– Так, – сказал Леонардо, – значит, ты имеешь мне сообщить, что я навлек на себя немилость герцога и что бранит он меня крепкими и горькими словами.
Юноша энергично помотал головой:
– Нет, сударь, его светлость никогда этак о вас не говорил, поверьте, он произносит ваше имя с величайшим уважением. То же, что я имею сообщить, касается не вас, а одного из ваших друзей. Мессир ди Ланча называет этого человека Манчино и говорит, что не раз видел его в вашем обществе, но христианского имени его я не знаю.
– Этого никто не знает, – сказал Леонардо. – Так что же с Манчино?
– Нынче утром его нашли смертельно раненным в саду возле дома «У колодца», он лежал в луже крови; мессир ди Ланча говорит, что ему, скорей всего, раскроили лоб секирой. А надобно знать, сударь, дом и сад принадлежат тому самому Боччетте, который вам известен, и его светлость герцог приказал взять Боччетту под стражу и предпринять расследование, и, может быть, на сей раз ему…
– Где же находится Манчино? – спросил Леонардо.
– Простите, что я сразу не сказал, – извинился Джомино. – Его поместили в больницу шелкоткацкой гильдии, по словам мессира ди Ланча, там он и лежит, ожидая священника и соборования.
На третьем этаже больницы, под самыми стропилами, в каморке, где и коек уже не было, только охапки соломы, брошенные на пол и застланные ветхими грубыми простынями, мессир Леонардо отыскал Манчино. Тот лежал с закрытыми глазами, изрытое морщинами лицо горело в лихорадке, руки все время беспокойно двигались, одеяло он скинул, голова была обмотана повязкой. Двое его друзей, художник д’Оджоно и органный мастер Мартельи, находились подле раненого, и органный мастер, которому пришлось пригнуться, чтобы не задевать стропила, держал в руках кувшин с вином.
– Он не спит, только что пить просил, – сообщил д’Оджоно. – Да вот беда: давать можно лишь наполовину разбавленное вино, а оно ему не очень по вкусу.
– Плохо с ним, – прошептал Мартельи на ухо Леонардо, нагнувшись еще ниже. – Священник приходил, исповедовал его и соборовал. Хирург говорит, что, подоспей помощь вовремя, все, может, и обошлось бы. Но люди, которые его нашли, понятно, призвали всех святых и притащили из церкви святые дары, а хирурга позвать не догадались. Только здесь, в больнице, очистили рану и остановили кровь. Должно быть, он повздорил с Боччеттой, ведь нашли его поблизости от дома этого человека.
– Пить! – тихим голосом воскликнул Манчино, открыл глаза и глотнул из кувшинчика, который органный мастер поднес к его губам. Потом он увидел Леонардо, по лицу его скользнула улыбка, и он приподнял руку в знак приветствия. – Привет тебе, мой Леонардо! Большую радость ты мне доставил своим приходом и оказал великую честь, но лучше б ты обратил свой ум к вещам куда более важным, чем мое теперешнее состояние. Этот глупец – он вправду скорее глупец, чем негодяй, – аккурат когда я закончил мой визит и хотел вылезти в окно, опробовал на мне свой топорик и по дурости раскровенил мне лоб. Пустяк, от такого не умирают, но я все же почел за благо на часок-другой предать себя в руки хирурга.
Он опять попросил пить, сделал глоток и скривил губы. А потом продолжал, указывая на человека, лежащего рядом на соломе:
– Вот с ним худо. Собственный мул сбросил беднягу наземь и так отделал копытами, что, как говорит хирург, на ноги его никто уж не поставит. Мне-то куда больше повезло.
Лихорадка донимала его, мысли путались.
– Нет, из-за моей души вам биться незачем, эй, вы трое там, наверху, Отец, Сын и Дух Святой, оставьте ее, где она есть, и Ты, Пресвятая Троица, жди терпеливо, знаешь ведь, я от Тебя не сбегу, я всегда был добрым христианином, не из тех, что ходят по церквам воровать свечи. Трактирщик, чтоб тебя, зачем поишь меня вином, которое еще в погребе трижды разбавил и тем напрочь загубил для любого христианина!
Несколько времени Манчино лежал с закрытыми глазами и молчал, хрипло и тяжело дыша. Потом, когда дыхание успокоилось, он открыл глаза. Лихорадка отпустила, и из слов его было ясно, что он понимает, каково его состояние.
– Je m’en vais en pays lointain[22], – сказал он и, прощаясь, протянул к друзьям руки. – Прошу вас, оплачьте со мною мои безвозвратно ушедшие дни, как ткацкий челнок проворно мелькнули мимо они. Если б мне было дано принять смерть у турок или у язычников, ради торжества христианской веры, Господь бы с охотою простил мне мою грешную жизнь и все святые и ангелы рая встретили бы мою душу ликующими псалмами и звуками виолы. А теперь я предстану пред судом Господним таков, как есть и был всю жизнь, – пьяница, игрок, бездельник, забияка, охотник до шлюх…
– Вершитель наших судеб знает, что ты совсем не такой, ты поэт, – сказал Леонардо и взял руку Манчино в свою. – Но скажи мне ради всего святого, зачем тебе понадобилось связываться с этим Боччеттой?
– Всему есть причина. Познай ее, и ты поймешь случившееся – не твои ли это слова, Леонардо? Я часто слышал их от тебя, – отвечал Манчино. – И разве мир не полон горечи и измены? Пришла тут ко мне одна, умоляла и плакала, не ведая, как помочь своему горю, и если б она могла умереть от стыда и боли, то умерла бы прямо у меня на глазах. Так вот, я взял у нее из рук деньги и, влезши в окно, отнес их обратно к Боччетте, но сделал я это воистину как неуклюжий медведь, поднял шум и разбудил его, а он вообразил, что я пришел воровать. Если же ты, Леонардо, ищешь Иуду, я знаю точь-в-точь такого, какой тебе надобен. Не ищи более! Я нашел тебе Иуду. Правда, он положил в кошелек не тридцать сребреников, а семнадцать дукатов.
