Мастер войны — Макс Мах — страница 54 читать онлайн бесплатно

Неожиданно тучи над головой разошлись, и в просвет выглянула луна. Призрачный голубовато-серебристый свет Ночной Девы упал на землю, и из непроницаемой ночной тьмы, сплотившейся вокруг костра, возникли неверные очертания пакгаузов порта Кемь, самого крайнего северного порта на берегах Бурных Вод. Восхищенный неожиданным чудом, Карл обвел долгим взглядом каменные и бревенчатые строения, одинокое дерево, росшее в нескольких метрах от начала каменной дамбы, прикрывавшей внутренний рейд, высокие борта галер и поблескивающую волшебным серебром, среди пришвартованных к берегу кораблей, поверхность воды. Увы, чудесное мгновение, как и положено мгновению чуда, длилось недолго. Тучи в низком небе снова сошлись, закрыв луну и вернув землю в объятия мрака. Обманным и неверным оказалось, как выяснилось уже вскоре, и торжествующее серебряное сияние полной луны. Серебряного полнолуния в тот год не случилось.

Часть IДорога

Глава перваяЛабиринт

Звездное небо над головой, полная луна на переломе, тишина, покой. Идиллическая картина. Но это, как посмотреть. Во всех известных Карлу землях люди не любили и боялись ночи. Что ж говорить о ночлеге под открытым небом? В воображении людей, и, увы, не только в воображении, ночь полна опасностей, от которых лучше всего укрыться за стенами дома, даже если это всего лишь лачуга бедняка. Но, как говорят в Высокой Земле, если у человека есть дверь и потолок, то и страху положен предел. И недаром, там же в Высокой Земле, как, впрочем, и во многих других местах, где довелось побывать Карлу, людей, чьи занятия или образ жизни принуждали их спать под звездами, полагали опасными и, уж во всяком случае, несущими на себе печать ночной тьмы. Так и становились деревенские пастушки да торговые люди, ради выгоды готовые «идти через ночь», героями мрачных сказок, что во множестве гуляли по миру. Звезды – опасные соседи и неверные друзья, ну а если восходит на небосклон, порождая страх и смятение, Голубая Странница или полная луна заливает горы и долины змеиным молоком своего коварного великолепия? Тогда и в трактирах «долгая кружка» не на «длинный час», и разговор, как ни старайся, не выстраивается, потому что каждый – и трезвый, и пьяный, если, конечно, еще помнит себя – спешит домой. Вот и расскажи этим людям о красоте звездного неба, объясни убогим, как чарующе прекрасны могут быть горные долины, спящие в неверном свете луны, как торжественна бесшумная поступь королевы-ночи! Они ответят – и, вероятно, будут по-своему правы – что люди созданы, чтобы жить под солнцем и спать под луной. А ночь … что ж, «ночь, возможно, прекрасна, добрый господин, только и сталь меча манит многих своим блеском, но становится ли она оттого, менее опасна»? У ночи свои создания, иные, чем у солнца, и в подлунном мире человеку одиноко и неуютно, если не сказать большего.

Карл достал трубку и, тщательно набив загорским табаком, раскурил от щепки с тлеющим на конце малиновым, чуть прикрытым пеплом, «живым» угольком.

«Боится тот, кому есть чего бояться», – так говорили старики в Линде. Возможно, что и не зря, потому что, как раз Карл ночи не боялся, хотя из этого еще не следовало, что ему ничего не угрожает. Просто страх пока не смог подобрать ключей к его сердцу, только и всего. Ругер пыхнул трубкой и, подняв взгляд от огня, обвел им спящий лагерь. Люди устали, пережив накануне нелегкий день. И то сказать, им привелось стать свидетелями многих чудес, а чудеса, подобно радости и горю, тяжелая ноша для души и трудная работа для тела. Впрочем, и работы этим людям досталось немало. Пока одни осматривали крепость, которая на поверку оказалась пуста, как гнилой орех, и исследовали горную долину, открывшуюся неожиданно за воротами крепости, другие устраивали лагерь и добывали со дна глубокого колодца воду. Время уходило быстро и незаметно, как та же вода в песок, так что спускаться в ущелье Второй ступени пришлось уже в ранних сумерках, но не сделать этого Карл просто не мог. Он должен был найти тело Мышонка теперь же, не откладывая, потому что невыполненный долг хуже колоды каторжника, тяжелее воловьего ярма. А тот долг, что Карл нес в своем сердце, и сравнить было не с чем, но он его ни с чем и не сравнивал.

Смеркалось. В ущелье было прохладно и тихо, только ровно и негромко журчала вода, обтекая большие валуны, загромождавшие русло ручья. Вокруг, среди камней и густого кустарника, преддверием наступающей ночи сгустились тени, затопив дно ущелья холодной недвижной тьмой.

– Зажгите факелы, – приказал Карл гвардейцам. – Найдите и похороните всех павших.

Сам же Карл знал, что должен делать и куда идти, с того самого момента, когда, миновав короткий, но широкий выводящий туннель, продирался через стену колючего кустарника, совершенно закрывшего выход в ущелье. Тьма – непрошеная и незваная, но на самом деле покорная теперь даже «невнятно и небрежно» выраженным желаниям Карла – сама метнулась к его глазам, обдав мертвящим холодом и заставив сжаться в моментальном спазме сердце. К счастью, длилось это недолго, и уже через мгновение Карл смог продолжить путь, так что никто даже не заметил случившейся короткой заминки. Однако все, что должно, он уже знал, как знал теперь и то, что отныне ему следует быть крайне осмотрительным в желаниях, если, разумеется, он не хочет, чтобы Тьма постоянно стояла за его правым плечом.

Вспыхнули факелы, и гвардейцы Августа принялись за свой скорбный труд, а Карл пошел туда, где во мраке, клубившемся среди камней, терпеливо дожидались его прихода кости Леона. Он не стал зажигать огонь, потому что не хотел видеть того, что сделали с Мышонком смерть, время и необузданная жадность диких зверей. Мрак ночи не был абсолютным, и все, что следует, глаза Карла видели едва ли не как днем, но от изучения мерзких подробностей он все-таки воздержался. Дойдя до места, он сначала постоял немного в молчании, вспоминая Леона таким, каким знал и каким тот уже навсегда останется в памяти, затем, прочел шепотом несколько кратких молитв, из тех, что в ходу в Ру и Немингене, а затем стал строить могильный холм. Он не спешил, но и не медлил, без остановок и отдыха поднимая и перетаскивая к телу друга обкатанные речной водой валуны и обломки скал. Медленно росла насыпь, темнело небо над головой, стремительно остывал воздух, но Карл не принял предложенной Августом помощи. Могильный холм над костями Леона из Ру, полномочного министра и кавалера, Карл должен был насыпать сам.

Уже наступила ночь, и на далеком темном небе зажглись холодные глаза звезд, когда Карл завершил свой скорбный труд, расставив вокруг могилы Леона шесть поминальных факелов, и, принеся положенные жертвы Хозяйке Пределов, отправился назад в замок Кершгерида.

Отойдя на несколько шагов от погребальной насыпи, Карл остановился на границе света, отбрасываемого мечущимся на окрепшем к ночи ветру пламенем факелов, и достал из внутреннего кармана камзола небольшой кожаный футляр. Роскошная вещица, сшитая из шагреневой кожи и украшенная золотыми уголками и накладками. Но ценность ее состояла не в этом. Это был тот самый футляр с расшифровкой женевского пророчества, о котором рассказал Карлу рефлет Леона. Карл забрал его, вытянув из глубокой щели между двумя камнями, во время строительства могильной насыпи. Он не искал специально спрятанную Мышонком вещь, а именно забрал ее между делом, зная наперед о ее местонахождении благодаря непрошеной – или все-таки испрошенной? – услуге Тьмы. Сейчас, когда он остался один, можно было бы достать пергамент и прочесть те слова, которые стоили Мышонку жизни. Однако Карл этого не сделал. Сердце подсказывало, что время для этого знания еще не пришло.

«Не теперь».

Постояв в тишине ночи еще мгновение, он, уже нигде не задерживаясь, направился к хитроумно спрятанному в скалах входному туннелю. Одиночество, как и прежде, не тяготило его. И ночь не пугала своими истинными и мнимыми ужасами, но там, наверху, в разрушенном замке Мертвого Волшебника, его ждала Дебора, которую, исполняя долг, он вновь вынужден оставить одну. Дебора ждала. Как ждала и тайна, скрытая за потайной дверью донжона, и, разумеется, Карлу предстояла встреча с баном и банессой Трир, которые, как небезосновательно предполагал Ругер, должны были вскоре объявиться в замке.

Подъем по длинной спиральной лестнице занял, как и следовало ожидать, немало времени. Но любая дорога когда-нибудь кончается, завершилась и эта. Однако, когда Карл поднялся в замок, люди уже успели отужинать и укладывались спать, а костры, разложенные прямо в замковом дворе, основательно прогорели. Все кроме одного. Рядом с этим ярко пылавшим костром, негромко переговариваясь, сидели Дебора, Валерия и Конрад.

«Время», – Карл выбил трубку о камень, спрятал в карман и встал с земли.

У колодца встрепенулся, уловив движение, часовой, но, узнав Карла, сразу успокоился и затих.

«Вот так они все и спят», – усмехнулся про себя Карл, почувствовав, как справа от него поднимается на ноги Дебора и одновременно с ней встает с другой стороны костра Валерия.

«Женщины…»

– Не возражаете, отец, – высокий гортанный голос Валерии разрезал ночь, как острие меча туго натянутый холст палатки, – если на этот раз с вами пойду и я?

– А что на это скажет мой брат Конрад?

– Что скажешь, Конрад, мой муж и господин? – Валерия не шутила и не иронизировала. Интонация вопроса, безусловно, свидетельствовала, что каждое произнесенное слово – истина.

– Иди, – коротко ответил бан Трир, поднимаясь с импровизированного ложа и садясь у костра. – Но помни, дорогая, пока ты не родила мне сына, ты не имеешь права умереть.

– Я помню, Конрад, – она смотрела сейчас на мужа. Лицо ее было бесстрастно, во всяком случае, таким оно казалось в неверном свете костра. Однако Карл увидел другое. Эти двое любили друг друга, как отец и дочь, но одновременно, как яростные любовники, звериная страсть которых друг к другу прорывалась даже сквозь зимнюю стужу формализованного до полного окостенения флорианского «закона и обычая».

– Извините, Конрад, – развел руками Карл. – Я не могу ей отказать. – Но вас, Конрад, я, к сожалению, пригласить с собой сейчас не могу. Может быть, позже…

– Пустое, Карл! – взглянул на него поверх огня Конрад Трир. – Идите, и да прибудет с вами благословление наших богов.

«Наших…» – Карл был уверен, что не ослышался. Бан имел в виду именно то, что сказал: не богов вообще и не каких-то особых богов-покровителей Принципата Флоры. Но тогда кого он имел в виду?

«Хотел бы я знать, о чем ты сейчас промолчал, Конрад, но всему свое время под луной и солнцем, и на каждый вопрос рано или поздно приходит ответ».

– Если мы задержимся, – сказал он вслух, чувствуя при этом направленные на него «ищущие» взгляды Августа и Марта, – передайте мастеру Марту, что ему следует пройти сквозь стену.

– Непременно, – кивнул Конрад, ничего не добавив: ни вопроса, ни тени его.

– Пойдемте, дамы, – пригласил Карл женщин и, не оглядываясь, пошел к донжону.

В спину ему смотрело столько пар глаз, что в пору удивиться. Не тому, разумеется, что так много людей в их немногочисленной компании, как оказалось, бодрствовали в эту ночь, а тому, что ни Март, ни Август, ни дамы волшебницы, которые тоже не спали, не сказали по поводу этой ночной прогулки ни единого слова.

«Жаль, что боги не наделили меня Даром читать чужие мысли, – подумал Карл отстраненно. – Впрочем, не жаль. Зачем мне это?»

Случайны ли совпадения? По-видимому, не все и не всегда. Во всяком случае, Карл полагал, что и случайности не всегда происходят по внезапному капризу богов, и у совпадений могут найтись свои отнюдь не случайные причины. Так или иначе, но копию Женевского пророчества, сделанную его же собственной рукой и благополучно забытую среди давным-давно потерянных вещей, Карл обнаружил именно там и тогда, где и когда Убивец и Синистра, – его меч и кинжал, – указали на долину Пенистой. Случайно ли это, или все-таки закономерно? Но все так и получилось: нашлась неожиданно среди старых рисунков маленькая книжечка, переплетенная в выцветшую от времени кожу, и всего через несколько минут после этого Карлу напомнили – «Кто? Зачем?» – о существовании Саграмонских Ворот. И вот он здесь, у ворот Саграмон, в замке полузабытого властителя прошлого, и в кармане его камзола лежит футляр с расшифровкой того самого пророчества. Так случайны ли совпадения, и, если нет, то, что должен найти Карл в недрах замковой горы?

Нет, разумеется: он больше не верил в такие странные совпадения, и спокойствие Карла не являлось уже родом равнодушия, которое, как сон или оцепенение смерти, владело его душой долгие годы после смерти Стефании. Он очнулся от забытья длиною в иную человеческую жизнь, и свежесть восприятия вернулась к нему точно так же, как и нешуточный интерес ко всему, что происходило теперь с ним, Карлом Ругером, и вокруг него. Кто затеял эту странную игру? В чем ее смысл и какова цель, и кто он – тот, кто способен на такие игры? Ответов на эти и многие другие вопросы у Карла пока не было, но зато он твердо знал, что оказался в самом центре, боги ведают, кем и зачем затеянной интриги, корни которой, очевидно, уходили в далекое прошлое. Не в его, Карла, прошлое, которое, и само по себе, было отделено от настоящего не одним десятком лет, а в совсем уже давние времена, когда безумствовал на улицах и площадях Женевы безымянный и безумный пророк. Когда это было?

«Триста лет назад…»

Карл неожиданно споткнулся об это число, хотя хронологически точным определение «триста лет назад» назвать трудно. Впрочем, время легко и охотно стирает границы лет и дней, особенно если речь идет о событиях, происходивших задолго до твоего рождения. Но каково, однако, совпадение, если не затруднять себя поисками точности, которая в данном случае все равно недостижима. Так что, одно из двух: или совпадение или всего лишь его иллюзия. Но примерно в то же самое время, когда впервые прозвучали пророчества, произошла на севере Наместническая война, о которой так хорошо написал в своей проклятой книге Леон из Рэ, а Гавриил Рудой женился на Арине Нове и стал княжить вместе с ней в Семи Островах. Все бы ничего, и мало ли кто и с кем тогда воевал, или кто и с кем сочетался браком три сотни лет назад, но если произнести имя первого князя Сдома на загорский лад, то не тот ли это был Габер Руд – герой Чумной войны, о котором мимолетно упоминал Пауль Рыбарь, перечисляя тех, кто родился под Голубой Странницей? Габер ведь, если верить Рыбарю, как раз лет за полста до Наместнической войны и родился. Родился, жил, воевал и женился, в конце концов, – не на ком-нибудь, а на Арине Нове, которая…

Карл страстно захотел обернуться и посмотреть на Дебору, но делать этого не стал, потому что как раз в этот момент перед его внутренним взором сложилась еще одна, казалось, навсегда утраченная мозаика, яркие краски которой не потускнели за давностью лет и событий. А, между тем, наяву глаза Карла видели лишь темный камень стен и ступеней, освещенных колеблющимся пламенем факела. Только камень и огонь. Темный грубо обработанный недвижный и немой камень и живой, незнающий покоя огонь. Простые честные вещи, природа которых неизменна, что в том веке, что в этом.

Карл и отправившиеся с ним в ночной поиск женщины находились сейчас в глубине замковой горы, и, хотя сам по себе лабиринт, состоявший из узких и широких галерей, прорезанных в твердой скальной породе, вызывал любопытство, ничего таинственного или волшебного в нем не было. Во всяком случае, ничего из того, что предполагал найти Карл, откликнувшись на дошедшее через века приглашение Мертвого Волшебника, они здесь пока не обнаружили.

Винтовая лестница, на которую они попали, открыв хитроумно устроенную потайную дверь, была упрятана в узкую вертикальную шахту, врезанную в толщу стены донжона. Далее, насколько мог судить Карл, лестница шла строго параллельно колодцу с подъемным механизмом. Во всяком случае, дважды на пути вниз им попадались короткие ответвления, ведущие в крошечные каменные каморки со смотровыми щелями, забранными железными, насквозь проржавевшими пластинами. Судя по всему, металл, в отличие от дерева, не был защищен древней волшбой от безжалостного воздействия времени и природы. Хотя возможно также, что дело было не только в этом, но и в том, где Карл видел сохранившее свои природные качества дерево и где встретил теперь столь очевидным образом пострадавшее от дыхания вечности железо. Однако если Карл и заинтересовался этой странностью, то только потому, что проржавевшие заслонки не удалось отодвинуть в сторону. Но, с другой стороны, и отодвигать их было незачем. Нетрудно было догадаться, что если бы это все-таки оказалось возможным, то из узкой щели, прорезанной в твердом камне стены, на них равнодушно посмотрела бы давным-давно поселившаяся в колодце глухая тьма. Не на что там было смотреть, вот в чем дело. И не надо. Мертвую пустоту огромной шахты Карл чувствовал и так, как будто и не существовало разделяющей их каменной стены.

