Сравнения между мемуарными книгами Белого показывают, насколько они отличаются друг от друга и по тональности, и по трактовке зачастую одних и тех же событий и персонажей. О переписывании Белым своих воспоминаний и противоречиях между разными версиями, в особенности между разными описаниями Блока и отношений Белый–Блок, писал уже Ходасевич; позже эти несовпадения были подробно проанализированы Флейшманом и Лавровым (см. введение). Поэтому я лишь кратко остановлюсь на противоречиях между разными книгами воспоминаний, по преимуществу же сосредоточусь на анализе «Воспоминаний о Блоке». Эти воспоминания, по замечанию Бердяева, «безмерно шире своего названия»[432]. Среди прочего, текст демонстрирует примечательную черту серийного самосочинения Белого, его склонность рисовать разные свои личности не только в разных книгах, но и в пределах одного текста. Это создает эффект интратекстуальной серийности.
Различия своих трактовок темы Блока в разных текстах[433] отмечал и сам Белый. В письме Иванову-Разумнику от 2–10 января 1931 года, очевидно предвидя недоумение своего корреспондента, он объясняет:
Я, вероятно, Вас неприятно задену стилем переработки материалов «Воспоминаний» в «Начале века» (о Блоке) <…> Поскольку в «Эпопее» отбором служит надгробная память, – в ней романтический перелет; борясь с этим перелетом, я в желании зарисовать натуру Блока впадаю в стиль натурализма поздних голландцев. Может быть, это – недолет: но вгоняли в «стиль»: желание показать, как было дело, полемика с мифом о «мистиках», нас, соблазнявших «реалиста», Блока; был же не реалист, а «на-ту-ра-ли-ст», любивший мистику «Дамы-Любы» <…>
В ограниченных условиях письма боюсь, что романтическому «перелету» «Воспоминаний» противопоставляю я «недолет» голландской школы, рисующей зайцев кверх ногами.
Может быть, в третьей переделке попаду в цель[434].
Белый подчеркивает разницу между двумя портретами Блока и находит, что допустил в первом «романтический перелет». Две версии заметно отличаются по тону – братски– любовному в первой и желчному во второй. Раздражение позднего Белого ощутимо не только в мемуарах; главка «Гоголь и Блок» главы пятой «Мастерства Гоголя» полна придирок к Блоку. Однако, читая более ранние «Воспоминания о Блоке», невозможно не заметить, что уже и это – далеко не сплошное воспевание Блока. Уже в этой книге сладость не раз перебивается критикой, несогласиями, упреками и претензиями.
«Воспоминания о Блоке» – или о себе?
В «Воспоминаниях о Блоке» предстает ряд детально выписанных образов Белого. Этот парадокс пытался в свое время объяснить Федор Степун: «В сущности, Белый всю свою творческую жизнь прожил в сосредоточении на своем “я”; и только и делал, что описывал “панорамы сознания”»[435].
Это точно. Неточным представляется последующее рассуждение Степуна, недифференцированно сводящего всех героев мемуарных и литературно-критических произведений Белого к статусу «панорамных» фигур. Панорамной фигурой Степуну представляется и Блок: «<…> он Блока как Блока не увидел, а обрушился на него, как на сбежавшую из его мистической панорамы центральную фигуру»[436].
Степун считает, что Белый «Блока как Блока не увидел». Действительно, не увидел. Задача Белого никогда не состояла в том, чтобы увидеть другого, даже когда он писал о других – она состояла в том, чтобы увидеть себя самого: или другого в себе, или себя в другом. Но вряд ли можно утверждать, что Блок был для самосознающей души Белого всего лишь панорамной, пусть даже центральной в панораме, фигурой. По «Воспоминаниям о Блоке» видно, что Блок необходим Белому для воссоздания своего Я, а не для создания панорамы вокруг Я. Блок не является лишь формальной мотивировкой для воспоминаний Белого о себе, роль его в этой книге гораздо более существенна. Блок предстает тем собеседником, в диалоге с которым Я Белого не только выявлялось, но и складывалось.