Манчино закрыл глаза, хватая ртом воздух.
– Коли я правильно понял, – заметил художник д’Оджоно, – он говорит о немце, который хотел стребовать с Боччетты семнадцать дукатов. Этот немец побился со мной об заклад на один дукат против двух, что взыщет свои деньги с Боччетты не мытьем, так катаньем, ибо он не из тех, кого можно нагреть на семнадцать золотых. А нынче он мне сообщил, что честно-благородно выиграл заклад, Боччеттины семнадцать дукатов у него в кармане, и что завтра утром он явится ко мне за проспоренной суммой. Так что придется нынче обивать пороги, обойти три-четыре дома, где у меня должники, – попытаюсь добыть дукат, в кошельке-то моем не более двух карлинов наберется.
– Неплохо бы взглянуть на этого немца, которого Манчино зовет Иудой, – проговорил Леонардо. – И пусть он нам расскажет, как исхитрился получить с Боччетты свои денежки.
– Пить! – простонал Манчино.
– Об этом можно спросить самого Боччетту, – сказал органный мастер и, поднося к губам Манчино кувшин, другой рукой указал на дверь.
– Господи помилуй! И впрямь он! – воскликнул д’Оджоно.
На пороге стояли два городских стражника, а между ними – Боччетта, в обтерханном плаще и стоптанных башмаках, руки его были связаны за спиной, но глядел он спесиво – ни дать ни взять знатный вельможа, за которым неотлучно следуют двое слуг.
– Вот, сударь, мы ваше желание исполнили, – сказал один из стражников. – А теперь поторапливайтесь, говорите, что хотели, да покороче, чтоб не терять время впустую.
Боччетта узнал мессира Леонардо и поздоровался, как дворянин с дворянином. Затем увидал Манчино и подошел к соломенному одру, стражники вплотную за ним.
– Вы узнаете меня? – спросил он раненого. – Я пришел сюда ради спасения вашей души, не убоялся утомительной дороги, из христианского сострадания, дабы наставить вас на путь истины. Вспомните: убегая, вы рассыпали краденые золотые по полу, ровно чечевицу или фасоль, мне пришлось все углы облазить, насилу собрал. Но семнадцати дукатов там недостает, сколь я ни старался, они не нашлись, исчезли, а ведь деньги эти не мои, они принадлежат благочестивому служителю церкви, некоему досточтимому священнику, который дал их мне на сохранение, стало быть, эти монеты святые и освященные. Скажите, где вы их припрятали или закопали, я прошу вас об этом лишь ради спасения вашей души.
– Одеяло! – попросил Манчино, сотрясаемый ознобом, и, когда д’Оджоно укрыл его, он ответил Боччетте: – Ищите! Ищите со всем прилежанием, забудьте досаду, ползайте на карачках, старайтесь, надрывайте пуп, пока не найдете. Вы же знаете: у кого деньги, у того и честь.
– Ты не желаешь говорить? – завопил Боччетта, побелев от ярости и тщетно пытаясь высвободить связанные руки. – Ну так провались в преисподнюю, и пусть черти как следует повеселятся, глумясь над тобою, а я бы, я бы тебя…
– Избавьте его от этого мучителя! – крикнул д’Оджоно стражникам. – Зачем вы привели сюда этого мерзавца, его место в тюрьме!
– Да мы и шли в тюрьму, – сказал один из стражников, – только он по дороге всю душу нам вымотал, долдонит и долдонит: отведите меня к этому горемыке, чтобы он обрел прощение.
– Как вы меня назвали, молодой господин? – Боччетта обернулся к д’Оджоно. – Мерзавцем? И место мое в тюрьме, так вы сказали? Ну, мне-то все равно, поношения меня не трогают, а вот вам это обойдется в кругленькую сумму! Погодите, вот выйду на свободу и опять стану сам себе хозяин – вы мне за все заплатите! Мессир Леонардо, вы все слышали и будете свидетелем!
– Уведите его, – приказал Леонардо стражникам, – ибо суд, коий он ежедневно оскорбляет и осыпает насмешками, наконец поразил его своею дланью.
– Notre Seigneur se taist tout quoy…[23] – прошептал Манчино, и были это последние его слова, больше он не дал ответа ни на один вопрос. Слышались только тихие стоны, а потом хрип, который продолжался до того раннего вечернего часа, когда он испустил дух.
Глава 13
Дожидаясь в комнате у д’Оджоно Иоахима Бехайма, Леонардо рассматривал деревянный сундук, расписанный сценами брака в Кане Галилейской, и одобрительно отозвался об этом произведении, которое молодой художник закончил всего лишь накануне.
– Вижу, – сказал Леонардо, – что и при такой нудной и утомительной работе ты не упустил из виду самое главное, что властвует всею живописью, – перспективу. И рисунок хорош, и краски ты наносишь хорошо. И что опять-таки похвально, фигуры ты поставил так, что по их позам легко распознать нрав и помыслы. Этот вот наемник намерен пить, и только пить, он и на свадьбу пришел затем, чтоб напиться до бесчувствия. Отец невесты – человек добропорядочный, честный; всяк сразу видит, что его уста не произнесут неправды и, дав согласие жениху, он свое слово сдержит. А распорядитель пира – с первого взгляда заметно, как для него важно ублаготворить всех гостей.