Лестница уводила все дальше в глубь горы, и, чем дальше, тем больше, становилось очевидно, что ведет она не к ущелью Второй ступени, что в принципе было бы логично для потайного хода, но слишком просто для такого сложного сооружения. Между тем, бесконечная череда ступеней действительно привела их не к выходу наружу, а прямиком вывела в запутанный каменный лабиринт, состоявший, как вскоре выяснилось, из множества узких и широких галерей, малых и больших залов и камор, и, естественно, лестниц, на этот раз в большинстве своем коротких. Ориентироваться здесь было непросто, если возможно вообще, не имея к тому же никакого представления ни о плане самого лабиринта, ни о его назначении, ни о том, что они здесь, в конечном счете, ищут. Вероятно, Карл мог бы прибегнуть к помощи Тьмы, но он чувствовал, что место это особое и игры со Тьмой здесь могут стоить слишком дорого. Рисковать же Деборой и Валерией Карл не мог. Однако «дорогу», то есть маршрут, предназначенный именно для него, как ни странно, великолепно чувствовали обе женщины, и сам Карл ни разу не усомнился в правильности выбранного ими пути.

Они медленно шли по коридорам, поднимались или спускались по лестницам, пересекали залы и каменные мостики над подземными ручьями, и Карл неожиданно подумал о том, сколько труда и средств было вложено в прокладку этих подгорных путей. Конечно, если быть последовательным, считать следовало сверху, с самой крепости, построенной в таком труднодоступном месте, как вершина отвесной скалы, вздымающаяся над затерянным в диких горах ущельем Второй ступени. Сколько же власти и богатства должно было быть у князя Кершгерида, если он мог позволить себе такое грандиозное строительство? Каково было его могущество? Однако вопросы эти были второстепенными, потому что, как бы ни был сложен и оригинален лабиринт, то никак не объясняло того, почему Дебора решила, что вход в него предназначен именно для Карла.

«Что же ты оставил мне, Кершгерид?»

Или того человека звали Ульмо Геррид?

Но как бы ни звали того, кто все это построил, одно было очевидно: случилось это много раньше, чем триста лет назад. Герцоги Герра гордились среди прочего и тем, что могут назвать поименно всех глав рода за последние четыре сотни лет. А в то время, когда на Северном побережье кипела кровью Наместническая война, Саграмонские Ворота уже вновь стали диким заброшенным краем, и память о Мертвом Волшебнике успела поблекнуть до такой степени, что правду трудно было отличить от вымысла.

«Зачем? – мысль Карла была неутомима и последовательна, хотя и отступала порой от законов логики. – Зачем я сюда пришел?»

И действительно, зачем он пришел сюда сейчас в сопровождении двух самых близких ему людей?

«Женщины…» – воспоминание медленно всплыло из глубин памяти, как сонная рыба к поверхности пруда. Всплыло и обрело плоть, превратившись из смутной тени в четкий и ясный образ. Нет, недаром он так легко согласился, чтобы в этом ночном поиске его сопровождали не Август и Март, а Дебора и Валерия. И мастер Василий Вастион неожиданно вспомнился сейчас неспроста… И еще Сдом… Художественное чувство пыталось что-то подсказать Карлу, пыталось с того самого момента, как Дебора сказала: «Эта дверь предназначена для тебя». Но интуиция не обременена необходимостью четко формулировать пути, которыми она идет, питаясь лишь смутными воспоминаниями, случайными смыслами, размытыми временем, как льдины на реке весенней водой. Она лишь подсказывала, но сознание, занятое поиском ответов на совсем другие вопросы, еще не готово было воплотить предзнание в знание, смутные догадки в конечное понимание.

«Есть врата, которые открываются только в присутствии свидетелей, – голос Молящегося за всех Ишеля звучал чуть напевно, как будто тот читал вслух стихи, а не раскрывал перед Карлом сокровенные тайны „Путей и Дверей”. – Есть и такие, открыть которые можно лишь в присутствии определенных людей…»

«Свидетельство женщины – свидетельство души… Ключи сердца надежнее отмычек разума». – Так говорили в земле убру, а недалеко от убрской степи – всего шесть дней пути верхом – в Цейре, что с незапамятных времен сторожит излучину Данубы, в старой части дворца Ноблей, сохранились две фрески работы мастера Вастиона, и на одной из них Василий изобразил рыцаря, отворяющего врата в «Замке Последней Надежды». Карл вспомнил сейчас эту фреску во всех подробностях, так, что смог бы – если бы таково было его намерение – воспроизвести ее на бумаге или полотне, не упустив ни одного штриха, ни единого цветового контраста. Но из всего богатства, что предложила услужливая маркитантка-память, по-настоящему заинтересовала Карла лишь одна деталь. По обе стороны от рыцаря стояли, «свидетельствуя», две женщины: алая и лиловая дамы Василия Вастиона. Случайно или нет, но мотив этот считался таким же характерным для работ мастера, как и автопортреты, с внушающим уважение постоянством возникавшие на всех его фресках. Алая дама – женщина в алых одеждах, которые время и копоть превратили в бордовые, и лиловая дама, чье одеяние со временем стало черным. Даже на той фреске, что неожиданно для себя обнаружил Карл в цитадели Кузнецов, тоже можно было увидеть две темные женские фигуры, застывшие за спиной окутанного плащом тьмы вождя иных.

Означало ли это что-то, и если да, то что?

«Ишель говорил про парные ключи…»

Ключи, а не отмычки, понял сейчас Карл. Душа, а не разум, женщины, а не мужчины.

Но тогда, картина событий случившихся за эти полгода, обретала новые черты.

«Я вошел в Сдом…»

Он вошел в Семь Островов, встретив на дороге трех женщин, и с ними же в конце концов покинул город. Три не два, это так, но три – счастливое число почти в любом уголке ойкумены. Счастливей – только семь. Но и то правда, что две из трех этих женщин образовывали естественную пару.

«Парные ключи? Свидетельницы… Свидетельницы чего?»

Если все на самом деле так и обстояло, как он увидел сейчас, то тот, кто сплел этот вычурный узор, должен был, кроме всего прочего, предполагать, желать или даже знать наверняка, что Карлу, попавшему в паутину его замысла, придется открывать двери, требующие особого свидетельства. Однако приближаясь сейчас к той самой «двери», которую ему, по-видимому, предстояло открыть, Карл был не один. Его сопровождали две женщины.

По силам ли кому-нибудь предугадать то, что могло или должно было произойти через три или даже четыре сотни лет?

«Он и не знал, – это был следующий шаг в постижении истины. – Потому что не я цель интриги, но тогда…»

Тогда, выходило, что Карл являлся всего лишь инструментом для достижения этой неизвестной пока цели. Не цель, а средство, как любой подходящий по неизвестным пока Карлу параметрам человек. Но каковы тогда должны быть условия? Являлся ли таким инструментом любой рожденный под Голубой странницей? Возможно. Во всяком случае это звучало вполне логично, однако Карл чувствовал, что если и так, то восход звезды – условие при выборе «кандидата» пусть и обязательное, но недостаточное. Что ж, вероятно, все так и обстояло, и что-то из того, что пытался понять сейчас Карл, «выявляя неизвестное в известном», уже являлось достоянием других людей, откуда бы ни взялось их знание. Определенно кое-что обо всем этом знали и Михайло Дов, и Март, и Великий Мастер клана Кузнецов Игнатий, и даже бан Конрад Трир. Знали… Тем более интригующим был вопрос, почему ничего об этом не знает он, Карл Ругер, которому, казалось бы, следовало знать об этом если и не все, то хотя бы что-то? Не менее интересным казалось и то, что ни один из них не хотел – «или не мог?» – с ним эту тему обсуждать. Почему? Неизвестно. Но, пожалуй, именно последнее обстоятельство тревожило Карла более всего. Даже то, что кто-то пытается им теперь управлять или использовать в своих целях, беспокоило Карла гораздо меньше, чем молчание посвященных. В конце концов тот неопределенный, едва уловимый за давностью лет и неясностью намерений кукловод, кто задумал когда-то весь этот балаган, ничего о Карле знать не мог, просто потому, что Карл Ругер в то время еще не существовал.

«Или все-таки мог?»

Карл чуть замедлил шаг, ему показалось, что он уловил в своих рассуждениях некую дисгармонию, которая заставила насторожиться его недремлющее художественное чувство.

«Мать…»

Вот о ней он почему-то ни разу не вспомнил. А между тем, кроме собственного чувства правды, ничто, казалось бы, не подтверждало его уверенности в том, что женщина, являвшаяся ему во снах, его мать. Сомнения могли быть тем более справедливыми, что рассказ Петра Ругера напрочь разрушал любые иллюзии по поводу этой женщины. И тем не менее, чем дальше, тем больше простая эта история казалась Карлу слишком очевидной, чтобы не иметь второго дна. Кем была та безумная женщина, что пришла из ночи к костру Петра Ругера? Простой крестьянкой или попавшей в беду аристократкой? Душевнобольной? Война, эпидемия, голод… Могло случиться все, что угодно. Вопрос лишь в том, мог ли предполагаемый Карлом кукловод предвосхитить все эти события? Зачатие от неизвестного отца… жизнь женщины, вынашивающей плод… случайная встреча у костра, рождение младенца Карла и смерть роженицы… И могло ли быть предопределено такое невероятное событие, как нечаянная жалость безжалостного, да еще и покалеченного наемника к чужому ребенку? Похоже, что как бы могуществен ни был предполагаемый кукловод, он не имел над Карлом той власти, которую, не покривив душой, можно назвать предопределенностью. На каждом шагу, в каждом узле паутины, сплетенной этим древним пауком, Карл находил ту степень свободы, которая позволяла поступать по-своему. Петр мог бросить младенца или мог свернуть ему шею. Он был свободен в своем выборе, как и сам Карл. Ведь, войдя в Сдом, Карл не стал участвовать в состязаниях, и ушел из города тогда и так, как посчитал правильным он сам. И расшифровку пророчества, за которую его друг отдал жизнь, Карл читать пока не стал, хотя желание было столь велико, что собственной его потребностью быть просто не могло. Но нет, не стал читать и, отправившись в лабиринт под горой, взял с собой не Анну и Викторию, пригласить которых подсказывал здравый смысл и логика событий, а Дебору и Валерию, на которых указало ему сердце. И поэтому, даже ощущая недовольство тем, что вполне логичными и непротиворечивыми его рассуждения не являлись, Карл в очередной раз утвердился в мысли, что все делает правильно. Карл Ругер никогда и ни за что не будет ничьим средством, и если мало на то его желания, то можно вспомнить, что полгода назад, в Сдоме, он окончательно стал хозяином своей жизни, метнув – пусть и без намерения – Кости Судьбы.

«Кто ты, Карл?» – спросила однажды Дебора.

«Кто ты? – спрашивали его Виктория и Людо. – Куда ты идешь, Карл? Зачем?»

«Кто я?» – это и был тот самый главный вопрос, ответ на который способен разогнать туман тайны и недосказанности не только над всем тем, что происходило сейчас и здесь, но и над тем, что случилось когда-то где-то, за много лет до рождения Карла.

Однако додумать эту простую мысль, пришедшую в голову как раз тогда, когда он и его спутницы начали спускаться по очередной лестнице, Карл не успел. Сжало виски, и кровавый занавес внезапно упал перед глазами, застилая взор. Карл остановился, переводя сбившееся дыхание, и, как оказалось, вовремя. Раскаленные иглы пронзили все тело, заставив испытать мгновенную, жестокую боль. Он почувствовал выступившую на лбу и висках испарину и подавил рвущийся из груди крик, медленно – слишком медленно – приходя в себя после испытанного потрясения. Но воля, на которую Карл мог положиться даже тогда, когда вовсе себя не сознавал, заставила сделать следующий шаг. Движение вернуло ему некоторую ясность мысли. Взор прояснился, и Карл увидел под ногами язычки поднимавшегося снизу, из глубины лестничной шахты белесого тумана.

– Надо было взять с собой твоих волшебниц, – голос Валерии развеял остатки морока, наведенного творящейся вокруг Карла волшбой, и он окончательно пришел в себя.

«Нельзя», – хотел объяснить он дочери, но его опередила Дебора.

– Этого нельзя было делать. – Голос Деборы звучал сейчас почти так же, как в самые волшебные мгновения их взаимной страсти. Он стал низким и чуть хрипловатым, поднимаясь из самой глубины груди.

– Почему? – а вот голос Валерии, напротив, поднялся еще выше, и гортанный клекот, который и всегда-то чудился в нем, усилился, стал отчетливым, обретя к тому же напряженный носовой оттенок.

– Да, потому что эта волшба имеет иную природу, – сказал Карл, удивляясь тому, как просто пришло понимание происходящего. – Обычной магии здесь нет места.

Откуда пришло это знание? Карл затруднился бы ответить, но знание пришло сразу же как только прозвучал вопрос Валерии.

«А что знает об этом Дебора? Или она просто чувствует?»

Гавриил Рудой и Арина Нова, Карл Ругер и Дебора Вольх… Возможно, кто-то еще, когда-то и где-то? Или же такое случилось только дважды?

«Еще одно условие», – ноги уже погрузились в туман по колени, но Карл бестрепетно шел дальше. Шаг, еще шаг, туман поглотил его целиком, ступеней под ногами и самих ног он уже не видел, а пламя факела превратилось в размытое кровавое пятно.

В таком тумане могло произойти все что угодно. Во всяком случае, пока они медленно – едва ли не на ощупь – спускались вниз по заколдованной лестнице, даже Карлу, видевшему в жизни и не такое, в сплотившейся вокруг сизой мгле мерещились поджидающие их ужасы. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Будь Карл здесь один, сердце его было бы спокойно, но сейчас он вел за собой тех, забота о ком легла на плечи тяжким грузом. О, нет, он ни разу не пожалел, что взвалил на себя эту ношу. Напротив, был благодарен добрым богам за этот великий дар. Однако и цена такому сокровищу была под стать. Почти незнакомое до сей поры чувство тревоги прочно поселилось в его некогда бестрепетном сердце.

Лестница закончилась, и Карл со спутницами оказались в узком и низком коридоре, уводившем все дальше и дальше в недра замковой горы. Плотный, поглощающий все внешние звуки, но при этом какой-то «звонкий» туман по-прежнему не позволял ничего видеть. Тем не менее, хотя Карл и женщины находились в плену тумана уже порядочное время, двигаясь сквозь него практически вслепую, ничего особенного с ними не происходило. А туман… что ж туман, в любом случае, не был природным феноменом и неожиданным образом оказался едва ли не обретшей материальность поэтической метафорой. Жизнь Карла, если взглянуть на нее с такой точки зрения, являлась не чем иным, как движением сквозь густой туман неопределенности. Из неизвестного прошлого к непредсказуемому будущему сквозь стремительно меняющее свои формы настоящее.

Но если так все и обстояло, то Карл мог наконец вздохнуть с облегчением: никакой предопределенности в его жизни не было и не могло быть. Предопределенность и предсказуемость просто не уживались с Карлом Ругером, идущим по жизни своей дорогой. Дорогой, которая в каждый момент времени возникала перед ним в результате случайного, а значит, свободного выбора и могла быть с легкостью оставлена ради любой другой дороги.

– Карл! – предупреждающе окликнула Дебора. В ее голосе прозвучали настороженность и тревога, но Карл и сам уже почувствовал возникшую впереди преграду.

«Ну, вот и конец дороги, – подумал он, осторожно приближаясь к тому, что закрывало им путь. – Или почти конец».

Предполагать можно было все, что угодно. Но туман пропустил их, признав, а значит…

«Значит…» – у него возникла было мысль о Гавриэле, но в тот момент, когда Карл коснулся кончиками пальцев деревянной панели, запиравшей галерею, уже стало понятно, что искать рукопись Кершгерида в этой части лабиринта бесполезно. Вероятно, маршал Гавриель читал записки Кершгерида в каком-то другом месте, потому что вряд ли был способен пройти через «туманные врата». Но, возможно, он тоже шел не один?

«Да, нет, – решил Карл, исследуя преграду. – Маршал здесь не появлялся. Замок велик, и подземелья его обширны. Наверняка здесь существуют и другие укромные места, где можно скрыть от чужих глаз ценную вещь. А здесь… здесь ждут своего часа секреты совсем иного рода».

Продолжать думать об этом и выяснять, откуда вдруг взялась у него такая уверенность, Карл не стал. Это было неважно сейчас, а времени на неважные мысли совершенно не оставалось, потому что деревянная панель, как и следовало предположить, оказалась дверью. И теперь, коли они сюда все-таки пришли, Карл должен был ее открыть. Рука нащупала дверную скобу и, подчиняясь голосу своей интуиции, Карл толкнул дверь, сразу же шагнув в открывшийся, но все еще невидимый проем.

Туман, в котором он только что находился, обрезало, как ножом. Здесь, по другую сторону двери, никакого тумана не было и в помине. Карл бросил беглый взгляд вокруг, желая убедиться, что им здесь ничего не угрожает, и сразу же обернулся назад. В дверном проеме стояла непрозрачная сизая мгла. И из этой мглы, осторожно ступая по невидимому для них полу и держась за руки, как дети, заблудившиеся в лесу, к Карлу вышли Дебора и Валерия. Только в этот момент он осознал наконец почему ему хватило лишь одного быстрого взгляда, чтобы удостовериться, что никакая опасность им здесь не угрожает. Карл оглянулся и снова посмотрел вокруг, но уже совсем другими – не застилаемыми тревогой – глазами.