Сознавая, что его активное присутствие в «Воспоминаниях о Блоке» может восприниматься как избыточное, Белый объясняет:
Знаю: поклонникам Блока, наверное, хочется слышать покойного; хочется – подлинных слов <…> но избегаю фактичности; и опускаю контексты слов Блока; рисую лишь облик, лишь жест отношенья к тому иль другому; и слышу:
– Оставьте себя, упраздните себя, – дайте Блока.
И – нет.
У меня есть причина на это.
На расстоянии 18-ти лет невозможно запомнить текст речи <…> я привирать не хочу; моя память – особенная; сосредоточенная лишь на фоне былых разговоров; а тексты забыты <…>[437].
Белому, по его объяснению, нет нужды прибегать к «фактичности» (тем более, что детали забылись), он передает не дословные реплики Блока, а само событие не прекращавшегося душевного и духовного диалога между ними. В этом диалоге, в звучании двояко направленного слова[438] складывались многие, часто конфликтующие друг с другом, личности Андрея Белого. Белый верен своим принципам подвижной перспективы и изменчивости образа протагониста-повествователя. В «Воспоминаниях о Блоке» периодически меняется ракурс, и Белый снова и снова представляет читателю в чем-то иной образ своего Я – и в чем-то иной образ Блока.
В начале «Воспоминаний о Блоке» Белый подчеркивает моменты близости, единения с Блоком. Однако в книге присутствует не только эта грань отношений с Блоком, и соответственно не одна вариация Я Белого, а целая их серия. По мере чтения уже этих, «романтических» воспоминаний, написанных за десятилетие до обличительных автобиографических, становится ясно, что близость двух героев не исключала, а скорее провоцировала также и жесты дружбы-вражды, притяжения-отталкивания, любви-ненависти.
Можно сказать, что наряду с изменчивыми образами Белого и Блока третий важный объект изображения в «Воспоминаниях о Блоке» – эпоха начала века с ее историческими и литературными потрясениями. Эпоха тоже, как и Блок, служит зеркалом, в которое смотрится Белый. Характер протагониста-повествователя, Андрея Белого, как доминанта мемуарного текста задает и определяет, в зависимости от его внутреннего содержания, идею, развитие сюжета, композицию и динамику повествования. Это накладывает отпечаток и на связь мемуаров Белого с эпохой. Связь несомненна, но весьма своеобразна. С одной стороны, Белый помещает становление своего Я в историческое время, в ситуацию рубежа эпох. С другой стороны, отношения между человеком и историей у Белого далеки от ожидаемых, они перевернуты. Не герой становится вместе с миром, а мир становится вместе с героем: мир как будто отражает в себе становление Андрея Белого, его внутреннюю диалектику. В его мемуарах исторические обстоятельства расположены и стянуты вокруг центральной фигуры героя таким образом, что создается впечатление: это духовные вибрации и душевные движения героя – то, что подобно эпицентру землетрясения задает вихрь исторических потрясений и эпохального распада вокруг него.
Важен у Белого интерес к психологической мотивировке действий (или бездействий), решений, настроений, воззрений, симпатий и антипатий повествователя – главного героя. Только через них проглядывает интерес к историческим и литературным брожениям и распадам времен, происходившим как будто под влиянием брожений и распадов личности Андрея Белого.
Мандельштам писал в статье «Конец романа»:
<…> композиционная мера романа – человеческая биография. Человеческая жизнь еще не есть биография и не дает позвоночника роману. Человек, действующий во времени старого европейского романа, является как бы стержнем целой системы явлений, группирующихся вокруг него[439].
Образ Андрея Белого в его собственных мемуарах и есть тот – по модели романа и по принципу самофабулизации созданный – стержень, по отношению к которому группируются и наделяются смыслом все сколько-нибудь значительные явления времени.
Блок – собрат и крест Белого
В начале «Воспоминаний о Блоке» Белый много пишет о близости, сходстве, родстве душ двух художников, двух символистов. Описание первых лет столетия, начавшегося до личной встречи с Блоком – описание предвестий встречи. Одна из сквозных тем, скрепляющих структуру книги – тема братства Блока и Белого:
<…> так близок он был в это время душе моей, что мелочи жизни его вырастали в значения полные факты; я чувствовал братом его; и обряд «побратимства» свершался: в бездумных сиденьях за чаем, в прогулках, в неторопливостях пустякового слова меж нами <…>[440].
