Он хотел шила в потрохах. Он печалился, очень печалился, когда шило принялось таять…
Но все ведь кончилось! Все кончилось. Все кончилось давным-давно…
И все опять вернулось за несколько мгновений.
Дана пришла и победила бедную Тари. Рухнула Тари в один миг и рассыпалась в труху… Рэм просто представил себе лицо Даны во всех подробностях – ее волосы, ее глаза, – вдохнул немного надежды… и Тари немедленно перестала что-либо значить для него. Хороший человек. Добрый, отзывчивый, заботливый.
Нелюбимый.
Ледяное шило опять царапнуло желудок Рэма изнутри, и он воспринял эту боль как счастье.
«Надо ехать, – услышал Рэм собственную мысль, прозвучавшую с необыкновенной отчетливостью. – Никуда не денешься, надо ехать. Я увижу ее, я обниму ее…»
И какая хрен разница, что будет дальше? Может, жизни не будет. Отлично, он не против.
Впрочем, как это не будет жизни, когда его Дана жива?! Его эфирная красавица с подводной лодки… Очень даже будет жизнь. Какой-то смысл появится в этой жизни. Станет теплее.
– Как долго ты в курсе? – спросил он у Тучи.
– Вот уж скоро три месяца… Не беспокойся, данные верны, ни малейших изменений.
Хитрый упырь. Друг-то друг, а вон оно как выходит…
– А ты меня, сукин сын, в столицу хотел двинуть. С-сукин сын! Не сказал бы?
Туча ухмыльнулся.
– Во-первых, для пользы общего дела ты нужнее в столице…
– Общего дела?!
– Не ори. Во-вторых… давняя же история, может, у тебя рассосалось уже. А здесь у тебя – дела, привязанности о-го-го какие. Видишь? Не хрен меня упрекать. Я все правильно делал.
И что Туче скажешь? У него сплошь – польза общего дела. «Народу нужно то-то… народ ценит то-то… народу надо помочь тем-то…» Где тут территория для жизни, на которой могли бы уместиться маленькие живые таракашки – люди, причем поодиночке, а не всем скопом?
«Что теперь делать с Тари? Требовать документы и для нее? Вернее, просить, какое уж нынче – требовать… Все переменилось в один момент. Ну вот поедет она в Хонти, а там Дана… Там Дана. Дана и я. Будь Тари ко мне прохладна, будь она мне товарищем, просто товарищем, как она сама мне талдычила столько времени, ну, отвез бы, устроил как-то, объяснил бы… наверное, даже такое можно объяснить», – с горечью думал Рэм.
Если бы, если бы! Выходило иначе.
Тари совсем не холодна, и никакой она не товарищ. Она.. волосами… сапоги. И это – из самой глубины ее души. Излучение многое делает явным… Она не пожелает никому уступать Рэма Стало быть, в Хонти ей быть нельзя. Ни при каких обстоятельствах.
– Туча, существует ли шанс устроить ее здесь?
Тари улыбается, даже не пытаясь вникнуть в суть его вопроса. Туча, ни слова не говоря, двигает на середину стола конверт с пандейскими деньгами и выездными бумагами. Большей щедрости, чем сейчас, он не проявит. Тут никаких сомнений. Ну, хотя бы так…
– Да что там у вас? – безмятежно спросила Тари. – Вы ведете непонятный разговор.
Голос ее нимало не замутнен тревогой. В нем ни страха, ни сомнения, ни недоверия. Если бы она была Рэму просто товарищем, верным товарищем!
Сейчас будет больно.
– Когда я перестал… дергаться?
– Только что, Рэм, – ответил Туча.
– Тари, ты помнишь, как тебя… какая петрушка с тобой происходила чуть раньше?
– Когда, Рэм? Со мной? – Тари по-прежнему счастливо улыбалась. На лице написано: надо же, очнулся мой хороший. Меня выбрал, мой желанный. Сейчас мы его вы́ходим, сейчас мы его поставим на ноги. Сейчас мы ему второй стакан чайку горяченького, а потом – врача Все у нас будет хорошо…
Она еще не поняла.
– Чуть раньше, чем только что.
Она задумалась.
– Я-а.. ну… я… кажется, по радио передавали какой-то задорный мотивчик, и я… да разве важно теперь? Ты очнулся, я зову доктора…
– Нет! Вспомни.
– Ты меня пугаешь, Рэм…
– Я тебя очень прошу, вспомни!
– Мне… Забавно, я, кажется, не очень уловила… какая-то музыка… у меня даже настроение поднялось… я тебе сказала несколько приятных слов… но… странно… не уверена, какие именно…
Он жадно отхлебнул горячего сладкого чаю. Надо же, все очень трудно получается. Любил Дану. Любит Дану. А и здесь прирос сердцем… Трудно рвать. Ерунда Бессмыслица. Больно.
– Выходит, ты ничего не помнишь?
– Что-то приятное… Почему у тебя такое лицо? Со мной приключилось нечто непонятное? Я тоже теряла сознание? Не помню…
Рэм допил чай и взял конверт с хонтийскими деньгами. Надо собираться. Чем он располагает? Надеждой, любовью, неплохим, пусть и незаконченным образованием, подъемными на первое время. Да еще умом наглого критика – впрочем, обладать им становится делом небезопасным. Кажется, пришло такое время, когда ум обязан стать проще и, главное, тише. Иначе его просто конфискуют у владельца прямо с головой… Пора бежать отсюда.
