– Странно, – задумчиво произнес Бехайм. – Вот сижу я сейчас напротив вас, и мне кажется, нет, я просто уверен, что уже встречал вас много лет назад. Ваше лицо не из тех, которые легко забыть. Помнится, было это в Бургундии или в Провансе, летом, я с бокалом вина сидел на улице перед постоялым двором, и тут на дороге появились солдаты, четверо копейщиков, двое справа и двое слева, а посредине арестант, которого они вели на виселицу, и этот арестант были вы. Однако ж на лиходея вы совсем не походили, шагали с гордо поднятой головой, будто к герцогу на пир.
– Во сне, – невозмутимо сказал Манчино, – я часто вижу, как стою под виселицей и тучный священник протягивает мне для поцелуя серебряный крест. Но вы ведь, наверно, пришли не затем, чтобы слушать мои сны. Сделайте милость, говорите, что вам угодно.
– Ловкому, умному и опытному человеку вроде вас не составит труда выполнить мой заказ.
– Дело может быть трудным и опасным, – заметил Манчино, – даже, – он понизил голос до шепота, – может вступить в противоречие с законами герцогства, но меня это не пугает, все зависит только от вашей щедрости, потому что я, как вам известно, не наделен земными благами. В ближайшие дни меня, правда, ждет кой-какая работенка, которую надо непременно сделать, так что времени маловато, но коли мы сговоримся… Сами ведь знаете, да и в Евангелии сказано: нужно быть готовым оставить лодку и сети свои ради благого дела.
– Стало быть, к делу! – негромко произнес Бехайм. – Мне сообщили, что ваш кинжал, – он поглядел на оружие за поясом у Манчино, – прямо-таки творит чудеса и не раз уже вразумлял упрямцев, которые ничего не желали слушать.
– Это верно, – подтвердил Манчино и любовно погладил кожаные ножны. В этом искусстве он весьма преуспел и, пожалуй, достоин звания доктора или магистра.
– В таком случае, – сказал Бехайм, – мне остается лишь подыскать парочку монахов, которые изъявят готовность помолиться за спасение его души.
– За спасение души? Вы меня недооцениваете, сударь. Вы же не хотите отнять у этого человека жизнь, хоть он и упрямец. В моем ремесле есть, конечно, такие, чей нож не знает правильной меры. От неумения убивают почем зря, а от этого сплошь одни неприятности. Нет, сударь, я не таковский. Мой кинжал знает меру.
– Значит, по-вашему, если использовать мягкое средство, скажем, влепить по мерзкой роже, можно заставить этого негодяя…
– Ну, нечто подобное он у меня и получит. В самую меру, – обнадежил Манчино. – Не сомневайтесь, все будет как надо.
– Вот и отлично, – сказал Бехайм. – Поступайте с ним по вашему усмотрению. Хотя мне, признаться, куда приятней было бы увидеть Боччетту с петлей на шее и чтоб язык у него на плечо свисал.
Мгновение царила тишина. Манчино поднял голову и устремил взгляд на Бехайма. Оловянный кубок он, не донеся до рта, снова поставил на стол.
– Будете назначать ему меру, так не мелочитесь, – продолжал немец. – Учтите, сколько натерпелись от этого Боччетты и я, и другие люди. Честь по чести вложите ему ума, чтобы вперед нет-нет да и вспоминал обо мне.
Манчино, не моргая, глядел в пространство и молчал.
– Теперь вам известно, чего я желаю, – сказал Бехайм, – и надо полагать, насчет Боччетты мы договорились. Остается узнать ваши условия. Ведь даром такую работу не делают. Скажите же, какова ваша цена.
Манчино по-прежнему молчал.
– Назовите мне вашу цену, – повторил Бехайм, – и назначьте, какую часть суммы желаете взять авансом. Остаток получите, как только выполните заказ. Полагаю, вам известно, что я плательщик аккуратный, а коли надобно, могу назвать уважаемых в городе людей, которые это удостоверят.
Манчино вздохнул и, покачав головой, откинул волосы со лба.
– Как я сказал с самого начала, для этакой работы у меня нет времени. О своих делах тоже не грех подумать, за меня их никто не сделает.
Бехайму показалось, что Манчино просто решил содрать с него побольше денег, и он с досадой воскликнул:
– Меньше слов! Назовите вашу цену! Что вы ходите вокруг да около, от этого толку чуть. Говорите прямо! Я не любитель обиняков.
– Вы пришли напрасно, – упавшим голосом сказал Манчино. – Я не могу вам служить, сударь, ибо такое дело, как это, с его особенными обстоятельствами, нужно готовить со всем тщанием, а у меня на это нет времени. Да и рука уже не та, что раньше, легко может случиться, что я навлеку неприятности и на вас, и на себя.
– Поймите меня правильно, – не отставал Бехайм. – Часть денег я отсчитаю вам сей же час, за этим столом, как только мы придем к согласию.
Манчино отмахнулся.
– Я-то хорошо вас понимаю, а вот вы меня, как видно, нет, – сказал он. – Я не могу вам служить и причины назвал. Вдобавок учтите, Боччетта старик. Много ли славы – связываться с ним.
– Да вам никак слава нужна? – заволновался Бехайм. – А деньги, которые можно заработать на этом деле, причем с легкостью, вас не интересуют?