Зори нового столетия и новой жизни, долженствующей сменить старый быт, одновременно – и независимо друг от друга – видимы и Белому, и Блоку. Учение Владимира Соловьева о Вечной Женственности одновременно дает импульс и для творчества москвича, автора симфонии, и для творчества петербуржца, автора «Ante Lucem» и «Стихов о Прекрасной даме». Белый подчеркивает значительность и судьбоносность этих совпадений:
<…> А. А. независимо от всех нас сделал выводы наши же о кризисе современной культуры и о заре восходящей; те выводы он делал резко, решительно, впадая в «максимализм», ему свойственный; выходило, по Блоку, что новая эра – открыта; и мир старый – рушится; начинается революция духа, предвозвещенная Соловьевым; а мы, революционеры сознания, приглашаемся содействовать революции <…>[441].
Из «Воспоминаний о Блоке» следует, что стремление к новой цельности на основе теургического жизнетворчества как источника новых способностей восприятия в одно время питает творчество еще лишь заочно знакомых друг с другом единомышленников. Вещий смысл вкладывает Белый в возникновение обоюдного интереса и особенно в одновременность эпистолярного импульса, возникшего у него и у Блока, едва ли не в один день написавших друг другу[442]:
Оказалось впоследствии: А. А. Блок так же, как я, возымел вдруг желание вступить в переписку; письмо, как мое, начиналось с расшаркиванья: не будучи лично знаком он имеет желание ко мне обратиться, без уговора друг с другом обоих нас потянуло друг к другу: мы письмами перекликнулись[443].
Последствия этой переклички составляют сердцевину «Воспоминаний о Блоке», и Белый тут же дает изумительный символистский образ:
Письма, по всей вероятности, встретясь в Бологом, перекрестились; крестный знак писем стал символом перекрещенности наших путей, – от которой впоследствии было и больно, и радостно мне: да, пути наши с Блоком впоследствии перекрещивались по-разному; крест, меж нами лежащий, бывал то крестом побратимства, то шпаг, ударяющих друг друга: мы и боролись не раз, и обнимались не раз.
Встреча писем и встреча желаний, взаимный жест, встреча – меня поразила[444].
С самого начала «Воспоминаний о Блоке» Белый описывает сходство своих и Блока мистических порывов и метафизических умозрений. При этом он предоставляет Блоку быть идеологическим и лирическим голосом этого единения и истинным оформителем душевного настроя, заревого ожидания, охватывавшего их обоих. Показателен отзыв Белого о восприятии стихов Блока той эпохи:
Чтобы понять впечатление от этих стихов, надо ясно представить то время: для нас, внявших знакам зари, нам светящей, весь воздух звучал, точно строчки А. А.; и казалось, что Блок написал только то, что сознанию выговаривал воздух; розово-золотую и напряженную атмосферу эпохи действительно осадил он словами[445].
Здесь Блок предстает основным выразителем тех представлений и идей начала века о преображении жизни, которые в других работах высказываются Белым как содержание его собственного экзистенциального настроя – в статьях того периода, в более поздних мемуарах о том же периоде («На рубеже двух столетий») и в «Почему я стал символистом…» Мемуары «На рубеже двух столетий» в основном посвящены описанию восстающих зорь новой жизни и символистской борьбы со старым бытом, позитивизмом отцов. Вот несколько отрывков, представляющих миросозерцание Белого в ту эпоху:
Именно я изучил изжитость профессорской квартирочки, поднесенной мне, профессорскому сынку <…> и уже пятиклассником я знал: жизнь славной квартиры – провалится; провалится и искусство, прославляемое этой квартирою <…>[446].
<…> мой отказ от ряда «обидных ясностей» ползучего эмпиризма в ту пору скорее напоминает действие революционера, бьющего по данным стабилизации, бьющего чем попало, лишь бы не соглашаться покорной овечкою с объяснениями, которые в ряде десятилетий сказали несостоятельность <…>[447].