Пора начинать новый побег.
– Наш брак только что развалился, Тари. Прости меня.
– Я... что со мной было? Нет, Рэм, ты скажи… Что со мной было, Рэм?!
Ему сделалось холодно.
Часть третья2157—2158 годы по календарю ЗемлиУзник
Сокамерник Рэма оказался исключительно вежливым человеком Если бы можно было вывести суть вежливости в химически чистом виде, а потом смешать ее с медом и взбитыми сливками, тогда вышло бы то, что не покидало уст этого человека.
– Господин надзиратель! – обратился он медовым баритоном к унтер-офицеру. – Простите за дерзость, не могли бы вы, если вам не трудно, подойти? У меня есть маленькая просьба.
У профессиональных борцов шея становится до такой степени мускулистой, что им неудобно поворачивать костяную коробку черепа, покоящуюся на столь мощном основании, и они поворачиваются к собеседнику всем корпусом. Громила с рожей пещерного медведя из джунглей княжества Лоондаг повернулся на зов узника всем корпусом.
– А? – проревел он.
– Право же, извините за беспокойство, не мог бы я попросить вас подойти, у меня имеется скромнейшее пожелание…
– Ублюдки, рвань! – без гнева ответил ему тюремщик.
– Смилуйтесь над обреченными, господин офицер…
– Я унтер-офицер, тупая башка! – и надзиратель сделал пару шагов в сторону решетки, отделявшей его от узников. На лице у него покоилось бетонное выражение. Мухи жужжат. Надо бы их прихлопнуть, но лучше закатать в бетон.
Рэм перестал следить за их диалогом. Стоит ли суетиться, когда на суету отмерено так мало времени? Похоже, его товарищ не вполне понимает, чем закончится для них эта ночь.
Рэм готовился. Он до странности мало волновался по поводу предстоящего. Ему хотелось подвести итоги. И хонтийская контрразведка предоставила ему шикарную возможность исполнить столь простое желание.
«Для подавляющего большинства жизнь – это процесс потери всего, что дорого. В молодости нам позволяют набрать очки, и надобно торопиться, очень торопиться! Получив кое-что, мы думаем: «Это лишь начало. Это лишь плацдарм для наступления. В дальнейшем я завоюю жизнь и подчиню ее себе, мои владения расширятся». Но в действительности нам едва хватает сил отстаивать тот маленький плацдарм, приобретение молодости».
– …Приношу самые искренние извинения, господин надзиратель! Чувствую себя виноватым… Но если уж вы решили потратить на мою недостойную особу несколько мгновений своего драгоценного времени, пожалуйста, молю вас, не могли бы вы дать нам по чашечке чайку?
Голос сокамерника журчал, словно прозрачный ручеек, бегущий по солнечным полянам.
– Падаль, ур-роды! Чайку захотел? А хочешь, я тебе череп снесу при попытке к бегству? – и тюремщик с улыбкой людоеда подошел к решетке. Дубинка плясала в его руках, перелетая из одной ладони в другую, словно искуснейшая, утонченная балерина.
Рэм вздохнул: отчего ему даже сейчас не дают сосредоточиться?
«Все тает, все разрушается прямо в ладонях! Была любовь, надежда, было счастье, а остаются в лучшем случае покой и относительный достаток. Была дружба, и – либо друзья покинули тебя, либо ты их. Была возможность заниматься тем, к чему испытываешь природную тягу, в чем можешь проявить себя… Протекло немного времени, и вот ты уже сидишь на должности, где о творчестве и речи быть не может, и ты в лучшем случае смеешь претендовать на постоянное жалованье. Рискнешь жалованьем? Давай-давай, посмотрим, как ты рискнешь».
– Что вы, что вы! – нелепо взмахнул руками его товарищ по несчастью. – Мы смирились со своей участью! Какое там бегство, господин надзиратель! Просто хочется вспомнить вкус ничтожнейшей человеческой радости.
– Какое бегство, спрашиваешь? Бегство я тебе, вонючка, в любой момент обеспечу. Так обеспечу, что потом ни один трибунал меня не осудит за твою разбитую головенку… – ответил ему хонтиец в более спокойном тоне. Видимо, сливочный голосок и щенячьи глазки умиротворят кого угодно.
Рэм смирился с этим глупейшим представлением Оно ему больше не мешало.
«Любое сильное чувство грубеет. Любая возвышенная страсть, если присмотреться к ней, если разобрать ее на шестеренки, окажется весьма примитивной конструкцией. Любая привязанность тускнеет с ходом времени. Даже яркое развлечение быстро оборачивается тщетными попытками повторить «эффект первого раза». Ты – один, ты всегда один, ты можешь рассчитывать только на себя. Ты большую часть жизни проводишь на холоде. Ты бродишь по вымороженной улице и ждешь: откроет ли кто-нибудь перед тобой дверь в тепло? А если открыли, жди – когда-нибудь обязательно выпроводят на мороз. Не сомневайся».
– Извините, извините, тысячу раз извините… – сокамерник униженно кланялся. – Я бесконечно уважаю вас, я чту вас, как родного отца! Просто за несколько часов до смерти хочется исполнить простое человеческое желание. Умоляю вас: хоть полстаканчика самого жиденького чаёчку!
Тюремщик придвинулся к самой решетке, просунул руку сквозь прутья и упер дубинку в щеку собеседника. Лицо узника превратилось в маску криворотого клоуна.