Они находились в обширном квадратном помещении с высоким плоским потолком. Зал этот даже при беглом взгляде производил впечатление эпической древности. Такова была его планировка, характер обработки пола и потолка и рельефные изображения, вырезанные в твердом граните и мягком мраморе. Но дело, разумеется, было в другом. Все огромное пространство этого причудливого помещения заливал теплый золотисто-желтый, неизвестно откуда берущийся, но как бы растворенный в неожиданно свежем воздухе «солнечный» свет.

Если не считать прямоугольного бассейна, оказавшегося, как и следовало ожидать, безнадежно сухим, обширное помещение, где они находились, было совершенно пусто. Во всяком случае, здесь не было ничего такого, ради чего им следовало сюда приходить. Ничего, что наполнило бы смыслом и «зов» лабиринта, и сам лабиринт, и все остальное, с чем Карлу и его спутницам пришлось столкнуться по дороге сюда. Ничего. Впрочем, по-видимому, это все еще не было концом пути. В противоположной от входа стене, между двумя барельефами, изображающими ощетинившихся, оскаливших пасти волков, находилась еще одна двустворчатая дверь. Ее высокие и широкие створки из золотисто-коричевого дерева были покрыты сплошным резным узором. Вероятно, предполагалось, что Карл должен идти дальше. Вот только, знать бы, как далеко?

– Я едва не обернулась, – сказала за его спиной Валерия. В ее голосе звучали неприкрытое раздражение и надменное удивление человека, не привыкшего удивляться, вернее не привыкшего, чтобы его удивлял кто-то другой.

– Да, – согласился Карл, поворачиваясь к женщинам. Он догадывался, что подразумевает Валерия. – Мне этот туман тоже не понравился, но таковы условия.

– Было такое ощущение, что меня изучают, – сказала Дебора. Туман ее не испугал, но, по-видимому, заставил задуматься.

– В самом деле? – По правде сказать, Карл не ожидал так скоро и так просто найти подтверждение своим предположениям. – Ты в этом уверена?

– Мне как будто задавали вопросы, – вместо Деборы ответила Валерия. – Вопросы, на которые, хочешь, не хочешь, а приходится отвечать, – вот для нее дорога через лабиринт совершенно определенно оказалась тяжелым испытанием, и скрыть это она просто не могла. Во всяком случае, сейчас, не успев еще окончательно отойти от пережитого там, на погруженной в магический туман лестнице. – Лабиринт задавал вопросы!

– Пустое! – Дебора с улыбкой обняла Валерию за плечи и привлекла к себе. – Лабиринт просто желал знать, те ли мы, кому позволено идти дальше.

– Дальше вы не пойдете, – твердо ответил ей Карл. – Во всяком случае, пока.

– Пока что? – сразу же вскинулась Валерия, которая, как успел убедиться Карл, совершенно не переносила никаких ограничений, но Дебора удержала банессу Трир в своих «нежных» – но лишь до поры, до времени – объятиях. Силы, как душевной, так и телесной, женщине Карла было не занимать.

– Тот, кто построил этот лабиринт, – Карл полагал, что обе они имеют право знать хотя бы часть того, что знал теперь он сам, – предполагал, что когда-то сюда придет некто, похожий на меня. Однако он или, может быть, оно, – Карл пожал плечами и сделал жест рукой, как бы приглашая женщин посмотреть вокруг и убедиться, что зал, в котором они находились, имел не совсем человеческие пропорции. – Однако он или, может быть, оно, хотел, чтобы меня сопровождал кто-то, похожий на вас.

– Свидетели, – ответил на их недоуменные взгляды Карл.

– Свидетели? – переспросила заинтересовавшаяся его словами Валерия.

– Возможно, – а вот Дебора, судя по всему, знала, о чем идет речь, слышала о чем-то подобном прежде или встречала в одной из множества прочитанных ею в изгнании книг. – Но тогда…

– Все очень просто, – объяснил Карл. – За этими дверями, – кивнул он в сторону противоположной стены, – должна быть, как мне кажется, еще одна, главная, дверь: Должны быть врата! Те самые, для открытия которых и нужны вы обе. Однако я их открывать пока не хочу.

– Почему? – Дебора смотрела ему прямо в глаза, а неожиданно притихшая Валерия напряженно следила за ходом разговора.

– Не знаю, – покачал головой Карл, и в самом деле, не понимая пока, почему не хочет принимать ожидающего его за «последними» вратами дара. – Не знаю, но сердце подсказывает, что делать этого не следует. Во всяком случае, пока. Сначала все это надо бы изучить и обдумать, а уж потом решать.

– Без вас мне через те врата не пройти, – добавил он для Валерии.

– А если шанс дается один только раз? – спросила его дочь.

– Значит, я им не воспользуюсь.

Оставив женщин возле сухого бассейна, на стенках которого, выступавших над полом почти на полметра, вполне можно было сидеть, Карл направился к двери в противоположной стене. Чужое желание – ощущавшееся то как властный зов, то как вежливое приглашение – пока совпадало с его собственными намерениями, поэтому ждать не имело смысла и он не стал. Лишь бросил беглый взгляд на барельефы, украшавшие стены зала, и не без сожаления подумал, что в другое время и при других обстоятельствах остался бы здесь надолго, изучая незнакомую технику резьбы по камню и замысловатые сюжеты, которые наверняка должны были что-то означать, вот только знание это, скорее всего, было давным-давно утрачено. Но, быть может, не все и не навсегда. Взгляд Карла задержался на узкой, вытянутой в ширину гранитной плите, по которой, повернув к зрителям массивную голову, величественно шествовал зверь, поразительно похожий на адата. Скорее всего, это и был адат, потому что на барельефе он появился не один, а с высокой женщиной в длинной – до пят – тоге. Женщина не была жертвой охотящегося хищника, и уж точно не случайным персонажем. Она шла рядом со зверем, чуть позади, и художественное чувство Карла интерпретировало связь, имевшуюся между этими существами, сразу и однозначно. Единство.

«Любопытно…»

О, да, это было более чем любопытно, но и это тоже предстояло отложить до «лучших времен».

«Потом, – решил Карл, переводя взгляд на ожидавшую его дверь. – Если, разумеется, у нас будет это „потом”».

– Факелы не гасите, – сказал он через плечо, уже вплотную приблизившись к двери. – Мало ли что …

Предостережение, возможно, и излишнее, но кто знает, что могут решить его женщины, оставшись одни в залитом волшебным светом зале? Однако именно магическая природа этого «солнечного» света заставляла Карла быть предельно осмотрительным, ведь магия не предсказуема по своей сути. Свой факел он гасить не стал тоже, лишь переложил в левую руку, а правой – осторожно тронул створку двери. Та поддалась на удивление легко, без единого звука и какого-либо сопротивления открываясь перед ним, будто и не простояла запертой много веков подряд. А за порогом лежала плотная бархатистая тьма, выжидательно взглянувшая на Карла сквозь приоткрывшуюся щель.

«Я должен испугаться?» – с иронией спросил он себя и нажал на створку двери сильнее.

Странно, но свет из зала за его спиной за порог не проникал. А вот свет живого огня, трепетавшего на конце факела, напротив, заставил мрак немного отступить. Совсем немного, чуть-чуть, но тяжелая плотная тьма медлительно и с видимой неохотой уступила свету, и Карл увидел под ногами кусочек мозаичного пола. Мозаика была выполнена в трейском, давным-давно утраченном, стиле. Но узнал он его сразу по тем немногим образцам, сохранившимся в разных краях ойкумены, что довелось ему видеть во время бесконечных своих странствий.

«Трейя… Как минимум, тысяча лет…»

Да, похоже, Карл не ошибся, когда предположил, что лабиринт был построен не три и даже не четыре сотни лет назад. Во всяком случае, зал, оставшийся за его спиной, и огромное, но невидимое пока пространство, которое он улавливал во тьме перед собой, были созданы за много столетий до того, как на вершине утеса воздвигся величественный замок Мертвого Волшебника.

Карл сделал шаг вперед, украв у тьмы еще один крошечный кусочек многоцветной – с преобладанием золота и кобальта – мозаики, и еще один шаг, попутно закрывая за собой впустившую его сюда дверь. Створки сомкнулись за спиной, издав короткий, моментально растворившийся в царящей здесь тишине звук. Даже факел, как заметил сейчас Карл, горел почти бесшумно. Эта тьма поглощала не только свет, но и звуки, и даже, пожалуй, запахи.

«Жизнь… ее проявления…»

Закрыв дверь, Карл отделил себя не только от Деборы и Валерии, но, возможно, и от полнящегося жизнью мира ойкумены, оставшись один на один с особого рода тьмой, в которую был погружен зал, определить размеры и форму которого не представлялось возможным. Впрочем, воображение Карла, которое по самой своей природе не могло оставаться в бездействии, тут же нарисовало перед внутренним взором огромное, круглое, как барабан, помещение с купольным потолком и, как обычно, не ошиблось. Прошло совсем немного времени, и вокруг Карла начал возникать свет. Это трудно было бы описать словами, потому что рождение этого света в этой тьме не походило на восход солнца или луны, или на то, как вспыхивает пропитанный маслом фитиль светильника. Сначала это был как бы и не свет вовсе, а лишь намек на него, какое-то невнятное мерцание, возникавшее то тут, то там в окружающей тьме. Однако уже через несколько мгновений засветился, плавно набирая силу, сам воздух, которым дышал сейчас Карл. Еще несколько ударов сердца, один глубокий ровный вздох, и тьма исчезла, уступив место холодному, чуть мерцающему свету, каким тот иногда бывает в пасмурный зимний день над скованной льдом рекой. Но каким бы он ни был, это был свет, и в его присутствии перед Карлом открылся огромный круглый зал. В центре, прямо напротив дверей, через которые вошел Карл, на низком массивном постаменте из тщательно обработанного бурого, как запекшаяся кровь, гранита стояли, закрывая перспективу, две женские фигуры – белая и черная. Высокие, никак не меньше, чем в полтора человеческих роста изваяния поражали выдающейся техникой работы с камнем. Женщины, одетые в одинаковые плащи с капюшонами, стояли к Карлу боком, обратившись друг к другу лицами. Вот только капюшоны, наброшенные на их головы, оставляли видимыми лишь подбородки, глядя на которые, Карл вдруг подумал, что женская природа этих фигур неочевидна. Плащи скрадывали естественные очертания человеческих тел так, что по здравом размышлении, трудно было с уверенностью сказать – женщины это или мужчины, и люди ли вообще. Но с другой стороны, Карл не сомневался, что перед ним именно женщины. Он просто знал. Здесь, в этом месте, знание было растворено в самом воздухе. Правила и определения существовали сами по себе, как цвет и форма, получая воплощение с каждым сделанным вдохом. Как ранее, Карл узнал, что, войдя в зал, должен затворить за собой дверь, так и теперь понял, что видит именно женские фигуры.

Белый мрамор и черный базальт, и сила бессмертного искусства, заставляющая забыть, что перед тобой не живые существа, а каменные статуи. Карл с трудом оторвал глаза от похожих одна на другую, как объект и его зеркальное отражение, фигур и бегло осмотрел пространство вокруг себя.

Как и предыдущий, зал этот был совершенно пуст, если не считать, конечно, двух застывших в его центре каменных изваяний. Мозаичный пол, купольный потолок, черный, как ночное небо, беломраморные граненые колонны, поставленные метрах в трех от стен, так что образовывали как бы две полукруглые колоннады – две половинки разорванного круга.

«Круг? Кольцо?»

Белые, как снег, колонны, бурый, как запекшаяся кровь, полированный гранит. Странное сочетание цветов, непривычные пропорции. Карл, уже готовый вернуться к изучению скульптур, увидел вдруг на стене слева каменную резную раму, отчего-то вызвавшую в воображении мгновенный образ окна, хотя «окно» это никуда не открывалось. За рамой находилась глухая стена. Интуитивно, он повернул голову направо и там, между колонн, увидел точно такое же «окно», которое никаким окном, разумеется, не являлось. Противоречие между впечатлением и реальностью заставило Карла насторожиться, он прищурился, вглядываясь в эту странную деталь декора, но в следующее мгновение уже стало не до нее.

Шевельнулись в ножнах Убивец и Синистра, сгустился и зазвенел, как натянутая на бубен кожа, воздух. Кольнуло в виски, и зал будто двинулся по кругу, тяжело, словно мельничный жернов, поворачиваясь, но не вместе с Карлом, а вокруг него. И почти тотчас раздался низкий протяжный гул, как если бы вздохнула и тоскливо застонала сама гора. Постамент, казавшийся монолитным, вдруг разошелся, и женские фигуры – белая и черная – медленно разъехались в стороны, открывая перед Карлом проход к дальней стене зала. Там в конце выложенной черными базальтовыми плитами дорожки, рассекавшей многоцветное великолепие мозаичного пола, стояла резная каменная арка. Однако если эти врата куда-нибудь и вели, пройти сквозь них не представлялось возможным, точно так же, как невозможно было заглянуть в обнаруженные им ранее «окна». Вместо ожидаемых створок в изысканную раму, как огромный изумруд в площадку перстня, была врезана циклопическая плита из полированного зеленого камня. Возможно, это был какой-то редкий сорт малахита. Рассмотреть его в призрачном, мерцающем свете, наполнявшем зал, Карл не мог, а подойти ближе не захотел.

Прямая, как стрела, аспидно-черная «тропа», начинавшаяся у самых его ног, манила вступить на нее и идти дальше, «обещая», между прочим, и то, что врата перед ним все-таки раскроются. Карл не сомневался, такие «обещания» просто так не даются, и путь откроется, если он ступит на предложенную ему дорогу. Вот только потребность идти дальше была настолько велика, стремительно обретая силу едва ли не штормовой страсти, что быть его собственным, Карла Ругера, желанием или намерением никак не могла.

«Нет, – решил он, кладя ладони на рукоять меча и кинжала и ощущая обеспокоенность своих клинков, граничащую с растерянностью. – Нет. Такие назойливые приглашения я никогда не принимал, не приму и сейчас».

Ему потребовалось изрядное усилие, чтобы сойти с проложенной для него дороги. Тело не то, чтобы сопротивлялось, но действовало как-то вяло, нехотя. Мысли двигались с трудом, как черпак кашевара в загустевшем вареве. Но стронувшись с места, возобновив свой размеренный ход, достаточно быстро обрели свободу, что свидетельствовало, между прочим, и о том, что как бы могущественно ни было колдовство, поджидавшее Карла в этом зале, власти над ним оно не имело. А магия эта, судя по всему, и впрямь была небывалая, изощренная и древняя. Такая, с которой людям давным-давно не приходилось иметь дела, но о которой запросто можно было услышать вечерней порой за кружкой пива в придорожной корчме или прочесть в старинных книгах, повествующих о делах и чудесах давно прошедших дней.

Постепенно давление чужой воли на разум и тело Карла явно ослабевало. В чем тут дело, в том ли, что магия этого места успела прокиснуть, как вино в забытой хозяевами бочке, или она и в любом случае не способна была преодолеть сопротивление Карла, он, естественно, не знал. Зато Карл чувствовал, как стремительно возвращается к нему едва не утраченная свобода. Свобода мыслить, двигаться, идти туда, куда пожелает, и делать то, что подсказывают ему собственная душа и разум, а не то, что навязывает кто-то другой. Вот только выбор у его свободной воли оказался невелик. Он мог вернуться к Деборе и Валерии или пойти посмотреть на одну из двух каменных рам, которые его фантазия отчего-то посчитала «окнами». Небогатый выбор, но, если верить интуиции, не случайный. Вот только возвращаться назад еще рано, а коли уж идти вперед, он тоже не хотел, так почему бы, действительно, не отойти в сторону и не взглянуть поближе на заинтересовавший его предмет? Ругер выбрал ту раму, что оказалась слева, сделав это, возможно, потому, что в нарушение традиции слева стояла именно Белая, а не Черная Дама.

«Окно?»

Возможно. Хотя, на самом деле, это было нечто вроде широкого резного бордюра, составлявшего единое целое с гранитной стеной и выступающего, пожалуй, на целую пядь. Однако рама, образованная этим бордюром, имела четкую прямоугольную форму – где-то метра под два в высоту и поболее метра в ширину – и не будь приподнята на четыре пяди над полом, походила бы на дверной короб.

«Окно?» – больше всего это все же напоминало великолепную каменную раму для несуществующей картины. Тогда почему же все-таки «окно»?

Карл подошел к раме почти вплотную, так что стали видны мельчайшие детали изощренного узора, покрывавшего бордюр. Он все еще напряженно пытался понять, что же это такое и каково назначение этого необязательного – если и вовсе не лишнего – элемента декора? Пространство, заключенное в раму, притягивало взгляд, но было абсолютно лишено содержания. Всего лишь участок стены из гладко отшлифованного бурого гранита. Всего лишь участок стены? Уже нет.

Превращение произошло настолько стремительно, что взгляд Карла едва уловил тот мгновенный переход от намека на существование идеи к воплощению этой идеи в материальную сущность, когда ничто превратилось в нечто, и вместо голой стены перед ним возникло зеркало. Великолепное, прозрачное, как весенний воздух, оно отразило застывшего перед ним Карла, пространство зала, ограниченное двумя белыми колоннами, и обращенную к зеркалу спиной высокую белую фигуру, за которой совершенно скрывался черный ее двойник. Отражение возникло так, будто всегда – вечность и еще вечность – существовало здесь, в этом зале. Тем не менее, не трудно было догадаться, что зеркало возникло не просто так и не для того только, чтобы отразить в себе высокого кареглазого мужчину, по правильным чертам которого невозможно определить его истинный возраст. Двадцать пять, как когда-то в замке Крагор? Или тридцать, как тогда, когда он вел волонтерскую колонну через Драконье Крыло? Отражение собственного лица на мгновение вернуло Карла в Сдом, в то апрельское утро, когда он посмотрелся в маленькое мутноватое зеркальце в их первой общей с Деборой спальне. Оправленное в бронзу зеркало, висевшее там, на стене, отразило те же, возможно, излишне строгие, но все же скорее привлекательные, чем отталкивающие черты, что и это волшебное зеркало, вставленное в раму из резного камня. Тот же взгляд внимательных карих глаз, та же косица, в которую были заплетены его длинные темно-каштановые волосы. То же самое лицо, то самое, которое могло бы смотреть на зрителей с автопортрета, так и не написанного Карлом в Цейре полста лет назад.

