а, сотрудничество. Останетесь жить, а уж хорошо или плохо жить – зависит от того, как много отдадите.
Ну да, расстрел. Сразу и без мучений. Это намного лучше, чем гнить на каторге. Жаль, статью в «Вестнике университета» не напечатали. И «Синюю папку» он тоже до ума не довел. Ничего. Стоит ли волноваться? Кто его теперь и где станет печатать? Смешно. Куда ему теперь бежать? Пора уходить.
Мне пора уходить, ребята.
И Рэм как-то сразу успокоился. Мысль о смерти давно была его собеседницей. Приходила из холодных краев и соблазняла совершенством тамошних узоров изо льда. «Иди за мной, увидишь красоту, увидишь совершенство… Что ты здесь забыл, странный человек?» – говорила она Но ум еще сопротивлялся ей. Озябший ум, летающий в пустоте.
– Я предпочту первое.
– Как? Уточните.
– Передавайте дело в трибунал. Уж извините, отдать мне вам нечего.
Следователь скривился от огорчения.
– Жаль. Не люблю таких ситуаций. Столько сил впустую порастрачено… – он раздраженно покачал головой. – Собссна, в другое бы время… Ладно. Сейчас я вас дооформлю, посидите тихо.
И он принялся переносить содержимое чернильницы на бумагу. Рэм усмехнулся. Прямо обидно за человека! На такой серьезной должности, и никаких игр, никаких «психологических подходов», одна бесконечная канцелярщина Бумажная профессия. Как бы он себе геморрой не нажил, будни-то сплошь сидячие…
– Чему вы смеетесь?
– Когда-то я имел глупость надеяться, что при буржуазной демократии у мыслящего человека хоть немного больше свободы, чем при «друзьях рабочих» и «огненосных творцах».
Следователь, услышав такое, изумленно поднял брови. Так и не опустив их, он встал, не торопясь обошел стол и отвесил Рэму крепкую пощечину.
– Да, в нашей стране демократия. Но демократия существует только для приличных людей. Оборванцев и дикарей она не касается, – сказал он, сохраняя видимость хладнокровия.
Отправившись в обратный путь вокруг стола, следователь на середине маршрута вдруг застыл. Задумавшись о чем-то, офицер несколько мгновений стоял как вкопанный и лишь потом «отмер». Развернувшись, он подскочил к Рэму и со всей силы ударил его кулаком в челюсть.
Два зуба попросились у Рэма изо рта.
– Холодно… – сказал он, поднимаясь с пола.
– Что?!
– Очень холодно.
Сразу после того
Им не удалось уйти без шума. То есть шума они наделали очень много. Главным образом молодой человек, сокамерник Рэма, оказавшийся невероятно резвым и задиристым. Но, кажется, они никого не убили, и это славно. Зато и погоню по их следам отправили с исключительной расторопностью.
Пришлось побегать.
Когда они выбрались из города, сердце Рэма билось о ребра в лютой истерике. Перед глазами плыли розовые круги, а легкие работали словно кузнечные мехи при срочной ковке.
В сущности, по сравнению с камерой смертников у них прибавилось не особенно много шансов. Без документов. Без оружия. Без денег. С несколькими взводами преследователей на хвосте.
Спутник Рэма, превосходный бегун, мог бы давно покинуть его. Рэм явно тормозил сокамерника. Но когда Рэм совсем уж собрался с ним попрощаться, он неожиданно сказал:
– Я вас вытащу. Вы мне должны разговор.
И они, чуть передохнув, опять побежали. Рэм давно потерял направление: лес, овраги, опять лес, перешли вброд какую-то речушку, железнодорожный тоннель, вновь лес, лес, лес… Кажется, они двигались в направлении побережья. Где-то здесь суша вторгалась в океан узким клином, и на самом мысу стояла бывшая императорская летняя резиденция, а ныне богатая гостиница Оживленное курортное местечко. Вот только для отдыха не сезон, холодновато.
Его товарищ по несчастью ориентировался прекрасно. Пару раз Рэм падал, дыхание срывалось на хрип. Но его поднимали, помогали идти, тащили, в конце концов…
Он пришел в себя лишь в маленькой хибарке посреди леса. Сокамерник заволок его на крыльцо, а потом он сам вполз в прихожую…
* * *
– Они отстали от нас, как вы думаете?
– Нет, господин Тану, не отстали. Но у нас есть приличная фора, и нам следует побеседовать.
Рэм сидел на деревянной лавке, посеревшей от старости, тяжело облокотись на стол, грубо сбитый из досок. С потолка свисали пучки травы, давно утратившей ароматы. На полу в беспорядке валялась конская упряжь. Окошко с трещиной, пыль повсюду, паутина в углах. Не похоже, чтобы люди бывали здесь часто.
Напротив Рэма стоял мосластый парень с очень бледным лицом и длинными прямыми черными волосами. Высокий, невероятно ловкий в движениях.
– Как мне именовать своего спасителя?
Остальное небось расскажет сам. Зачем им понадобился комроты ополчения, экс-журналист, экс-преподаватель, экс… много всего экс, а ныне – никто.
– Меня зовут Лев. Нет, не пандейское имя и не горское. Потом объясню, откуда оно такое взялось. Если понадобится. Для контрразведки я подпольщик-унионист. На самом же деле я никогда не участвовал в работе подполья и никогда не помышлял о возвращении Хонти в лоно Срединной державы. Меня интересуете вы. Это ведь вы автор «Мудрецов и просветителей срединного народа»?
