал говорить ему ласковые приветственные слова Он просто бухнулся на колени и обнял сапоги Рэма Прижался к левому щекой.
– Я умоляю вас! Я заклинаю вас! Всем святым! Я относился к вам, как к родному сыну! Пожалуйста, немедленно уходите! Я же знаю из газет, кто вы! И я немедленно позвоню после вашего ухода! Позвоню, кому надо! Слышите? Вы меня погубите! Один факт вашего присутствия в моем доме… Вы же не знаете, как тут свирепствовали! Сначала ваши, потом эта проклятая вездесущая Гвардия… Только не убивайте меня! Зря я сказал про ваших, я неправ, признаю, я по всем пунктам неправ, я готов извиниться! Слышите вы? Гвардия, конечно, намного хуже… Это просто тираны! А я в душе – социалист… Слышите? Верите мне? Пожалуйста, поверьте и уходите! Я умоляю вас!
Рэм медленно стянул с плеч шинель. Ту самую офицерскую шинель, которую он получил от Толстого в подарок пять месяцев назад. Некоторые вещи надо показывать людям сразу. «Во избежание» – как говаривал один его старинный знакомец.
Профессор, задрав голову, глянул на его мундир. Перекрещенные винтовки с примкнутыми штыками на пуговицах, кокарда с танком, маленькие снопы колосьев на погонах и петлицах… Свет, скупо лившийся из недр керосинки, словно выбил серебряный звон из металлических деталей военной формы. Будто по всем ним одновременно тюкнули миниатюрными чайными ложечками.
Господин Каан сдержанно ахнул. Мгновение спустя он опять прижался щекой к сапогу, только на этот раз – правой.