Еще штрих: я всегда ощущал рубеж столетий между собою и бытом; и мне всегда стояла проблема борьбы с обстанием <…>.
Дети рубежа и не могли перейти в начало века, не сказав «нет» этому веку<…> была твердейшая уверенность в том, что отцами подаваемое «да» никуда не годится[448].
В «Воспоминаниях о Блоке», начало которых описывает ту же атмосферу рубежа веков, Белый выделяет Блока как истинного выразителя духа и сущности времени, подчеркивая его чуткий слух и ясность видения. Белый утверждает:
А. А. видел трезво в те годы: вопросы, встающие в нас, все вращаются около рокового вопроса: быть или вовсе не быть новой фазе в развитии человеческих отношений и в восприятии мира; свалиться иль не свалиться в канаву гниющего позитивизма[449].
В первой части «Воспоминаний о Блоке» Белый обосновывает авторитет Блока, его духовное старшинство и утверждает его первенство в воплощении общих им обоим устремлений. В других случаях Белый в сходных терминах характеризует собственный юношеский символизм рубежа веков. Вот заявление о себе начала века из «Почему я стал символистом…»:
<…> «Теургия» <…> – символический ток высокого напряжения, преобразующий действительность, коллективы и «я»; преображение это выглядит концом мира для противящихся процессу преображения; конец мира – революционный шаг <…>.
<…>
Я волил в представлениях о религиозной общине преодоление духовно-революционное всех традиций представления, понятий общества, личности, искусства, банального индивидуализма в творимую новую культуру <…> такая религия – с усилием вынашиваемый мной, юношей еще, мой символизм <…>[450].
Следующая цитата – характеристика Блока-символиста начала века, из «Воспоминаний о Блоке»:
Он – поэт-символист, теоретик-практик, понявший конкретно зарю Соловьева, зарю наступления новой эпохи; он понял: заря есть сечение небом земных испарений; и – стало быть: понял – конкретное «да» той зари в переплавлении слоев жизни до разложенья телесности на «мозгии составы» <…> до облеченья себя новым телом культуры иль ризы Ее, уподобляемой эфирному току, пресуществляющему отношения человеческие в «Das Unbeschreibliche»[451].
В обоих отрывках выражено одно миросозерцание, особая версия эсхатологического ожидания преображения, в которой мистическое разрешение истории концом мира снимается другим решением – своеобразной культурной сублимацией: преображением профанной жизни в новой культуре. Если в «Почему я стал символистом…» это миросозерцание представлено как вынашиваемая юным Андреем Белым особая разновидность символизма, то в «Воспоминаниях о Блоке» оно предстает как постижение Блока:
А. А. Блок в первой книге стихов – заостритель огромного импульса, подходящий к нему несравненно решительней Владимира Соловьева.
Уже для А. А. выявление Ее облика есть не мистический акт, а культурное деланье <…>[452].
В книге «На рубеже двух столетий», наоборот, Блок обвиняется во внесении излишней мистики в тему зари, да и совпадение заревой идеологии Блока и заревой идеологии Белого объявляется случайным:
<…> первый год столетия был год моего совершеннолетия, личных удач <…> написания «Симфонии», рождения к жизни «Андрея Белого» и так далее.
Понятно, что он открывает «зори»; если же и для Блока, Метнера, С. М. Соловьева моя «заря» совпала с их «зорями», это – факт их биографий, не «мистика» <…>. Не моя вина, если Александр Блок в 1901 году внес в слово «заря» излишнюю «мистику», так что и наш разговор о том, как размежевать «Зарю» его и «Прекрасную Даму» его, длился два года, плодя рой бессмыслия от его нечеткости выражений[453].
Если в поздних мемуарах образ протагониста, Андрея Белого, создается по принципу негативного его противоположения образу Блока, то в «Воспоминаниях о Блоке» образ Белого строится по принципу монтажного единства, в которое образ Блока входит как неотъемлемая конструктивная часть.