«Долгоидущий … Как долго и куда?»

Некоторые из тех немногих Долгоидущих, о ком Карл знал доподлинно, прожили более двух сотен лет, так и не состарившись и не достигнув, по-видимому, отмеренного им богами – «отмеренного ли?» – срока. Обычно их всех убивали, как убили маршала Гавриеля, но сами по себе они не умирали, кажется, никогда. Во всяком случае, Карл о таком не слышал.

«Мы да оборотни, да еще маги… Впрочем, и маги, и оборотни все-таки старятся. Кто еще?»

«Строители, – неожиданно вспомнил он. – Еще Истинные Строители…»

Удивительное дело, но именно здесь и сейчас, стоя перед волшебным зеркалом и рассматривая отраженные в нем черты собственного лица, Карл задумался о значении этих привычных слов. Истинные Строители.

«Истинные…»

Означало ли это, что существуют и другие строители? Вероятно, именно так, хотя, насколько было известно Карлу, ни Михайло Дов, ни его брат или племянник никогда и ничего не строили. Тогда почему «Строители»?

Внимание Карла привлекло движение за спиной, сейчас же отразившееся в зеркале. Белая Дама ожила – превращение свершилось с естественностью перехода от сна к бодрствованию – шевельнулся и «заструился» накинутый на ее плечи плащ, но Карл неожиданно для себя оказался не в силах обернуться и посмотреть, что происходит, что уже произошло с мраморной статуей. Он по-прежнему стоял перед зеркалом, наблюдая, как в прозрачной глубине медленно и плавно поворачивается к нему лицом высокая белая фигура, неторопливо – «нехотя?» – поднимается выпростанная из-под плаща рука с длинными изящными пальцами и отбрасывает за спину капюшон, скрывавший до этого мгновения лицо.

Что ж, Карл не ошибся, это и в самом деле была женщина, вот только лица ее он рассмотреть так и не смог. Оно все время менялось, это лицо, стремительно, но плавно трансформируясь, непостоянное, как солнечные блики на речной стремнине, текучее, как сама вода. Черты его изменялись, намекая на многое, но не позволяя их ухватить, запечатлеть в памяти, увидеть. Неизменными оставались только прозрачные, но направленные как бы внутрь себя, глаза. Даже восприятие Карла оказалось бессильным перед этим вызовом. Даже его художественное чувство вынуждено было со смущением отступить перед этой тайной. Однако сам Карл никогда не отступал, не сделав всего, что полагал должным. На мгновение ему показалось, что, если совершить еще одно – пусть даже и запредельное – усилие, то удастся преодолеть текучесть черт открывшей свое лицо Белой Дамы и увидеть ее истинный облик. Более того, в этот момент он чувствовал – притом чувствовал сам, а не под влиянием чужой воли – что это очень важно, хотя и не знал еще почему. И он сделал еще одно, последнее усилие, совершив нечто сходное с тем, что уже удалось ему однажды во время ночного поединка с переполненным силой Яном Кузнецом. И все же лица женщины Карл так и не увидел.

Показалось, что от невыносимого напряжения он просто ослеп. Во всяком случае, свет неожиданно померк, и Карлу потребовалось какое-то время, чтобы понять, что это всего лишь обычное совпадение во времени двух совершенно несвязанных между собой обстоятельств. Просто стремительное пришествие тьмы совпало с максимальным напряжением способности Карла видеть то, что не дано видеть другим. Тьма упала мгновенно и решительно, скрыв от глаз и зеркало, и все, что в нем отражалось, но и у тьмы была своя роль в той последовательности чудес, которую, весьма вероятно, запустил сам Карл, сойдя с черной «тропы». В следующее мгновение перед его глазами снова возник свет. Далекий, невнятный, он приближался к Карлу из глубины зеркала или, возможно, откуда-то из-за спины.

И снова Карл совершил невероятное усилие, напряженно вглядываясь во тьму. И неопределенное сияние сразу же немного приблизилось, обретая между делом форму, превращаясь в россыпь искр, наподобие тех, что возникают на границе света и тьмы над горящим ночью костром. Образ этот неожиданно встревожил его не на шутку, потому что за ним – это было очевидно – скрывалось нечто настолько грандиозное, что даже холодный разум Карла пасовал сейчас, не решаясь сделать следующий шаг. Однако начатое действо вершилось уже само по себе. Пригоршня едва тлеющих во мраке искр приблизилась, обрела свой истинный облик, и вот уже в ничем не ограниченном пространстве мрака летели, рождая свет и объем, шесть игральных костей, выточенных в давние времена из шести первых камней. Бриллиант, рубин, сапфир, изумруд, золотистый топаз и аметист. Шесть костей …

Там, где неслись сейчас сквозь вечность Кости Судьбы, не существовало ни обычного – соразмерного смертным – времени, ни того, что человеческие восприятие и разум могли счесть подобающей такому полету скоростью. Неторопливо вращаясь вдоль случайным образом возникших осей, замедленно «кувыркаясь», огромные, как саманные кирпичи, Кости медленно плыли, едва смещаясь – или не смещаясь вовсе – в пространстве, не имеющем размерности и точек отсчета.

Взгляд Карла непроизвольно остановился на вставшем на угол и как раз в это мгновение заканчивавшем оборот рубине, и не в силах удержаться от этого бессмысленного во всех отношениях жеста, Карл протянул руку во тьму, как будто захотел поймать выпущенное им однажды на волю, но так и оставшееся неизвестным ему самому, желание. Вытянутые пальцы приблизились – во всяком случае, так ему показалось – к неторопливо дрейфующим, рассыпая вокруг себя цветные блики изумительной чистоты, камням. И оказалось, что ему удалось совершить невозможное. Это не было иллюзией, его рука и в самом деле вплотную приблизилась к Костям Судьбы. Кожу на кончиках пальцев обожгло холодным пламенем, рубин завершил свой медлительный оборот, и средний палец Карла не во сне, а наяву, коснулся кроваво-красного кубика.

Карл ощутил удар, сотрясший не только его тело, но и разум, заставивший вздрогнуть и замереть душу и остановиться сердце.

Глава втораяКапет

В глаза ударил ярчайший свет, Карл отшатнулся и замер, инстинктивно смежив веки, из-под которых градом хлынули слезы. Потребовалось совершить неимоверное усилие, чтобы снова открыть глаза, но смотреть и видеть мешала соленая влага слез. Впрочем, невыносимый свет уже исчез, и сейчас вокруг Карла было скорее темно, чем светло, да горели в размытой слезами мгле какие-то невнятные огни.

«Свечи?»

– Со слов его императорского величества божественного Дмитрия, – неожиданно услышал Карл скрипучий старческий голос, – в присутствии трех положенных свидетелей, чьи собственноручные подписи и печати подтверждают подлинность и законную силу сего документа, записал первый нотарий городской общины Цейра Александр Ной и большую печать гильдии Нотариев к сему приложил.

Внезапно, как будто скребущий по сердцу этот голос способен был прояснять зрение, влажная пелена упала с глаз, и Карл осознал, что тревожные огни – это, и в самом деле, множество зажженных свечей. Теперь же, когда взгляд Карла очистился, стало ясно, что находится он в просторном, изрядно обветшавшем, но, тем не менее, все еще роскошном спальном покое. Комнату эту он хорошо помнил и узнал сразу, хотя и не мог сейчас с определенностью сказать, как теперь здесь очутился. Но так или иначе, одно Карл знал наверняка: он не был в этом покое очень-очень давно.

За пять лет до битвы при Констанце[9]

– Глаза, – задумчиво сказал Гавриель, откидываясь на спинку кресла. В голосе его звучало приглушенное воспитанием и самодисциплиной восхищение. – Все дело в глазах, Карл. И я думаю, ты это понимаешь не хуже меня.

– Разумеется, – согласился с маршалом Карл, раскуривая, между тем, свою глиняную трубочку и размышляя над тем, что, скорее всего, оба они споткнулись об один и тот же предмет. – Разумеется, глаза.

«Глаза…»

– Я писал их множество раз, – Гавриель грустно улыбнулся, словно заранее, до того как будут произнесены разъясняющие вводную фразу слова, признавая свое поражение. – Но мне не дается это сияющее золото, вот в чем дело.

– Мед, – предположил Карл. – Такой, знаешь ли, золотисто-красный, как в предгорьях Высоких гор, в солнечный день…

Он представил себе этот мед, стекающий из кувшина в плоскую глиняную миску медлительной плавной струёй, пронизанной лучами встающего из-за гор солнца, и почувствовал бессилие перед неисчерпаемым великолепием природы, которое никому не дано отобразить на холсте.

– Гаранс[10] и золото? Может быть, флорианская желтая?[11] – Он перепробовал все эти пигменты, но результат неизменно не соответствовал ожиданиям. – Кармин[12] и янтарь?

– Возможно, – кивнул Гавриель и, подняв глаза, с интересом посмотрел на Карла. – Значит, ты тоже пытался… Я исследовал все возможные сочетания, Карл. Красный краплак с серной кислотой[13]… красный кадмий… – Он говорил медленно, явным образом погрузившись в воспоминания. – Но ты же знаешь, краплаки выцветают, особенно золотисто-розовый. Флорианская желтая тоже. Разве что на масле…

– Она вам нравится, Гавриель? – в голосе Эфа, устроившегося, как всегда, когда они собирались втроем, чуть в стороне, звучала растерянность. Он ничего, бедный, не понимал. К тому же сегодня ему приходилось тесниться, сидя у окна на отвоеванном у Елены краешке сундука. Ну а девушку – обильные прелести которой рвались на волю из тесного плена узковатого платья, синего, отделанного белыми кружевами, – разговор не интересовал вообще. Она его просто не понимала и оживилась на мгновение только при последней реплике Горца. Елена была слишком тупа и необразованна, но Карл ценил ее не за ум. Она была чудной моделью и изобретательной любовницей, этого было вполне достаточно.

– Она вам нравится, Гавриель? – судя по всему, Эф тоже ничего не понял. Его никогда не знавшая покоя ревность не ведала границ.

– О, да, – усмехнулся Гавриель и снисходительно посмотрел на юношу. – А тебе, Эф, стало быть, нет?

– Она моя императрица, – коротко, но с внезапно прорвавшейся в голосе злобой, выдохнул Эфраим.

– Разумеется, – снова, но уже несколько иначе улыбнулся Гавриель. – Разумеется, она твоя императрица.

«Но не твоя и не моя, не так ли?»

– И это все, что ты можешь о ней сказать? – а сейчас в голосе маршала звучала ирония.

– Я… – Эф был в явном затруднении. Как выяснилось, при всем своем незаурядном уме, он и сейчас не понимал, о чем, собственно, говорят Карл и Гавриель. Впрочем, в рамках его видения мира, ничего другого от Горца нельзя было и ожидать.

Карл перевел взгляд на окно. На улице шел дождь. Долгий, унылый, он заливал город уже второй день подряд, и точно так же, как медленно уходило из воздуха смываемое дождем тепло прошедшего лета, исчезали с лиц горожан улыбки и блекли их глаза. Осень, холод и медленные стылые дожди, перемежающиеся серыми унылыми туманами.

– Иногда у нее бывает такое выражение глаз, – нарушил повисшее в комнате молчание Карл, – что я ощущаю некоторую неловкость.

Это все, что он мог сказать при свидетелях, и почти все, в чем осмеливался признаться самому себе. Но вот, слова прозвучали, и стало ли от этого легче? Ответом ему был недоумевающий взгляд Горца и понимающий – Гавриеля.

«Что означает твой взгляд, Гаври? – спросил себя Карл, с привычным спокойствием принимая взгляд друга. – Что ты об этом знаешь? Что вообще можешь знать?»

– Итак, – сказал Гавриель. – Ты ее тоже писал.

– Писал, – не стал возражать Карл, тем более что он уже и сам все сказал. – Писал, да только так и не написал.

– Глаза, – усмехнулся он и пожал плечами, признавая поражение в этом поединке с моделью. – И еще, пожалуй, губы.

«Губы».

При их первой встрече воображение сыграло с ним злую шутку. Представляясь Ребекке Яристе, Карл увидел ее глаза и на мгновение утонул в густом золотом сиянии. Такого с ним не происходило уже давным-давно, возможно, с тех самых пор, как покинул Линд. Но в следующее мгновение Карл испытал уже настоящее потрясение, когда ощутил на губах медовый вкус ее губ. Проблема же состояла не в том, на что оказалось способно его воображение. О силе своего дара Карл знал в то время достаточно, чтобы уже не удивляться. Но, размышляя об этом на утро, он должен был признать, что сила испытанных им чувств была явно несоразмерна имевшей место ситуации. Однако мысль, что, возможно, он просто влюблен, даже не пришла ему в голову.

Была ли это, и в самом деле, любовь, внезапно вспыхнувшая в его холодном, как полагал тогда Карл, сердце? Он не был готов принять такое объяснение, но, если быть предельно откровенным, никакого другого найти так и не удалось. Впрочем, факт остается фактом, не будь этого мимолетного, но такого яркого впечатления, скорее всего, он не пошел бы на императорскую службу. В конце концов, торговля кожами Карла тогда вполне устраивала, и Яру нечего было предложить взамен. Во всяком случае, все, что мог предложить император своему слуге: богатство, титулы, власть, – не стоили того, чтобы лить из-за них свою и чужую кровь.

Итак, это была их первая встреча. Ребекке тогда было едва за двадцать. Молодая женщина, измученная долгими тяжелыми родами, подняла на него взгляд, и Карла окатила волна жаркого золота.

«Именно так!»

– Глаза, – грустно усмехнулся он. – И еще, пожалуй, губы.

Но все это случилось потом, а вначале…

За семнадцать лет до битвы при Констанце

Звонили колокола, и раздавались взрывы петард. Ночное небо Цейра, и без того горделиво сиявшее множеством великолепных звезд, горело многоцветными «мерванскими огнями». Звезды и огни фейерверков отражались в спокойных водах Данубы, и, если смотреть на реку так, как сейчас Карл – стоя прямо над ней, перегнувшись через перила Горбатого моста – трудно было отделаться от впечатления, что смотришь не вниз, а вверх.

– Мастер! – позвал из-за спины чей-то напряженный, «на нерве», голос. – Мастер!

Карл нехотя отвел глаза от полыхавшей всеми цветами радуги воды и обернулся. Перед ним, едва не теряя сознание от переживаемого верноподданнического ужаса, стоял высокий плечистый парень, одетый в статс-секретарскую, зеленую с лиловым, ливрею. Разумеется, это не мог быть сам имперский секретарь Вайда, но и без того было очевидно, что сегодня в роли посыльного выступает не последний из чиновников дворцового управления. А его юный возраст добавлял ситуации известную долю пикантности. Похоже, за безвестным торговцем кожами, мастером Карлом из Линда Евгений Яр прислал отпрыска одной из первых фамилий своей молодой, но быстро растущей империи.

– Не правда ли, красиво? – спросил Карл, рассматривая парня и пытаясь, забавы ради, определить, какой именно титул носит его отец.

– Д-да, – с трудом выдавил посланец. – Мастер…

– Я заставляю ждать священную особу императора?

– Да!

Ну, что ж, будущее этого паренька могло оказаться гораздо интереснее, чем можно было предположить по его ливрее. Он, разумеется, боялся не выполнить приказ Евгения, но, с другой стороны, в его глазах горел огонь любопытства, что уже совсем неплохо. Впрочем, это могло быть всего лишь отражением гулявшего по небу зарева. Хотя интуиция подсказывала, что это не так. У парня явно живой ум, а отсутствие наглости указывает или на внезапное возвышение его родителя, которое еще не удалось толком переварить и усвоить, или на хорошее воспитание.

«Для начала совсем недурно».

– Меня зовут Карл Ругер, – сказал он вслух. – А вас?

– К-Карл, – слова по-прежнему давались парню с трудом. – Карл Дороган, мастер, к вашим услугам.

– Так вы сын барона Дорогана? – что ж, интуиция не подвела Карла и на этот раз. – И к тому же мой тезка?

– Да, мастер Карл, – ответил начавший приходить в себя посыльный. – Я тоже Карл.

«Очень неплохо», – подытожил свои впечатления Карл.

Любой другой на месте Дорогана уже вспылил бы от одного только предположения, что какой-то торговец кожами может считать себя его тезкой. Однако парень, похоже, умел «читать» не только слова, записанные на пергаменте. А император вряд ли послал бы баронского сына за простым негоциантом, да и вообще не стал бы приглашать к себе человека такого сорта, тем более, ночью.

«Тем более в такую ночь».

– Император ждет вас, – напомнил Карл Дороган.

– Давно? – Карл достал из кармана трубку и стал ее неторопливо набивать. Он все еще не был уверен, что хочет идти на встречу с императором.

«Но тогда мне просто не следовало приезжать в Цейр».