– Ради денег пусть кто другой старается, – решил Манчино. – Мне эти деньги без надобности. И давайте закончим разговор, продолжать его бесполезно. А теперь, с вашего разрешения…
– Что ж это на вас нашло? – озадаченно вскричал Бехайм. – Всего несколько минут назад вы говорили вполне разумно, а теперь хотите бросить меня в беде? Хотя прекрасно знаете, сколь это для меня важно. Как же мне выручить мои дукаты, которые этот мошенник противозаконно присвоил?
– Коли хотите – дам совет, – сказал Манчино, вставая. – Не торопите события, пускай они идут своим чередом, наберитесь терпения и не совершайте опрометчивых поступков. Все образуется. Нынче вы понесли убыток из-за Боччетты, завтра сами кого-нибудь в убытке оставите.
– Черт побери! – разозлился Бехайм. – Вы что городите? Хватит болтать чепуху! Вот только что вы уверяли, что он свое получит и что я могу на вас положиться. А теперь, когда надо браться за работу и употребить кинжал ради благого дела, – теперь вы струсили?
– Да, наверно, – сказал Манчино. – Такая уж у меня натура.
– Вы трус и бахвал! – напустился на него Бехайм. – Обманщик, воистину француз-голодранец! Вертопрах и самохвал!
– Ладно, коли вам это в удовольствие, можете и так меня называть, – отозвался Манчино. – А раз вы теперь все сказали, ступайте с богом! Да, сударь, самое лучшее для вас – поскорее отсюда исчезнуть, потому что не ровен час у меня лопнет терпение.
Левой рукой он стиснул рукоять кинжала, а правой повелительно указал на дверь. За соседними столами тем временем смекнули, что тут разгорается ссора, и резчик Симони встал, намереваясь унять противников.
– Эй! – воскликнул он. – Который из вас двоих вздумал затевать тут свары и смуту?
– Неужто немец сызнова упился? – полюбопытствовал кто-то из камнерезов.
Манчино успокоительно махнул рукой: дескать, пустяки, не обращайте внимания. И пояснил:
– Всяк по-своему с ума сходит, и вот он вбил себе в голову, что непременно должен сделать из Боччетты честного человека.
– Честного? – завопил Бехайм. – При чем тут честность? Я хочу получить свои семнадцать дукатов!
Все так и покатились со смеху и смеялись от души, до слез, кивая головой, а пуще всех веселился художник д’Оджоно.
– Речь, стало быть, о семнадцати дукатах? – воскликнул он. – А наш заклад? Он еще в силе? Вы поставили два дуката против моего одного.
– В силе, – мрачно сказал Бехайм.
– Тогда, – вскричал художник, – два дуката, считай, у меня в кармане. Ведь вы, немцы, знамениты тем, что держите слово.
– Да, мы свое слово держим, – сказал Бехайм, громко, с нажимом, чтобы слышал Манчино, который, будто все это его уже не касалось, подсел к органисту Мартельи и завел с ним беседу. – Но не рано ли вы радуетесь?! Не знаю, чем это дело кончится для Боччетты, останется он цел и невредим или нет, но я свои семнадцать дукатов верну, будьте уверены, уж я себя знаю. Так что раскошелиться придется вам, а не мне!
– Семнадцать дукатов с Боччетты! – вздохнул брат Лука, не поднимая глаз от столешницы, где мелком записал и доказал алгебраическую теорему. – Как вы себе это представляете, сударь? Если б этот Боччетта за полскудо мог вызволить из чистилища родного отца, он бы и тут денег не дал.
– А я вот не понимаю, – вставил камнерез, – как это в теперешние времена, когда христианскому миру грозят моровая язва и войны, вы способны думать об этаких пустяках.
– Я хочу вернуть мои деньги – по-вашему, это пустяки? – возмутился Бехайм. – По-вашему, дукатов у меня куры не клюют?
– Послушайте доброго совета, – сказал Альфонсо Себастьяни, молодой аристократ, оставивший свое поместье в Романье, чтобы учиться у мессира Леонардо искусству живописи. – Ложитесь пораньше спать, ешьте легкую пищу, спите подольше и побольше. Может, тогда и увидите во сне свои денежки.
– Избавьте меня от вашей болтовни, сударь, она мне надоела, – обрушился на него Бехайм. – Я свои деньги верну, пусть даже сперва мне придется переломать Боччетте все кости, одну за другой.
– А что скажет ваша возлюбленная, – с любопытством и легкой насмешкой вставил художник д’Оджоно, – если вы этак с ним обойдетесь?
– Моя возлюбленная? Да что вы знаете о моей возлюбленной? – спросил Бехайм. – Я не докучал вам рассказами о том, кто здесь, в Милане, моя возлюбленная. О ком вы толкуете?
– О Никколе, ведь она и есть ваша возлюбленная, – ответил д’Оджоно. – Что ни день вас видели в крестьянском трактире возле монцской дороги, и там вы ждали ее. А она, точно лань, бежала к вам в своем единственном приличном платье.
Бехайм вскочил и яростно огляделся по сторонам, словно здесь, в трактире, его окружали смертельные враги.
– Да как вы смеете, сударь, вмешиваться в мои дела? – возмущенно осадил он д’Оджоно. – Не все ли вам равно, кто моя возлюбленная? Допустим, это она… так вот: платьев у нее будет сколько угодно, уж я позабочусь. Но, черт меня побери со всеми потрохами, при чем тут Боччетта?
Теперь настал черед д’Оджоно удивиться и впасть в замешательство.