Динамический образ протагониста в «Воспоминаниях о Блоке» складывается в постоянном взаимодействии с образом Блока, и создается впечатление, что он складывается из серии отражений Белого в постоянно устремленном на него – в соответствии с художественным императивом текста – взгляде Блока. Такая зависимость многосоставного ego протагониста от блоковского взгляда проявляется не только в постоянном самоопределении Белого по отношению к Блоку, но и в тенденции его частичного самоотождествления с Блоком – как источником взгляда и, следовательно, источником самосознания протагониста.
Прямые рассуждения Белого в «Воспоминаниях о Блоке» на тему взгляда и зрения подкрепляют это впечатление, производимое сложной структурой образа: «Да, да: зрение есть созревание; “зрак” есть “зерно”; – созревание – зрение с кем-нибудь вместе; созреет лишь тот, чьи глаза отвечают глазам»[454]. Глаза Белого постоянно отвечают глазам Блока: во многом этим определяется динамика «созревания», или становления, характера Белого в тексте. Условное присутствие Блока в жизни Белого постоянно, несмотря на долгие периоды разлуки между ними. Представляется, что во многом определяя внутренний «состав» Белого, Блок тем самым входит в само его существо. Поэтому он всегда присутствует там, где в тот или иной момент находится Белый.
Постоянным присутствием Блока в своей жизни Белый объясняет особенности своих воспоминаний. Многое в его жизни, внешне не имеющее отношения к Блоку, определялось внутренней зависимостью от него, его постоянным самоощущением себя в качестве не суверенного действователя, а составной части системы «Белый–Блок». Согласно «Воспоминаниям о Блоке», это сказывалось в постоянной ориентированности Белого на Блока, как бы соучаствовавшего во всех действиях Белого и в развитии его характера:
<…> были годы, когда мы не виделись <…> но – не было дня, чтобы где-то не вспоминал о нем, возвращался к произнесенным меж нами словам, возвращался к строчкам, стараясь в них, через них понять Блока, завешенного мглою дней, мглою лиц; воспоминания о Блоке связалися с личными думами, с несомненными кривотолками, возникающими во мне; Блок был, быть может, мне самой яркой фигурою времени; увлечения, устремления к людям, с которыми Блок очень часто и не был знаком, обусловливались фазою моего отношения к Блоку <…>[455].
Причина такого построения видится в том, что вариации Я Белого в «Воспоминаниях о Блоке» нуждаются для самоконструирования в присутствии Блока и в соприкосновении с ним.
Блок – привилегированный квазиотец
Братство их подано как неизменная иерархия «старшего» и «младшего»: Белый, ровесник Блока, осознает себя младшим в тандеме. Образ Белого развивается по ходу действия, и его развитие и самопознание осуществляется в процессе постоянной оглядки Белого на «старшего брата» Блока, в реакциях Белого на действительные или воображаемые проявления Блока по отношению к «младшему брату». Белый не раз в этом контексте обращается к описанию взгляда Блока:
<…> вот слово, которое характеризует его: очень-очень внимательный взгляд, но не пристальный; в пристальном взоре внимания нет; не морален взор, пристально устремленный; З. Н. [Гиппиус] – та, бывало, приставит лорнетку к глазам, и – осматривает: не внимательным, пристальным, колючим взором, впиваясь не в целое – в черточку. Александр Александрович все оглядывал очень-очень внимательным взором; он, да, – видел целое, а не черточки целого, как З. Н.[456]
Взгляд Блока имеет существенную функцию – отражения и одновременно создания образа Белого. Поэтому и утверждается эмфатически то, что внимателен взгляд, и то, что схватывает он целое, а не отдельные черточки. Заметим, что Белый в своем описании обнажает эту функцию, подчеркивая со-творческую, со-авторскую роль блоковского взгляда в формировании Я Андрея Белого: «В этом взоре – участие, не любопытство, а со-участие с тем, к чему он обращался; бывало, все-все он заметит <…>»[457]. В одном смысловом ряду с этим – утверждение Белого о всезнании «старшего брата» по отношению к «младшему»:
<…> улыбнулся А. А. И опять отдавалось мне:
– И не надо рассказывать!
– Знаю: все знаю…
<…>
И я – улыбаясь в ответ на улыбку, приоткрывавшую мне, что он – «знает, все знает» <…>[458].