– Я ищу вас уже более получаса, – признался Дороган, снова начиная нервничать. – Квартирная хозяйка сказала, что вы ушли гулять.

– Как видите, она вас не обманула, – Карл высек огонь и запыхал, раскуривая едва затлевший табак. Загорское зелье успело немного отсыреть на влажном ночном воздухе, но, как говорится, не беда. Был бы табак, а остальное…

– Ну, что ж, пойдемте, Карл, – сказал он вслух. – Не будем заставлять императора ждать.

Они протолкались сквозь густую пьяную толпу на Сенной площади, и по Шпалерной – несмотря на ночь, тоже запруженной народом – вышли к дворцу. На площади между фонтанами жарили на вертелах быков и разливали «дареное» вино. Император Яр отмечал рождение наследника со всей пышностью, которой это событие заслуживало. Однако основные празднества ожидались позже, когда в Цейр съедется вся имперская знать. Сегодня гулял в основном простой народ, но кто, как не он, составляет основу благополучия и самого Яра, и его империи?

Карл втянул ноздрями прохладный ночной воздух, пахнущий дымом и жареным мясом, и, пожав мысленно плечами, последовал за спешащим выполнить свою миссию молодым секретарем. Вообще-то, никуда идти Ругеру сейчас не хотелось. С большим удовольствием Карл остался бы на этой шумной, заполненной оживленными людьми площади. Погулял бы среди костров, поел горячего мяса, выпил дармового вина, хотя оно наверняка было дрянным, послушал цеховые песни, посмотрел на танцы, да и сам бы потанцевал и попел вместе с другими простыми людьми, которым нежданно-негаданно выпал случай повеселиться от души. Но дело сделано. Дороган его нашел и передал приглашение, а он, Карл, и не подумал отказаться.

Они миновали караулы, выставленные у ворот в дворцовой ограде и на пологой лестнице, ведущей к парадным, высоким и широким, украшенным позолоченным бронзовым литьем дверям, и вошли во дворец. Здесь было тише, чем на улице, но тоже стоял ровный гул от множества возбужденных голосов. Тут и там слышались короткие властные команды, которые на один и тот же манер отдавали своим людям гвардейские командиры и старшины дворцового штата. Со всех сторон доносились восклицания придворных, окликавших друг друга в царившей на лестницах и в залах сумятице. Люди были везде. Они стояли группами, бродили без дела, обмениваясь на ходу короткими репликами, бессмысленно улыбались, часто и без причины смеялись, пили вино, которое в изобилии разносили снующие между ними многочисленные слуги, и что-то жевали. Несмотря на позднюю ночь, все они были разодеты, как если бы заранее готовились к празднику. Возможно, впрочем, что так все и обстояло, и люди эти уже которую ночь ложились спать готовые в любую минуту – как только ударят колокола – вскочить и бежать во дворец. Карлу придворная жизнь была хорошо знакома. Во всяком случае, он достаточно пожил при разных дворах, чтобы прийти к выводу, что такая жизнь ему не нравится. Однако он умел принимать обстоятельства такими, какими они были, а не такими, какими ему хотелось бы их видеть. И, если существовали веские причины, по которым он принужден был все-таки жить при дворе, то принимал связанные с этим обстоятельством издержки с равнодушным спокойствием, не расходуя понапрасну силы своей души.

Вскоре он и его юный тезка покинули парадную часть императорского дворца и оказались во внутренних покоях. Здесь было совсем тихо, лишь издали – приглушенные расстоянием и толщиной стен – доносились взрывы петард и удары колоколов. Еще несколько десятков шагов по пустынным узким коридорам, и они наконец добрались до цели путешествия. Император ожидал Карла в приватном кабинете, размерами едва ли уступавшем приемной зале. Евгений сидел в резном кресле из черного дерева, у ног его лежали два огромных пса-волкодава из тех, что охраняют отары овец в убрской степи. В руке император держал золотой кубок.

– Ваше величество… – начал было Дороган, но Яр его сразу же остановил.

– Спасибо, Карл, – сказал он, глядя, однако, не на молодого чиновника, а на гостя, так что слова его можно было отнести к обоим. – Вы свободны.

А вот это уже относилось именно к Дорогану.

– Примите мои поздравления, ваше величество, – поклонился Карл.

– Спасибо, мастер Карл, – улыбнулся император, а за спиной Карла тихо клацнула закрывающаяся за Дороганом дверь. – Проходите, садитесь.

Император указал рукой с кубком на стоящий перед ним стул с высокой спинкой. Это была честь, за которую многое бы отдал практически любой из царедворцев Яра, но Карл сделал вид, что принимает предложение императора как должное. Таковы были правила начинавшейся между ними игры.

– Благодарю вас, ваше величество, – Карл, не торопясь, подошел к приготовленному для него стулу и без стеснения сел напротив императора.

– Как идет торговля? – не скрывая иронии, спросил Евгений. Он был высок и хорошо сложен. Узкое лицо, обрамленное длинными светлыми волосами, было выразительно, хотя по-настоящему красивым императора назвать было трудно.

– Спасибо, ваше величество, – Карл был спокоен, голос его звучал почти равнодушно. – Боги благоприятствуют торговле, а спрос на кожи неизменно остается высоким, особенно в Приморье.

– Рад за вас, – улыбнулся Яр. – Процветающая торговля – хороший знак.

– Кожами торгуют и во время войны, – пожал плечами Карл. – Приличных размеров армия съедает любые запасы.

– Ну, что ж, уговорили, – почти серьезно кивнул Яр. – Я подумаю, с кем можно было бы теперь повоевать. Как вам нравится, например, Амст?

– Никак, – покачал головой Карл. – Король будет защищать свои владения тем более яростно, что он молод и честолюбив.

– И глуп.

– Что ж, в данном случае, это более недостаток для вас, чем для него.

– Тоже верно, – согласился император. – А вы, Карл, не хотите поучаствовать в охоте?

– Я торгую кожами, – сухо ответил Карл.

– И то верно, – открыто усмехнулся император. – Но вот мне рассказывали про некоего Карла Ругера из Линда, который будто бы был некогда капитаном в армии герцога Венедского… Но тот Карл, сдается мне, был посвящен в рыцари еще лет десять назад и вряд ли стал бы торговать кожами.

– Да, я служил в армии герцога Якова, – Карл выдержал взгляд Яра и никак не отреагировал на его слова.

– А в Дарме тоже были вы или все-таки кто-то другой?

– В Дарме я командовал дружиной владыки, – произнося эти слова, Карл наконец пришел к выводу, что первое впечатление оказалось верным. Евгений Яр был именно тем, за кого себя выдавал. Вернее он ни за кого себя не выдавал, вот в чем, собственно, было дело. Императору не зачем было кем-то прикидываться. Он именно таким и был, упорным, властным человеком, умным и энергичным, тщеславие которого не мешало ему совершать правильные поступки.

«Не знаю, какой ты стратег, Евгений Яр, но тактикой ты владеешь мастерски».

– Два года назад вы покинули владыку Дарма, – сказал Яр. – Почему?

– Потому что надоело, – безразличным тоном ответил Карл, уже представляя, каким будет портрет императора, если, конечно, будет.

– А чем вы занимались между Венедой и Дармом? – У императора был красивый голос, в меру низкий, сильный и звучный. Голубые внимательные глаза открыто изучали Карла, подмечая все, что тот готов был показать или не мог скрыть.

– Не помню, – улыбнулся Карл. – Наверное, торговал кожей, или расписывал стены, или учился в университете. В мире, ваше величество, существует огромное множество занятий, гораздо более интересных, чем война.

«Живопись, например».

А еще можно просто идти туда, куда несут ноги или куда приводят обстоятельства. Мир ведь огромен, и, чтобы пройти ойкумену из конца в конец, требуется много времени, особенно если ты никуда не спешишь. Женева, Гайда и Гаросса, Капойя и Флора, Неминген, Каффа, Менск и Во, Новый Город… Спасибо добрым богам, с тех пор, как умер его благодетель – лорд Томас Альба, Карл повидал немало интересных мест. С того памятного похода – первого в его жизни – прошло уже много лет. Еще больше времени утекло со дня, когда он покинул Линд, и никогда Карл не оставался на одном месте больше чем на год, максимум два. Всегда находилась причина, оставить насиженное место и идти дальше. Но Карл об этом никогда не жалел, не пожалел и сейчас.

– Значит, не помните, лорд Карл? – Император вдруг стал задумчив, как будто слова Карла навели его на какую-то важную мысль. – Ну не помните, и ладно. Зато теперь вы торгуете кожами.

– Да, ваше величество, – Карл догадывался, что теперь, когда все свечи зажжены, Яр сделает предложение, от которого трудно, если вообще возможно, отказаться. Впрочем, для себя Карл все уже решил. Если уж менять на что-нибудь счетные костяшки торговца, то, уж верно, не на меч, а на кисть. Во всяком случае, уже некоторое время, как случалось с ним и раньше, Карл чувствовал нарастающее желание писать. Ну, а отказываться от предложений, которые ему не подходили – кто бы такое предложение ни сделал, – Карл научился давно. И, как ни жаль было разочаровывать императора, все-таки тому предстояло обойтись без услуг Карла.

Однако Евгений повел себя совсем не так, как предполагал Карл. Он вообще, как показало будущее, оказался одним из немногих людей, которые могли удивить Карла Ругера неожиданными решениями.

– Сегодня у меня родился сын, – сказал Евгений Яр. – Вы не будете возражать, лорд Карл, если я представлю вас моей супруге?

«Зачем?» – Вот это был вопрос, на который Карл так и не смог найти ответа ни тогда, ни позже. Возможно, это было интуитивное «прозрение» императора, но тогда что – ради всех богов Высокого Неба – увидел там, в грядущем, Евгений Яр?

– Почту за честь, – Карл, как того требовали этикет и простая вежливость, встал и поклонился императору. Это ведь, и действительно, была неслыханная честь. Особенно, учитывая тот факт, что посетить свою жену, только несколько часов назад разрешившуюся от бремени, император приглашал никому неизвестного в Цейре человека, который, возможно, являлся именно тем, за кого был готов принять его Евгений, а возможно, был тем, кем и представлялся – простым торговцем кожами.

В ту ночь, Карл попал в эту опочивальню впервые, и в первый раз увидел императрицу. Это была памятная – во всех отношениях – ночь. Но ни тогда, когда этот вопрос у него просто не возник, ни, тем более, теперь, когда прошло столько лет, Карл не знал, являлась ли в то время эта комната личной спальней Ребекки Яристы, или это были их общие с императором покои, или вообще специально избранное для родов помещение. Однако ни тогда, ни теперь это было совершенно не важно. Важным являлось лишь то, что именно здесь Карл пережил то странное ощущение «близости» без близости, которое потом долго заставляло томиться его обычно спокойствие сердце.

Судя по всему, с тех пор прошло очень много времени. Палаты заметно обветшали, но если бы и нет, возраст и физическое состояние человека, лежавшего сейчас на широкой позолоченной кровати с балдахином, говорили сам за себя. Сын Евгения и Ребекки Дмитрий Яр был уже глубоким стариком.

Через месяц после победы при Герлицких Бродах[14] (за пять лет до смерти императора Яра)

– Маршал Ругер! – объявил глашатай, и Карл вошел в Большой приемный зал.

– Ругер, – многие не удержались от того, чтобы повернуть головы и повторить, хотя бы и шепотом, его имя. Холодный воздух, пропитанный гарью каминов, запахами пота и сгоревших свечей, вздрогнул и зашелестел над головами собравшихся.

Согласно протоколу, придворные стояли двумя шпалерами слева и справа от широкого красного, расшитого золотом ковра, простиравшегося до самых ступеней трона.

«Очень символично», – Карл сделал первый шаг, вступая на красную, как кровь, дорожку, и неожиданно «споткнулся» о случайную, в сущности, мысль.

«Символично… Символ? Символ чего, ради всех добрых богов?»

– Ругер!

Все лица в зале были обращены к нему, но сам Карл смотрел прямо перед собой, туда, где на возвышении, в золоченых креслах сидели Евгений Яр и Ребекка Яриста. Расстояние было еще велико, но Карл отчетливо видел устремленные на него глаза: голубые – императора и золотые – императрицы. В глазах Евгения чудилась – и не без причины – холодная синь безжалостной оружейной стали, в глазах Ребекки – жаркая полуденная нега вечного лета. Мед, красное вино и нестерпимое сияние солнечных лучей.

– Ругер!

Карл сделал второй шаг и медленно пошел сквозь сгустившийся от напряжения воздух.

«Маршал Ругер… Забавно!»

Вероятно, он был единственным в этом зале, не считая, разумеется, тех, кто довольствовался местами в самых задних рядах, кто не носил никакого титула. Просто Карл Ругер. Ну, может быть, лорд Карл, но, прежде всего и всегда, только Карл Ругер. Даже звание маршала империи, хотя Яр и вручил ему золотую булаву уже пять лет назад, прозвучало в этом зале едва ли не впервые.

«Маршал Ругер… Маршал Меч… Каково!»

А ведь присутствующие прекрасно знали, что пожелай он того, император давно украсил бы его имя любыми – на его, Карла, выбор – титулами. Вот только самому Карлу это было совершенно безразлично. Не нужно, и этого было вполне достаточно.

– Ругер!

Воздух ощутимо дрожал, пытаясь заставить дрожать от чужого возбуждения и его собственное тело. Однако не случилось. Карл просто шел вперед к восседавшему на троне императору, на губах которого появилась теперь и зажила собственной жизнью странная улыбка. И к императрице, разумеется, на лице которой жили сейчас только ее чудесные глаза, читать в которых не дано было никому, кроме, быть может, Карла. Но он этим правом не воспользовался ни разу, интуитивно опасаясь, прочитать в них такое, чего знать не желал.

«Почему?»

Как много всего может случиться в такое короткое время. О скольких разных вещах можно успеть подумать, пока идешь между замершими – не по протоколу, а от силы охвативших их разнообразных чувств – придворными.

Карл был уже недалеко от трона, когда боковым зрением поймал изумленный взгляд знакомых серых глаз.

«Ты удивлен, парень? Ты думал, так просто убить триумфатора? Ты ошибся!»

– Здравствуйте, Карл! – сказал он, останавливаясь и поворачиваясь лицом к герцогу Дорогану.

«История повторяется, не правда ли, тезка?»

Возможно, хотя и не так или не совсем так, как в первый раз. Много лет назад они уже стояли лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза. Была ночь, и герцог был всего лишь баронским сыном, и вместо красного ковра под ногами Карла бугрилась булыжная мостовая Горбатого моста.

«Долг…»

– Здравствуйте, Карл! – сказал он и понимающе улыбнулся. – А у меня для вас есть подарок.

– Подарок? – Карл Дороган не нашелся с ответом и легко упал в выкопанную им же самим ловчую яму. – Какой подарок?

– Ежик, – тихо ответил Карл. – Я принес вам ежика, ваша светлость.

Карл отцепил от пояса приличных размеров мешок из зеленой замши, на который, уж верно, успели обратить внимание все присутствовавшие, и, не торопясь, стал развязывать.

– Ежик? – Скорее всего, Дороган никогда не бывал в Приморье, но кое-кто, если судить по прокатившемуся по залу шороху, знал, что это значит.

– Да, – улыбка исчезла с губ Карла, и он протянул герцогу Дорогану извлеченную из мешка квадратную дощечку, на которой лежал мертвый ёжик, пришпиленный к дереву тонким длинным стилетом с витой серебряной рукояткой.

– Это что-то значит? – Голос герцога сорвался, и он закашлялся.

– Непременно, – ответил Карл и повернулся к императору.

– Ваше величество, – Карл сделал еще один шаг и опустился на левое колено. – Я…

* * *

…Дорога из Гайды в Цейр долгая и трудная – тем более поздней осенью – но Карл проделал ее чуть больше чем за три недели. Он не жалел лошадей, и людей он тоже не щадил. А сам он, как наверняка думали гвардейцы конвойной роты, был отлит из бронзы или высечен из гранита. Они ошибались, разумеется, и, если бы не воля, державшая его, как контрфорсы обветшалую крепостную стену, Карла уже мотало бы в седле от слабости. Он спешил в Цейр и сам удивлялся этому, пока усталость и недосыпание – а спал он не более четырех часов в сутки – не изгнали из головы все мысли, кроме одной: «Боги, как я хочу спать!»

Его упорное стремление в Цейр, весь этот заполошный бег по кое-где раскисшим от дождей, а где-то уже припорошенным первым снегом дорогам, были иррациональны, потому что не определялись ровным счетом никакой необходимостью. Но Карл спешил, и гонка эта каким-то образом была связана с тем, что довелось ему испытать там, у Сухой пустоши, в ночь Нового Серебра, через четыре дня после битвы у Герлицких Бродов. Справедливости ради следует отметить, что даже эта невнятная мысль была в конце концов стерта неимоверной усталостью, которая овладела Карлом в пути. Но цель была уже определена, задача поставлена, и Карл рвался в Цейр так, как будто от этого зависели его жизнь и посмертная судьба, то есть так, как никогда никуда не спешил. Однако сутки назад он сделал все-таки единственную – дневную – остановку. Он задержался на три часа в Ливо, от которого до Цейра оставался всего лишь один дневной переход. Карл мог, разумеется, миновать, не останавливаясь, и этот чудный – едва ли не игрушечный – городок, примостившийся на Беличьем холме, слева от старого тракта. Мог и, вероятно, должен был так поступить, раз уж нетерпение сердца гнало вперед, как безумца, стремящегося догнать ускользающий горизонт. Но по стечению обстоятельств именно в Ливо жили два симпатичных ему лично человека, которых Карл не видел уже очень много времени. И он решил, три часа это такая малость, которую можно себе позволить, тем более что ее легко компенсировать, украв время у сна. Да и в любом случае, он просто изнемогал уже от усталости. Проделав столь изнурительный путь так быстро, что в это невозможно было поверить, Карл нуждался в отдыхе, пусть даже и кратковременном.