– Я.
– И еще вы автор… – Лев перечислил несколько статей.
Жалкая пародия на настоящую работу. Глупости, осколки. Просто надо было задавать уму хоть какой-то корм, и Рэм исправно задавал.
– Да. Но гордиться особенно нечем.
– Не думаю. Идея служения истине… – собеседник Рэма принялся со вкусом разбирать сильные и слабые стороны его книги. Рэм иногда спорил, но больше соглашался.
Они вели странный разговор. Невесть когда, но видимо, довольно скоро за ними явятся бойкие ребята с карабинами и револьверами. А они с полнейшей невозмутимостью обсуждают изысканные историософские материи. Не рехнулся молодой человек?
Какая разница! Рэм оказался в полной его власти. Ему оставалось принять правила игры.
– …Извините, возможно, наша беседа представляется вам несколько необычной. Потерпите еще немного, я должен кое-что прояснить, прежде чем сделаю вам одно предложение. А потом мы спешно покинем этот охотничий домик.
Рэм пожал плечами. Разве у него есть выбор?
– Извольте.
– Над чем вы работали последнее время? О каких предметах вы углубленно размышляли?
Сумасшедший разговор начал нравиться Рэму. Судьба не столь часто одаривала его умными слушателями. А этот даже если и безумец, то уж точно не дурак.
– Я не могу понять, почему кругом так много ничем не сглаживаемой боли. Но я, кажется, понял, как это произошло. Я, кажется, увидел механизм воспроизводства боли.
– Любопытно.
– Нет, ничуть не любопытно. Понимание боли не избавляет от самой боли… Не любопытно, просто больно, больно, больно, и все. Впрочем, извольте. Государства, народы, города похожи на живых существ. Они, наверное, и есть живые существа, они – звери… Только мы не умеем с ними общаться, не знаем звериного языка Всякое животное красиво и жизнеспособно, пока оно пребывает в добром здравии. Больной, дряхлый или увечный зверь находится у дверей смерти. Он пахнет смертью, понимаете?
– Пока еще нет.
– Хорошо, давайте иначе. Запах смерти, запах разложения… долго объяснять. Зайдем с другой стороны. Никто не станет любоваться таким животным. А вместо любви оно способно вызвать, даст Бог, сострадание… а то и просто брезгливость. Когда-то, давным-давно, много десятилетий назад, мы по неосторожности сломали нашему зверю позвоночник. И там, внутри позвоночника, имелся какой-то тонкий нерв. Нерв, дарующий большинству возможность любви, покоя и счастья. Невероятно тонкий, почти невидимый. Не всякий врач отыскал бы его… Он порвался. Порвался непоправимо, неизлечимо.
Его собеседник, столь невозмутимый, столь рациональный, не совладал с мышцами лица Он выпустил наружу улыбку. Даже не улыбку, нет, скорее тень улыбки, знак улыбки. Выпустил и тут же втянул назад. Но Рэм так долго жил на этом свете – слишком долго, никчемно долго! – так много видел такого, чему предназначалось быть сокрытым, что без труда прочитал это шевеление губ.
– Напрасно вы улыбаетесь. Вы ведь не пережили того, что пережил я, да и все мое поколение. Да и следующее поколение после нас…
– Вы на самом деле видите во мне желание оскорбить вас?
– Нет. Просто я вижу в вас ложное понимание…
– Чего?
– Всего. Вы уверены, что понимаете, кто виноват, как жить и куда двигаться. А я не понимаю, но очень дорожу этим своим непониманием, я его выстрадал.
Лев добродушно развел руками, мол, стоит ли ссориться? И таким же добродушным тоном попытался ввернуть вывихнутую беседу в сустав.
– Но, если память мне не изменяет, вы сказали: «Я понял, как это произошло».
– Разве только это… Да. Я понимаю один очень маленький кусочек происходящего. Мы говорили о звере с переломленным хребтом… Ему стало больно, и ему с тех пор все время больно. На него больно смотреть издалека – как мне сейчас или как вам… Больно всем, кто составляет маленькие живые частицы зверя, иначе говоря, тем, кто внутри него. А кому не больно, тот – опухоль в его организме, тот – болезнь, тот – патология. Люди пытались лечить зверя. Они говорили себе: «Мы знаем способ исцеления! Еще встанет на все четыре лапы, еще примется счастливо бегать по лесу и радостно рычать! Правда, придется причинить еще немного боли – во врачебных целях». Хребет начал срастаться, но как-то криво, вот откуда все болезненные состояния, так? Значит, следует перешибить его еще разок и срастить правильно. Тогда боль уйдет, логично?
– Разумно. Иные способы приводят к одному: болезнь загоняется внутрь, организм к ней привыкает или, вернее, смиряется. Это не врачевание, это… просто очень много терпения.
– Вот-вот, все «врачи», с коими я имел честь быть знакомым, говорили схожие вещи… А исцеляться-то надо было самим лекарям Там, у них внутри, оказывалось полным-полно душевных нечистот. Им бы, целителям, в первую очередь управиться с собственным зверьем, а они решили лечить нашего общего зверя… Конечно, они перешибали ему позвоночник еще раз, потом другой, третий… одни доктора приходили на смену другим, но хребет все время срастался криво. Более того, чем дальше, тем кривее. Боли добавлялось. Иногда она становилась просто нестерпимой. Иногда все наше общество могло реагировать на происходящее только одним способом: выть. А иногда и на вой сил не оставалось. Мы могли только лежать в пыли и стонать…