Мотив братства, старшинства и всеведения Блока возникает вместе с возникновением их отношений, он окрашивает уже первые их встречи:
<…> помню себя я с ободранной кожей; помню: А. А., тихо взяв меня под руку, успокоительными словами сумел отходить; с того времени: в дни, когда что-либо огорчало меня, я являлся к А. А.; я усаживался в удобное кресло <…> А. А., – тихий-тихий, уютный и всепонимающий брат, открывал на меня не глаза – голубые свои фонари: и казалось мне, видел насквозь; и – он видел; подготовлялось тяжелое испытание: сорваться в мистерии; и потерять белизну устремлений; А. А. это знал; невыразимым сочувствием мне отвечал[459].
Этот мотив сопровождает описание и дальнейших встреч Белого и Блока. Таково, например, изображение метаний Белого между Блоком и Мережковскими:
В ту пору разламывался сознанием между А. А. и Д. С. <…>. А. А. меня видел насквозь; видел – боль неизбытную, – ту же, какую он видел в Москве, когда я тщетно тщился гармонизировать нестроицу «аргонавтов». И то же спокойное сострадательное отношение старшего брата к впадающему в заблуждение младшему, поднималося в нем.
<…>
А Мережковские, в свою очередь, уличали меня А. А. Блоком; они наблюдали неудержимое, ежедневное убегание от них к А. А. Блоку; они бы мне «запретили» охотно сбегание к Блокам <…> чувствовали, что со мной ничего не поделаешь: вынуждены признать, что А. А. и «Я» – братья <…>[460].
В развитие темы автобиографического инварианта: инвариант сын–отец (младший–старший), один из основных в творчестве Белого, восходит к психологической травме его детства и юности, к нелегким отношениям с родителями, преимущественно с отцом[461]. Белый проецирует амбивалентные отношения детства на отношения своей взрослой жизни и на конфликты между героями своих произведений. В «Воспоминаниях о Блоке» (и в других мемуарных книгах) Белого его Я поочередно входит в состав той или иной пары, в которой занимает место младшего партнера и изнутри которой строит свои отношения с собой и с миром; вторым членом пары всякий раз оказывается некий старший авторитет, наделяемый атрибутами условного отца. В роли наблюдающих, опекающих и обучающих Белого сменяют друг друга М. С. Соловьев, В. Я. Брюсов, Мережковский, Г. А. Рачинский, Э. Метнер, Р. Штейнер и другие.
Одним из примеров культивируемой Белым в себе «инфантильности» может служить его зарисовка отношений с Эмилием Метнером:
Весной мы разъехались; с осени 1902 года – вновь встретились; с того времени мы – в сплошных, удивительных, горизонт расширяющих разговорах <…>. 1906 год, часть 1907 года Э. К. проживал за границей; в конце 1907 года он появился в Москве; наш «сплошной» разговор – продолжался; необходим был он мне, пережившему ряд моральных ударов <…>. Метнер был тем человеком, который мне мог переформировать складывающееся отношение к Блоку в мне нужный аккорд; он с огромной любовью принялся за гармонизацию мира сознания <…>[462].
Несмотря на преходящую природу таких союзов, если не сказать их обреченность, каждый из них знаменует собой определенную стадию в развитии Я протагониста и каждая из этих стадий, таким образом, проходит под эгидой того или иного квазиотеческого взгляда и отмечена то специфически соловьевской, то брюсовской, то мережковской, то еще чьей-то тональностью самопознавания.
В отличие от таких временных союзов, или переменных повествования, константой в «Воспоминаниях о Блоке» остается амбивалентное братство и диалог с Блоком. Отношения Белый–Блок в мемуарах Белого глубже и интенсивнее дружбы и несут в себе элемент «родственного чувства», избыточного сходства, переходящего в неприязнь – вплоть до отвращения, подобного тому, какое испытывают друг к другу Николай Аполлонович и Аполлон Аполлонович. Самовидение Белого как младшего брата и квазисына Блока, заложенное в самом начале «Воспоминаний о Блоке», сохраняется до конца, выживая во многих разногласиях, постепенно усложняющих их отношения.