– У меня всего три часа, – сказал он прямо с порога, заставив онемевшие мускулы, растянуть губы в улыбке. Извещенные посланным вперед гвардейцем, Кумар и Зима уже сидели за столом в малом зале корчмы с простым и незатейливым названием «Жареное и вареное». – Но эти три часа я хочу провести с вами, друзья, ведь ко мне, в Цейр, вас не дождешься, не так ли?

– Ага, – с ухмылкой ответил Яков Кумар, вставая навстречу Карлу. Он был худ и сутул, седые длинные волосы обрамляли узкое темное лицо.

– А что мне делать в том Цейре? – пожал широкими плечами Верен Зима и, демонстрируя озабоченность, почесал плешивую голову.

Оба они, и Яков, и Верен, были уже сильно немолоды, и оба – в свое время, разумеется – считались едва ли не лучшими живописцами Южного края. Однако времена, когда они яростно конкурировали, расписывая на заказ храмы и дворцы в разных концах империи или исполняя портреты знати в Цейре и Цуре, давно миновали. Скопив достаточно денег и обзаведясь многолюдными семействами, оба они осели в Ливо и тихо доживали свой век, окруженные преданными учениками и подмастерьями и, естественно, любовью и заботой домочадцев.

– У меня всего три часа, – сказал им Карл и не обманул.

Три часа. Всего только три часа. Он вошел в корчму, улыбнулся друзьям, обнял, не чинясь – да ему и в голову такое прийти не могло – и вот уже выходит, пожав им обоим, Якову и Верену, на прощание руки. Три часа… Великие боги, куда девается время? За разговором секунды не в счет, и минуты летят, стремительные, как стрелы убрских лучников, и длинный разговор – как чаша густого и терпкого войярского вина. Вот оно, вино! Плещется в чаше, и от его аромата поет сердце. И вот его уже нет, и только послевкусие свидетельствует вечности, что вино выпито. Высокое небо и все его обитатели! Почему счастье не длится столько, сколько способна вместить человеческая душа? Но сердце уже зовет в дорогу, и нетерпение, поселившееся в душе, сжигает кровь. А почему и зачем? Кто знает? Как будто бы имелась причина, потому что случилось нечто на Сухой пустоши, и в сердце Карла закрался непокой, и ворохнулось тревожно художественное чувство…

«Император? Возможно…»

Да, все было возможно, и, значит, Карлу следовало поспешить.

«А почему, собственно, „значит”?»

Карлу показалось, что он понимает, в чем тут дело, хотя тогда, в Ливо, он еще слишком мало знал, чтобы осмыслить происходящее с ним и вокруг него. В сущности, он ничего не знал, и если бы не его великолепная интуиция, ничего бы и не заметил. Но ощущение было такое – теперь Карл вспомнил его во всех подробностях – что разгадка уже маячит вдали. Надо только сделать еще одно, возможно, последнее, усилие, и…

Занятый переживанием послевкусия чудной беседы «ни о чем» и мыслями об императоре, Карл пропустил шаги собственной смерти, но все-таки узнал ее, Хозяйку пределов, когда, казалось, уже поздно было что-либо менять. Его рука почти неосознанно ушла назад, и сильные пальцы охватили чужое запястье как раз тогда, когда трехгранное жало стилета проткнуло уже тонкую кожу камзола. В течение одного мгновения, длинного, как многодневное сражение, сила чужой руки и крепость его собственной решали, что случится теперь с маршалом Ругером, и случится ли с ним вообще что-нибудь еще, потому что развитие сюжета, как утверждают драматурги, предполагает наличие подходящего для этого пространства. А какое, спрашивается, пространство может быть у мертвеца? Саван да гроб, вот и все его пространство.

Однако клинок дальше не пошел, остановленный Карлом в самое последнее мгновение. А еще через секунду раздался сухой хруст, и длинный стилет с витой серебряной рукояткой выпал из теперь уже беспомощной руки убийцы. Крик боли разорвал тишину, внезапно упавшую на харчевню, а потом все разом загомонили и закричали, но Карл на это даже не обратил внимания. Он смотрел в выпученные от страха и страдания глаза мелкого неприметного человечка, пришедшего, как оказалось, за его жизнью.

«Кто?» – хотел было спросить Карл, но снова не успел. Тьма на мгновение застлала ему глаза, и он увидел…

* * *

…Ваше величество, – Карл сделал еще один шаг вперед и опустился перед императором на левое колено. – Я…

– Вы герой, Карл, – с улыбкой остановил его Яр. – Вы победитель гароссцев, и сегодня мы празднуем одержанную вами победу. Встаньте, маршал, и подойдите ближе.

– Вы его убьете, Карл? – тихо, почти не разжимая губ, спросила императрица, когда поднявшийся с колен Карл приблизился к трону.

– Непременно, – так же тихо ответил Карл, купаясь в золотом сиянии ее глаз. – Когда-нибудь я его непременно убью, ваше величество, но не сегодня и не завтра. Обещаю вам.

– Наемный убийца? – С видимым интересом спросил Евгений, который на побережье бывал и тамошние обычаи знал неплохо. Впрочем, интерес звучал лишь в его приглушенном голосе, лицо императора оставалось совершенно спокойным. Можно было только гадать, о чем думали сейчас все остальные приглашенные, наблюдая, как шепчется маршал Ругер с венценосной четой. А Дороган и вовсе уже, наверное, прощался с жизнью. Вот только чувства этого идиота Карла ничуть не интересовали, как, впрочем, и чувства всех остальных гостей императора.

– Да, – подтвердил догадку Яра Карл. – Это был наемный убийца.

– Наемник мог и солгать, – нехотя предположил император.

– Он вам так нужен? – Карл не считал свой вопрос неделикатным. Это был простой вопрос о достаточно простых обстоятельствах, и Евгений его понял.

– Мне нужны все до единого, – ответил он, и чуть заметная улыбка появилась на его губах. – Герцог Дороган тоже, просто потому, что он у меня уже есть.

– Наемник не солгал, – равнодушным голосом повторил Карл. Он, естественно, императора понимал, но от своих принципов никогда не отступал даже в угоду такому великому человеку, каким был Евгений.

– Ну, что ж, – усмехнулся Яр, поднимаясь с трона. – Если вы так уверены, Карл…

Император встал, и в приемном зале сразу же повисла тревожная тишина. Никто не знал, чего можно ожидать от столь неожиданного жеста Евгения Яра, умевшего удивлять не только подданных и делавшего это с нескрываемым удовольствием.

– Между маршалом Ругером и герцогом Дороганом, – сказал император ровным, не выражающим никаких чувств голосом, – возникло недоразумение, которое касается только их двоих. Но я, как император и верховный судья, против судебного поединка. Герцог Дороган, потрудитесь заплатить маршалу виру, и мы будем считать недоразумение исчерпанным. Я думаю, тридцать тысяч золотом будет достаточно.

При упоминании суммы выкупа зал вздрогнул, но Евгений не обратил на это никакого внимания, точно так же как за мгновение до этого проигнорировал реакцию придворных на легко и непринужденно произнесенное им слово «вира».

– …Тридцать тысяч золотом, – сказал он. – В течение трех дней. А теперь, дамы и кавалеры, я вынужден вас покинуть, – и коротко махнув на прощание рукой, Евгений повернулся и в сопровождении гвардейцев, сразу же оказавшихся рядом, пошел прочь.

– Составите мне компанию, маршал? – спросил он через плечо, уже сделав несколько шагов в сторону дверей, находившихся прямо за троном.

– Ваше величество! – поклонился Карл спине уходящего императора.

– Идемте, Карл! – на этот раз Евгений даже не обозначил попытки обернуться. Он уходил, и Карлу оставалось только последовать за ним.

Итак, Яр, как всегда, все решил на свой манер. Вира отменяла право Карла требовать судебного поединка, освобождая одновременно Дорогана от смертного приговора. Но, с другой стороны, только что – в присутствии многочисленных свидетелей – император обвинил герцога в покушении на убийство и объявил сумму кровавого пени, которую платили, если, конечно, вообще платили, только за особ королевской крови.

Следуя за императором, который за всю дорогу так ни разу и не обернулся и даже не обозначил своего интереса к тому, идет за ним кто-нибудь или нет, Карл миновал несколько коридоров внутренней части дворца и вошел через оставленные открытыми – вероятно, именно для него – двери в уже знакомые спальные покои. При этом возникло впечатление, что, хотя император и ведет себя так, как если бы все, что он делает, являлось для него рутиной, бывает Яр в этой спальне не часто. Несколько застоявшийся, нежилой, воздух покоев как будто подтверждал такое предположение. Тем не менее, Евгений, судя по всему, предполагал лечь здесь сегодня спать.

– Карл, – спросил Яр, когда двое слуг начали уже снимать с императора парадное платье. – Почему вы не пошли на Новый Город?

– Западная армия невелика, ваше величество, – Карл отошел в сторону и «деликатно» изучал оттуда гобелен на противоположной стене. – К тому же мы тоже понесли у Герлицких Бродов немалые потери. Но, если и этого недостаточно, мы были слишком далеко от дома.

«Дом? Империя успела стать мне домом? С чего бы вдруг?»

– Продолжай мы двигаться вперед, – объяснил Карл, – наши и без того растянутые коммуникации истончились бы до полного исчезновения.

– Я бы пошел вперед, – Яр не лукавил, он действительно пошел бы вперед.

– Я знаю, – согласился Карл. – Вы бы пошли на Новый Город. Нерис, вероятно, тоже.

– А герцог Сагер не пошел бы, – сказал Евгений, и Карлу почудилось сожаление, прозвучавшее в голосе императора. Вот только, о чем сожалел Яр, Карл не знал.

– Вероятно, вы правы, ваше величество, – Карл перевел взгляд со стены на потолок, расписанный на сюжет «Рождение ойкумены». – Полагаю, маршал Гавриель к Новому Городу не пошел бы.

– Какого числа произошла битва? – Слуги уже облачили императора в ночное платье, и теперь он стоял около кровати, внимательно и строго глядя на Карла.

«Неужели я ему об этом не сообщил?» – Карл был удивлен. Такой забывчивости за собой он никогда не замечал, за Яром тоже.

– Сражение у Герлицких Бродов, ваше величество, – пожав мысленно плечами, сказал он вслух, – произошло шестнадцатого октября.

– А разве не двадцатого? – Удивленно поднял бровь император.

«Да что он, смеется надо мной, что ли?»

– Нет, ваше величество, – покачал головой Карл. – Именно шестнадцатого. Через три дня после этого, то есть девятнадцатого, мы разгромили их ополчение на Сухой пустоши, а двадцатого армия отдыхала, и я тоже спал.

– Спали, – задумчиво повторил император и нахмурился. Его озабоченность по поводу даты сражения была Карлу совершенно непонятна. Во всяком случае, тогда. Зато теперь…

«А что теперь?» – Карл, стоявший в старых императорских покоях и с печалью глядевший на успевшего с тех пор состариться и одряхлеть Дмитрия Яра, попытался вспомнить, что же такое, важное, он узнал за прошедшие пятьдесят лет.

«Пятьдесят лет?»

Неужели со времени того разговора прошло полстолетия? Интуиция подсказывала, что так и есть, но сердцу согласиться с этим простым фактом было совсем непросто.

«Пятьдесят лет… А двадцатого октября было Серебряное полнолуние, и Евгений Яр метнул Кости Судьбы».

Кости Судьбы. С этим было связано что-то еще, но вот что именно, вспомнить сейчас Карл не мог. А в ту ночь, когда в этих покоях происходил их с Яром разговор, Карл и вовсе ничего не знал ни о Костях Судьбы, ни о том, что произошло двадцатого октября.

– Значит, есть люди, способные совершать невозможное, – Яр отвел взгляд, постоял еще мгновение и, повернувшись, медленно пошел к кровати. И хотя внешне он был по-прежнему крепок, художественное чувство Карла утверждало, что император смертельно болен или, во всяком случае, уже ощутил приближение старости.

– Садитесь, Карл, – каким-то пустым, неживым голосом сказал император, устраиваясь в постели. Слуга взбил подушки и подоткнул их Евгению за спину, так что тот не лежал, а скорее сидел. И это тоже наводило на мысли о болезни и немощи.

– Вина мне и маршалу, – откинувшись на подушки, Евгений чуть повернул голову и снова посмотрел на Карла. Выражение его глаз изменилось. Как ни странно, в них вернулись спокойствие и ирония, свойственные императору.

Чувствуя под этим взглядом некоторую неловкость, как будто подсмотрел нечто, не предназначенное для чужих глаз, Карл сел в придвинутое слугой кресло и приготовился слушать.

– Как создаются империи? – неожиданно спросил Яр. Он был сейчас совершенно серьезен, и заданный вопрос отнюдь не являлся риторическим. Вероятно, Евгений полагал, что сможет получить от Карла ответ, однако тому нечего было ответить. Этот вопрос его совершенно не интересовал.

«Вот если бы ты спросил Мышонка…» – но император спросил именно его.

– Не знаю, ваше величество, – пожал плечами Карл. – Это вы построили империю, а не я. Кому же и знать, как не вам?

– Не знаете, Карл? – в голосе Евгения звучало неприкрытое сомнение. – Ну что ж… Власть, Карл, власть, страх и жадность, вот что создает империи. Вы согласны?

– Я думаю, ваше величество, что понимаю, что вы имеете в виду, – спокойно ответил Карл. – Однако позволю себе заметить, все, что вы перечислили – это всего лишь силы, порождающие волну завоеваний, но может ли возникнуть империя на таком зыбком фундаменте?

– И да, и нет…

Слуга подал Евгению кубок, и император на мгновение замолчал, пробуя предложенное вино.

– Недурно, но мы, кажется, говорили не о вине, – он усмехнулся почти так же, как делал это раньше, но все-таки не совсем так. С ним явно что-то происходило, но Карл не знал что и мог пока об этом только гадать.

– Если откровенно, в начале пути тобой движет лишь жажда власти, ведь так? – Император совершенно откровенно пытался разговорить Карла. Вопрос лишь, зачем?

Карл счел возможным промолчать. В конце концов вопрос императора мог быть и риторическим или, как минимум, таковым ему, Карлу, представляться.

– Что, Карл, никогда не испытывали этой жажды? – почти зло усмехнулся Евгений.

– Нет.

– И зря. Власть кружит голову и пьянит лучше вина, – император чуть приподнял кубок. – Ты молод. Кровь несется по твоим жилам подобно горному потоку. В душе сражаются духи небес и бездн, и тебе кажется, что ты можешь все. Все, Карл! Даже управлять судьбой. Это сладкое чувство, Карл. Сладчайшее! Вам, вероятно, трудно меня понять, но поверьте на слово, это чудо. Впрочем, правда и то, что на самом деле ты идешь, балансируя на острие меча. Любой неверный шаг чреват гибелью, но и это, в конечном счете, тоже дивное чувство. Опасность способна заставить человека совершать невозможное, однако страх постепенно становится твоим вторым я. Правда, боишься ты уже не смерти, а поражения, а это, согласитесь, разные вещи. Ведь так?

– Так, – согласился Карл, гадая, зачем Евгению понадобилось все это рассказывать. В приступ откровенности императора он не верил, а умысел – пусть пока и не явный – был вполне очевиден.

– Вы не удивлены, – Евгений не спрашивал, просто сказал вслух то, что было ему известно заранее.

– Пожалуй, нет, – согласился Карл.

– Вот поэтому я с вами об этом и говорю, – грустно улыбнулся в ответ Евгений, демонстрируя пугающую быстроту смены настроений. – Вы, Карл, все это знаете и без меня, но главное, не боитесь сказать об этом прямо. Кто еще при дворе способен на такое? Только вы, да еще, пожалуй, герцог Сагер. Больше никто.

«Я и Гавриель, и больше никто. Но что из этого следует?»

– Так почему же вы пригласили именно меня, ваше величество? – Вопрос был не праздный. По общему убеждению, маршал Гавриель являлся едва ли не личным другом императора, что, между прочим, позволяло злым языкам, принадлежавшим не слишком умным головам, отпускать по этому поводу шутки вполне двусмысленного свойства. Однако Евгению на это было наплевать, Гавриелю – тем более.

– Я посылал людей в Дарм и Пари, – вместо ответа сказал император и чуть прищурил глаза. – В Нево, Амст, Во и Линд, и много еще куда.

«Весьма любопытно, – отметил про себя Карл, ничем не выдав своего удивления. – Столько усилий, и ради чего? Чтобы проверить мои слова? Но так ли уж это было необходимо?»

– Если кто-то ловит мышей, ваше величество, мяукает и пьет молоко, так ли уж важно, действительно ли это кот? – Не скрывая иронии, сказал он вслух.

– Ну, не скажите, Карл, – возразил император, по-прежнему, не сводя с него испытующего взгляда. – Вы знаете, например, что ваш внучатый племянник, Пауль Ругер, был городским головой Линда?

– Нет, – покачал головой Карл. – Я не посещал Линд уже много лет. Так они преуспели, Ругеры из Линда?

– Да, – кивнул Евгений. – Вполне. Мне докладывали, что на дом Ругеров приходится едва ли не половина всей торговли сахаром и пряностями на побережье.

– Отрадно слышать, – откровенно говоря, Карл не испытывал по этому поводу ровным счетом никаких чувств. Из всей своей семьи он вспоминал иногда только Петра и Карлу, и больше никого.

– В торговом доме Ругеров, – Евгений отпил немного вина и по-мужицки обтер губы тыльной стороной ладони, – существует одна интересная традиция, Карл. Каждые двадцать лет глава дома возобновляет запись, по которой четвертая часть дела принадлежит некоему Карлу Ругеру, сыну Петра и Магды Ругер…

– Так я богат? – Странно, но и эта новость его нисколько не взволновала.

«Богат. Ну и что?»

– Чрезвычайно, – Евгений все еще пытался прочесть что-то по лицу и глазам Карла, но ничего путного у него явно не выходило. Однако как знать? Возможно, равнодушие Карла и было тем, в чем хотел убедиться Яр? Что ж, если так, то выходило, что Карл ничего и не скрывал. Ему действительно было неважно, богат он или нет.

– Чрезвычайно, – повторил Евгений. – Ваша доля, Карл, оценивается сейчас в пятьсот тысяч золотых марок. Но дело, разумеется, не в этом, а в том, что мы с вами, оказывается, родились в один и тот же год. Совпадает и месяц, и, возможно, даже день, если верить той записи, которую собственноручно сделал ваш отец в городской книге Линда.

– Это имеет какое-то значение? – Карл подозревал, что они с Евгением ровесники, но что из этого следовало?

– Возможно, – сказав это, император неожиданно замолчал. Молчание длилось долго и было прервано так же неожиданно, как и возникло.

– Я родился в Орше, – сказал император. – А вы Карл, по ту сторону Высоких гор. Большое расстояние… Однако Петр Ругер рассказывал, что родились вы по пути в Линд, когда он возвращался с войны, а война та, если я не ошибаюсь, происходила в Срединных землях. А это, согласитесь, уже не так и далеко от Орша.

– И что с того?

– Не знаю. Но это и не важно, потому что я хотел рассказать вам, Карл, совсем о другом. О своем рождении я знаю достаточно, чтобы быть уверенным, мы с вами не братья. Моя мать умерла, когда я был уже взрослым, отец тоже. Однако брат у меня все-таки был. Его звали Константин, и он родился на несколько секунд позже меня, и поэтому считался младшим. Он был лучше меня, Карл. Говорю это не для того, чтобы покрасоваться. Все это чистая правда. Коста был способней меня, талантливей, энергичней…

– Куда уж больше? – Счел возможным усмехнуться Карл, ощущавший, тем не менее, как тревога входит в его сердце. Что-то было здесь не так. Что-то еще стояло за странными откровениями императора. Карл знал это почти наверняка, но пока никак не мог понять, что именно его тревожит.

– Значит, есть куда, – со вздохом ответил Евгений. – Он был во всем лучше меня, Карл, и это правда. Идеальный рыцарь… Но, к сожалению, он погиб на войне. Стрела попала ему в бедро, но вот какое дело… Ее наконечник был смазан ядом негоды.

«Яд негоды?! Великие боги, но кто же стреляет отравленными стрелами? И потом, негода это ведь что-то очень редкое и дорогое!»

– Сожалею, – сказал Карл вслух.

– Пустое, – отмахнулся император. – Это случилось тридцать пять лет назад. И поскольку Коста был тогда совсем еще молод, нам не дано теперь знать, не был ли он, как и вы, Карл, Долгоидущим. Вы согласны?

«Долгоидущий?»

– С чего вы взяли, ваше величество, что ваш брат был Долгоидущим?

– Трудно сказать, – грустно улыбнулся Евгений. Его настроение по-прежнему менялось слишком быстро, чтобы не обращать на это внимания. – Знаете, Карл, как бывает. Ничего конкретного, но что-то здесь, что-то там… И потом, яд негоды… Я с трудом припоминаю два-три случая, когда противники использовали отравленные стрелы, но даже если допустить, что это был именно такой случай, то причем здесь негода? Есть множество других, гораздо более дешевых и доступных ядов. Вы понимаете?

– Да, – кивнул Карл. – Возможно, вы правы.

– У меня сохранился его портрет, – неожиданно сказал Яр, и выражение глаз императора снова изменилось. – Хотите взглянуть?

«Это то, что я думаю, или у императора в голове свои собственные тараканы?»

– Почту за честь.

– Тогда, смотрите, – Евгений просунул свободную руку под подушку и достал оттуда большой – пожалуй, в ладонь величиной – серебряный медальон. Серебро потемнело от времени, потускнели вправленные в овальную выпуклую крышку камни.

Карл поставил на пол кубок с вином, к которому так и не притронулся, и встал, чтобы подойти к кровати. Однако на самом деле брать в руки этот старый медальон, в котором наверняка по загорской моде была спрятана лаковая миниатюра, ему не хотелось. Не лежала душа, как говорится, но и отказываться было бы невежливо. За сегодняшний вечер император сделал в его сторону так много жестов вполне символического характера, что Карл потерял бы честь, отказавшись теперь посмотреть на портрет Константина Яра. Он подошел к постели Евгения, взял из его руки тяжелую вещицу и тут же, никуда не отходя, открыл крышку. Ну что ж, он ведь уже догадывался, почему Яр предложил ему посмотреть на портрет брата, выполненный тридцать пять лет назад. Догадывался, но не хотел впускать эту догадку в свое сердце, вполне резонно опасаясь, что это знание, бессмысленное ввиду своей оторванности от всего контекста его жизни, тем не менее, способно не на шутку растревожить его бестрепетное сердце. Так и случилось. Карл откинул крышку и увидел под ней себя, точно такого же, каким видел и тогда, много лет назад, и теперь в иллюзорном мире зеркал.

«Одно лицо!»

– Я родился в предгорьях Высоких гор, – сказал он ровным голосом. – В трех днях пути от Великой, – воспоминания об истории его появления на свет были смутными, как сны, которых он никогда не видел, но вроде бы все так и обстояло, и он ничего не соврал, говоря это здесь и сейчас в присутствии императора. – Моей матери пришлось бы проделать невероятно длинный путь, чтобы попасть из Орша в долину Великой.

– Я знаю, – Евгений забрал медальон, закрыл крышку и спрятал обратно под подушки. – Я знаю, но оставим это. В конце концов в мире случаются и не такие совпадения.

«Тогда, к чему был весь этот разговор?» – Карл неторопливо вернулся к креслу и снова сел.

– Почему вы не пьете вино, Карл? – спросил император, неожиданным образом успокоившись и даже, кажется, придя наконец в хорошее настроение. – Пейте, Карл, это хорошее вино, настолько хорошее, что я приказал, не подавать его гостям, – улыбнулся Евгений. – Пейте, нам предстоит долгий разговор. Мне просто необходимо поговорить с кем-то о том, что лежит на душе. Душа просит, понимаете?

– Какая ее часть? – ответно улыбнулся Карл. – Человеческая или монаршая?

– Вы в это верите, Карл, или просто поддразниваете своего императора?

– Не верю, – согласился Карл. – Душа у человека едина, даже если он император. А то, что Лев из Сегеры называл «божественным стержнем» не что иное, как обычная ответственность, осознаваемая монархом, как «долг властителя».

В ту ночь, они оба, император Яр и Карл, не сомкнули глаз, до первых петухов обсуждая теорию и практику власти, тяжелую и кровавую науку, которой не учат ни в одном университете ойкумены.

Через три недели после битвы при Констанце (за сорок три года до событий, описываемых в книге)

– Рада вас видеть, Карл, – императрица не подняла глаз, но все-таки улыбнулась. Улыбка получилась пресная, и Карл испытал мгновенное чувство сожаления. Оказывается, он ожидал другого. Оказывается, он вообще чего-то ожидал.

Ребекка Яриста, сколько знал ее Карл, всегда была и до сих пор оставалась очень красивой женщиной. Возможно, конечно, что некоторые из придворных ее таковой и не считали, но Карл понимал, за что ее любил покойный император. Сейчас Яристе было уже тридцать шесть. Однако благородная бронза волос, покрытых жемчужной сеточкой, не утратила изысканного матового блеска, чуть смуглая кожа по-прежнему оставалась гладкой, как мерванский шелк, а глаза и губы… Впрочем, как раз в уголках глаз и губ появились теперь мелкие морщинки – свидетели прожитых лет и пережитых невзгод, однако, как ни странно, они делали ее в глазах Карла еще привлекательнее.

– Всегда к вашим услугам, ваше величество, – Карл, как того требовал этикет, опустился на левое колено и на мгновение склонил голову. Сейчас он ощущал досаду, оттого, что разговаривает с ней, а не с самим императором Дмитрием. Однако приняла его именно вдовствующая императрица и не где-нибудь, а в той самой комнате, где много лет назад он увидел ее впервые.

«Случайность? Возможно, но маловероятно».

– Встаньте, граф! – В голосе Ребекки послышалась не свойственная ей растерянность, но чем она была вызвана, сказать было трудно. Возможно, положением дел, которое вряд ли можно было счесть благоприятным, или тем, что Яриста неожиданно осталась одна, лишившись мужа и не обретя опоры в сыне, который в силу возраста и состояния здоровья не мог стать настоящим императором, каким, несомненно, был его отец.

– Встаньте, прошу вас!

Карл встал и посмотрел на Ребекку Яристу, одетую в черное траурное платье.

– Вы, как всегда, вовремя, – на этот раз, она подняла глаза, и улыбка вышла совсем другой, именно такой, какую, оказывается, не отдавая себе в этом отчета, он и ожидал. И вновь – второй раз в жизни – с Карлом произошло то же самое чудо, какое случилось уже однажды в этой комнате шестнадцать лет назад. Полыхнуло навстречу его взгляду золотое сияние ее глаз, и он почувствовал на губах вкус ее губ. Прикосновение, ощущение упругой плоти, поддающейся под напором его страсти, уступающей, впускающей… отдающейся его воле…

Карл чуть прикрыл веки, закрываясь от густого терпкого сияния, и поспешил опустить голову в вежливом поклоне. Он сделал это неосознанно, спасая от неминуемого поражения, последний оплот собственного Я, свою душу. Такого с ним никогда еще не происходило и вряд ли могло произойти когда-нибудь в будущем. И единственный раз в жизни Карл не согласился с голосом сердца, молившего уступить. Стоило ли теперь об этом жалеть, ведь сделанного не воротишь? Стоило ли вспоминать ту встречу, едва не изменившую его и ее жизни, ведь забвение лучшее лекарство от тоски, способной отравить кровь не хуже настоящего яда?

– Вы спасли нас, Карл. Вы, как всегда, оказались там и тогда, где и когда мы в вас более всего нуждались, – Ребекка, как и требовали обстоятельства, была серьезна, но взгляд ее говорил о другом.

«Боги, сколько времени она способна так на меня смотреть?»

Однако испытание еще не закончилось. Высказав благодарность в форме, вполне соответствовавшей этикету, императрица неожиданно поклонилась ему в пояс, так, как не кланяется никогда ни одна владетельная особа своему вассалу, какой бы подвиг тот для нее ни совершил.

– Я был не один, ваше величество, – сказал Карл, возвращая Ребекке поклон. – Армией командовали маршал Меч и кондотьер Нерис.

– И вы, – уточнила она.

– И я, – вынужден был согласиться он.

– Карл, я хочу, чтобы вы остались рядом со мной, – сказала тогда она, но голос и взгляд сказали много больше того, что могли выразить слова, слетевшие с ее прекрасных губ.

– Карл, – сказала она. – Я хочу, чтобы вы остались рядом со мной… и Дмитрием. Рядом с вами я… мы будем чувствовать себя спокойнее.

– Лев Скоморох… – начал было он, но Ребекка не дала ему закончить фразу.

– Лев Скоморох – замечательный воин, – сказала она.

– Владетель Нагум, – чувствуя, что от судьбы не уйдешь, все-таки предложил Карл.

– Ему нет равных в бою, – согласилась Ребекка.

– Маршал Гавриель…

«Что я делаю, и, главное, зачем?»

– Герцог Сагер – рыцарь без страха и упрека, – спокойно сказала Ребекка. – Он лучший полководец эпохи. Во всяком случае, так считал покойный император.

«Который был твоим мужем».

– Но для меня, Карл… и для Дмитрия, лучший – вы!

Что ж, она была, по-своему, права. Из всех перечисленных ею полководцев начинающуюся войну всех против всех выиграть могли – если, конечно, вообще могли – только Гавриель и он сам. Такова была правда, и Карл не собирался кривить душой перед самим собой. Да, они были лучшими. Однако маршал Меч по причинам, которые хорошо были известны императрице, не мог стать ее любовником.

«А я бы мог».

Да, Карл мог получить теперь все, о чем тайно или явно мечтали многие честолюбивые натуры во все времена, во всех землях. Одна из красивейших женщин эпохи предлагала ему себя, а заодно и власть, а возможно, и корону империи. Но и ее можно было тоже понять: одинокая женщина, все еще носящая титул императрицы, преданная вассалами, окруженная врагами…

– Карл!

– Зачем вам это, Ребекка? – тихо спросил он. – Вы ведь меня не любите…

– А вы? – спросила она вместо ответа.

– Я?

Что он мог ей сказать? Вернее, что должен был теперь сказать? Карл и сам не знал ответа, вернее все еще не мог ясно выразить то, что творилось в его душе.

– Я? Я любуюсь вами, – сказал он холодным ровным голосом. – Но ваша красота меня не воспламеняет.

– Значит, нет? – В глазах императрицы зажегся какой-то новый, неизвестный Карлу огонь. – Это ваш окончательный ответ?

Ну что ж, он получил сказочное предложение и отверг его, руководствуясь не вполне понятными ему самому мотивами, среди которых было много всякого, вот только голоса своего сердца он тогда не услышал, просто потому, что не пожелал. Или все-таки именно голос сердца все и решил?

– Да, – сказал он и улыбнулся Ребекке Яристе, такой прекрасной и такой чужой. – Но вы можете быть совершенно уверены, ваше величество, я буду сражаться за вас и вашего сына так, как если бы бился за себя.

Почему сейчас он вспомнил о том разговоре? Только ли потому, что очутился в этих памятных ему спальных покоях?

– Вы здесь, Карл? – Голос Дмитрия едва не заставил Карла вздрогнуть. – Я вас не вижу, Карл, но мне сказали, что вы, может быть, сочтете возможным…

Карл с удивлением огляделся вокруг. Сейчас в комнате оставались только они с императором. Судя по всему, за то время, пока он предавался воспоминаниям, все уже покинули спальню императора. Поубавилось и горящих свечей.

– Здесь, – Карл услышал свой голос, но исходил он, казалось, не из его горла, а звучал сам по себе, возникая одновременно везде и нигде. Ощущение более чем странное, но Карла удивить было сложно, тем более сейчас.

– Значит, Филипп меня не обманул, – вдруг сказал император. – Он это сделал.

– Кто такой Филипп?

– Филипп Жаворонок, – объяснил император, борясь с одышкой. – Мой придворный алхимик и маг.

– Он Кузнец, я полагаю? – вести разговор, зная, что ты невидим, было непросто.

– Кажется, он действительно что-то такое говорил… Давно… Я точно не помню, но… но дело не в этом. Только что я подписал последний вариант своего… завещания. Теперь уже наверняка последний.

– Мне очень жаль, Дмитрий, – тихо сказал Карл, но старик услышал.

– Не жалейте, Карл, – сказал он с усмешкой, которая явно далась ему с трудом. – Я… я прожил много дольше, чем… рассчитывал. Где вы сейчас… находитесь… Карл?

– Здесь, – пожал плечами Карл. – В изножье кровати.

– Нет, – Дмитрий чуть заметно покачал головой. – Я имею в виду… на самом деле.

– Во Флоре, – ответил Карл и тут же сообразил, что еще мгновение назад ничего этого не помнил. – В Мраморных горах.

– Далеко, – тяжело выдохнул Дмитрий. – Хотя… там, кажется, есть проход… в Сегед… и зима еще не закрыла … перевалы.

– Вы правы, Дмитрий, – согласился Карл. – Но что это меняет?

– Многое… вы можете успеть в… Цейр… до того… как все закончится. Сколько времени?

– Сколько времени возьмет дорога? – переспросил Карл.

– Да, если не жалеть… лошадей…

– Месяц, – ответил Карл, недоумевая, зачем ему теперь ехать в Цейр. – Может быть, три недели.

– Месяц я, пожалуй, продержусь.

– Но зачем?

– Вы же слышали… Карл! – Дмитрий был явно удивлен вопросом Карла. – Вы же…

– Я ничего не слышал, – объяснил Карл.

– Вот как, – Дмитрий закашлялся и какое-то время только перхал и хрипел, содрогаясь всем своим тщедушным телом, прикрытым слишком тяжелым для него меховым одеялом.

– Я завещал империю вам, – сказал слабым голосом Дмитрий, едва оправившись от приступа кашля.

– Мне?

Это был совершенно неожиданный поворот. Империя Яра давно уже превратилась для Карла в сон, образ речи или предмет воспоминаний, хотя он и знал, что нечто, по-прежнему именуемое империей, все еще длит свое жалкое существование, больше похожее на призрачное посмертие. Но в любом случае, какое отношение он, Карл Ругер, имел ко всему этому, тем более к императорской короне Яра?

– Мне? – Карл с удивлением посмотрел на старика и недоверчиво покачал головой, на мгновение забыв даже, что Дмитрий его не видит.

Старый император действительно его не видел и, возможно, поэтому неправильно понял интонацию произнесенного Карлом слова.

– Я вас… понимаю, – слова давались императору с трудом, но Карл видел, Дмитрий очень старается говорить связно и разборчиво. – Империя… Да, Карл… от империи Яра остались лишь… корона… да название. Округ Цейра… и полоса по правобережью… Данубы… Ничто. И эту малость еще не… не украли… только потому, что… так сложился… здесь… баланс сил. Это мало… я знаю, но… Карл! В ваших руках… Вы… Ведь вы, Карл, еще можете… возродить империю моего… отца. Прошу вас… Карл! Я… буду ждать… обещаю… но… если нет… если не… успеете… Все тут… в шкатулке… мое… завещание… завещание… Евгения… письмо… его письмо к вам…

Все это было дико, неожиданно и совершенно невероятно, и хотя Карл слышал сейчас каждое произнесенное Дмитрием слово и как будто даже понимал эти слова, думал он только об одном. Ему не нужна была корона Яра. Ему ни к чему была эта ушедшая в прошлое империя. Неожиданно открывшееся наследство раздражало своей ненужностью. Оно было избыточно, оно предполагало обязательства, которые он совсем не желал сейчас на себя принять, и тем не менее…

– Я никогда не желал власти, – сказал Карл вслух и тут же устыдился своих слов.

«Да, власти я не желал, – признал он в душе. – Но принял и герцогский титул, и булаву верховного воеводы Флоры».

Конечно, можно было сослаться на обстоятельства, вынуждавшие его время от времени принимать на себя очень серьезные обязательства и связанные с ними титулы и посты. И власть, разумеется. Можно было, однако, вспомнить, что и оставлял он их затем без сожаления и зачастую сразу же о них забывал. Все это так, но чем тогда предложение Дмитрия Яра отличалось от всех иных предложений, которые Карл когда-либо и где-либо не отверг?

– Я никогда не хотел быть императором, – сказал он, сознавая, насколько дико звучат эти слова. Но Дмитрия они, по-видимому, не смутили.

– Я знаю, – ответил старик. – Но, Карл… Даже мой отец… Евгений… полагал вас… единственным, кто… кто способен… сохранить… его… империю. В его завещании… наследником… названы вы, а не… я.

«Что он несет?! Какое отношение я имел к наследованию короны? Он просто выжил из ума!»

– Карл, – сказал Дмитрий, как будто подслушав мысли молчавшего Ругера. – Я не выжил из ума. Так все… и было. Мать… она подделала… завещание отца. Вы отказались… отказались остаться с ней… и она… Я еще не был коронован… Ждали вас…

«Вот как… Ждали меня…»

– Вы еще здесь, Карл? – Старик приподнялся на подушках и посмотрел в пустое пространство у изножья кровати. – Здесь?

– Да, – нарушил молчание Карл.

– Не гневайтесь на нее, Карл! Она… была… Она была в отчаянии… и в бешенстве. Жаль… жаль, что вы тогда… отказались. Я не… создан… носить… корону… Вы… Вы могли… Неважно. Важно, что теперь… это… ваша… корона.

– Моя?

– Ваша, Карл. И… не отказывайтесь, пожалуйста… В память… отца и… Не понимаю! – вдруг резко, почти громко сказал старик. – Не понимаю! Почему вы тогда не остались?! Почему отвергли ее?

«Кого?» – но задавая себе этот вопрос, Карл уже знал ответ.

– Почему, Карл? Вы же ее любили!

– Я?

«Я любил Ребекку? Я?»

– Вы, Карл, – тихо ответил Дмитрий, бессильно опускаясь на подушки. – Вы… я же видел… видел, – голос его упал почти до шепота. – И он… он тоже знал. И она…

«Что? Что она?» – Карл подошел ближе, он уже едва различал хриплый голос старика.

– Она… всегда… всегда… Карл… только вас… Боги! Она… вас… так… любила, Карл… а вы… вы… она… почему?

Он снова был там, где и должен был быть, в зале Врат. И перед ним в помутневшем, выцветшем зеркале, сквозь тьму, ставшую похожей на серый туман, длили свой стремительный – но казавшийся неспешным – полет Кости Судьбы. Зеркало, которое, разумеется, настоящим зеркалом не являлось, потому что не отражало сейчас ни стоявшего перед ним Карла, ни зала с Белой и Черной Дамами за его спиной, это зеркало-«окно» стремительно, на глазах, утрачивало свою сущность. И все же Кости еще были видны, и Карл увидел, вернее, осознал наконец то, что показал ему королевский рубин, когда он коснулся его своим средним пальцем. На кроваво-красной грани золотом была выгравирована трейская буква капет.

«Капет… Пять…»

Вытянутая по вертикали трехзубчатая трейская корона полыхнула в глаза золотом гравировки и окончательно исчезла. Перед Карлом вновь оказалась всего лишь глухая гранитная стена, ничем не примечательный участок которой был огорожен широким резным бордюром.

«Окно? Зеркало?»

Возможно. Однако он понимал уже, что «окно» это являлось не просто прорехой во времени и пространстве, через которую дано было заглянуть туда, куда он – желая того или нет – смог только что заглянуть. Это было нечто большее, и увиденное там было не случайно, как не случайно было и то, что рубин показал Карлу именно «корону».

«Капет…»

Карл обернулся и медленно оглядел зал. Судя по всему, за время его отсутствия здесь ничего не изменилось. По-прежнему было светло, хотя свет этот ниоткуда не исходил, а, казалось, возникал сам по себе, наполняя обширное пространство зала призрачным мерцающим сиянием. И две фигуры – белая и черная – как и прежде, стояли одна напротив другой на распавшемся надвое пьедестале, скрыв лица под низко опущенными капюшонами.

Дамы… Черная и Белая… и «окно-зеркало»…

Что-то ворохнулось в памяти, поднимаясь из самых темных глубин, возвращаясь из вечной мглы забвения, неспешно обретая форму и смысл.

«Дарм… Зеркало Дня, ведь так?»

Карл бросил через плечо быстрый взгляд на пустую каменную раму и снова посмотрел в спину Белой Дамы.

«Белая Дама – Зеркало Дня, значит, Черная Дама… Но значит ли?»

С того места, где он стоял, Карл почти не видел фигуры Черной Дамы и уж тем более не мог видеть второй каменной рамы, находившейся где-то там, за ее спиной, на противоположной стене зала.

Белая Дама, Черная Дама… Случай?

«Случайность – приемная дочь порядка», – вспомнил Карл слова Людвига Монца. Он начинал понимать теперь, куда на этот раз привела его судьба. Но, в любом случае, предположения такого рода требовали проверки. Ведь разум порой способен играть в весьма вычурные игры, тасуя так и эдак случайные – или, возможно, неслучайные – образы и символы, притом так, что в конце концов из них складываются непротиворечивые картины, цена которым, однако, медный грош. А уж на что было способно его собственное воображение, Карл знал лучше других. Так что подброшенную памятью подсказку следовало обдумать и, если возможно, проверить.

Ну что ж, решение было принято, и, кивнув самому себе в знак согласия, Карл пошел в обход зала к противоположной стене. Однако, уже сделав первый шаг, понял, что первое впечатление, возникшее сразу после «возвращения», было неверным, и кое-что в этом зале за время его «отсутствия» все-таки изменилось. Шаги Карла гулко звучали в пустом, пахнущем пылью и забвением, холодном помещении. Все это он почувствовал сразу, как будто внезапно спала пелена, скрывавшая от него до этого мгновения возвращение утраченных было признаков и примет жизни. Холод… Но в недрах каменной горы и должно быть холодно, не так ли? Пыль и забвение… Но так все и обстояло: судя по всему, в этом лабиринте давным-давно никто не бывал. Звуки шагов и треск пламени… Карл поднял взгляд и опять остановился, с удивлением рассматривая факел, который по-прежнему сжимал в своей левой руке. Если верить тому, что видели глаза, все «путешествие» в Цейр заняло считанные минуты, а возможно, и того меньше. Факел совершенно не прогорел.

Глава третьяЗеркало Ночи

«Время, – потрясенно подумал Карл, продолжая рассматривать свой факел. – Какая магия способна справиться с его необоримой силой?»

И снова, как и пару мгновений назад, вспомнил он слова Людвига Монца, потому, что и то определение времени, которое пришло ему сейчас на ум, Карл, так уж вышло, впервые прочел тоже в Дарме.

«Мера существования существ и предметов… Протяженная непрерывность, имеющая длину, но не имеющая ширины… Закон, охраняющий необратимость причины и следствия, когда будущее изменяется относительно прошлого, но не наоборот».

«Дарм…»

Это случилось в Дарме шестьдесят четыре года назад…

– Я честная девушка, ваша милость, – Феодора, опустив глаза долу, нервно перебирала красными пальцами складки на своем белом переднике. – Я вас не обманываю, девами-защитницами клянусь! Что есть, то и предлагаю.

– Свою честность? – уточнил Карл, рассматривая девушку. – Или свою честь?

Если избавить Феодору от всех этих, в три или четыре слоя напяленных тряпок и не обращать внимания на порченную стирками и морозом кожу на кистях рук, она должна была быть довольно хороша, хотя и не родилась красавицей.

– Зачем вам моя честь, лорд Карл? – пожалуй, она даже удивилась его вопросу. – Нешто вам знатных дам мало?

– Почему бы и нет? – пожал он плечами, продолжая игру. Разговор этот, как он вдруг почувствовал, мог получиться отнюдь не праздным, но и показывать возникшего интереса, Карл девушке не хотел. – Почему бы и нет? Разве я первый, кого ты заинтересовала?

– Не первый, – она вдруг подняла взгляд и посмотрела на Карла исподлобья. В глазах ее загорелся огонек какого-то не совсем понятного Карлу чувства, то ли злости, то ли отчаяния. – Но вы не такой, я знаю. Да и что вам с моей чести? Дорого ли стоит повалять порченую девушку?

«Но ты ведь совсем не против, не так ли?»

– Может и недорого, – сказал он вслух. То, что Феодора не девушка, и гадать не нужно. А где она потеряла невинность, на сеновале в родной деревне или здесь, в Дарме, в какой-нибудь темной каморке для слуг, – это уже совсем другой вопрос, который его, если по совести, совершенно не интересовал. – Суть-то не в капле крови, если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Я вам дело предлагаю, ваша милость, – насупилась Феодора. – А вы о глупостях. Цена моей «чести» медный четвертак, да я с вами, лорд Карл, и так лягу, коли не побрезгуете, только я вам другое предлагаю и за то дело десять золотых прошу.

– На что тебе так много денег? – почти искренне удивился Карл, меж тем, вполне оценивший серьезность предлагаемой сделки. Десять золотых – большие деньги.

– Куплю трех коров, – пожав плечами, ответила Феодора. – И еще на поросей останется.

– В деревню вернешься? – Вопросительно поднял бровь Карл.

– Да, – коротко ответила девушка.

– И что ты там потеряла, в своей деревне? – вполне искренно спросил он. – Не нравится в городе?

– Не нравится, – не стала отпираться она. – Плохо тут, тесно. А в деревне… в деревне я замуж выйду…

– Ну, да, – кивнул Карл, соглашаясь. – С тремя-то коровами…

– Зря смеетесь, ваша милость, – нахмурилась Феодора. – Никакая красавица, с честью она или нет, против стада коров не устоит. Там уж я выбирать буду.

«Не дура. Может быть, и не врет».

– Будешь, – кивнул Карл. – Я дам тебе двадцать золотых, – он увидел, как изумление и восторг вспыхнули в ее голубеньких прозрачных глазках. – Но ты должна честно ответить на мои вопросы, если уж разговор у нас о честности, а не о чести.

– Спрашивайте, – пожала плечами Феодора.

– Почему именно я?

– Потому что не обманете, – сразу же ответила девушка.

– Резонно, – снова кивнул Карл. – Но откуда тебе знать, на что я способен?

– Слуги все знают, ваша милость, – впервые с начала разговора улыбнулась Феодора.

– И что же знают слуги?

– Ну, говорят, что вы справедливый и никого просто так не обижаете. И слуг не тираните, и служанок не насильничаете… А еще говорят, что вы самый ученый человек в Дарме, хоть и капитан.

Как и было договорено, он заплатил Феодоре двадцать золотых. Она их заслужила, хотя на тот момент это было неочевидно. Тем не менее, Карл сдержал слово и сделал даже больше, чем обещал, взяв девушку к себе: возвращаться ей в деревню зимой было трудно, а оставаться у прежнего хозяина, имея уже деньги в руках и надежду на лучшую жизнь в душе, – невыносимо. А с Карлом ей было хорошо, да и ему, как оказалось, с ней совсем неплохо. Ну, а потом наступила весна, Карл оставил владыку Дарма и отправился на север, потому что, идя в Илим, мог заодно проводить и Феодору. И опять, как уже часто случалось в его жизни, он не смог бы объяснить даже себе, что в этом случае было важнее: его желание проводить девушку или решение идти именно на север. Тем не менее, все так и случилось, и когда через четыре дня пути они прощались около придорожной харчевни – уже в виду Буковни, так называлась ее деревня, – Карл неожиданно для самого себя дал Феодоре еще пять золотых марок. Сердце подсказало, и, возможно, не зря.

Больше в тех местах Карл никогда не бывал, и о Феодоре ничего не слышал, но был уверен, что девушка своего добилась. Уверенность эта основывалась, прежде всего, на том, что Феодора была пусть и не образованна, но умна. На самом деле, она ведь и в Дарме нашла на свой «товар» того единственного покупателя, который мог по достоинству оценить предлагаемую сделку и не погубить при этом многим рисковавшую продавщицу, не говоря уже о том, чтобы ее обмануть. Другое дело, что и сам он не взял греха на душу, но это было уже его личное дело. Она-то свою часть сделки выполнила честно. А дело было вот в чем.

Феодора служила в доме настоятеля храма Последней Надежды. Настоятель Никанор был старик жадный и похотливый, и, как водится, служанку из крестьянок за человека не считал. Так что и бил нещадно, и «валял» девушку всякий раз, как ему хотелось. А хотелось ему особенно, почему-то именно после побоев, вот он и бил ее смертным боем, а потом «валял». И хотя Феодора была свободная, уйти от Никанора она не могла. Просто некуда было, потому что никто бы ее к себе на работу уже не взял – кому хочется наживать такого врага, как настоятель главного в Дарме храма? – а в родную деревню возвращаться было стыдно, да и не ждало ее там, в Буковне, ничего хорошего.

Однако не зря говорится, что отчаявшийся человек опасней ночного татя, а Феодора именно что и была в отчаянии. Она была готова на все, лишь бы избавиться от своей подлой доли и, если девы-заступницы позволят, то и отомстить тиранившему ее хозяину она хотела тоже. Ну а моральные запреты, даже если они есть, легко теряют силу, когда обстоятельства загоняют человека в тупик, из которого не видно выхода. Так случилось и со служанкой Никанора. Чтобы уйти от хозяина, ей нужны были деньги, и способ их получить лежал, что называется, под ногами. Его надо было только увидеть, но и за этим дело не стало. Храм Последней Надежды был старинный, если не сказать древний. Во всяком случае, по достоверным известиям, ему удалось пережить даже Великий дармский пожар, случившийся за полтораста лет до того, как Карл пришел в город. А подвалы храма были и того древнее, и именно в подземельях находилась сокровищница. Впрочем, денег там, к сожалению, не оказалось. Это Феодора, научившись ловко красть ключи у настоятеля, пока тот крепко спал в своей мягкой постели, выяснила сразу. Взять же оттуда одну из драгоценных «освященных» чаш она побоялась. Дело могло кончиться костром. Но, на свое счастье, в сокровищнице она нашла кое-что другое. Это был большой окованный железом сундук с книгами. Замка на нем не было, так что Феодора без помех смогла исследовать содержимое и, хотя была неграмотна, догадалась, что книги, хранившиеся в сундуке, старинные и для знающего человека могут представлять немалую ценность. Дело облегчалось тем, что хозяин ее, судя по всему, пропажи одной из книг даже не заметил бы, поскольку чтение, насколько знала девушка, его никогда не увлекало, почти по той же причине, что и ее саму. Никанор, в отличие от Феодоры, читать, конечно, умел, но не очень хорошо, так что даже изучение договоров, которые он заключал с городскими гильдиями, стоило ему немалых трудов. Оставалось найти покупателя, но и с этим девушка справилась. Так Феодора пришла к Карлу, и так однажды, холодной зимней ночью, он попал в крипту.

В сундуке оказалось всего два десятка книг, часть из которых в самом деле были старыми и редкими, и цену имели немалую. Правда, Карлу они были или уже известны, или вовсе неинтересны, а о том, чтобы брать их для продажи, и речи быть не могло. Он ведь не вор был, пришедший в крипту за наживой. Его вел один лишь интерес, неукротимое любопытство ко всему редкому и замечательному, что, проснувшись в его душе еще в юности, никогда ее уже не оставляло. Не было ему жаль и денег, заплаченных Феодоре. Есть деньги – хорошо, нет – плохо, но не настолько, чтобы брать на душу грех. К тому же в то время он был при деньгах. Владыка Дарма при расчетах со своим капитаном не скупился, и не зря. Поступив к нему на службу, Карл не только реконструировал Дармскую крепость и привел в порядок дружину владыки, но и выиграл войну за графство Цель, которое и само по себе дорогого стоило.

И все-таки Феодора Карла не обманула. Нашлась в сундуке одна вещь, которая стоила двадцать золотых. Рукописная книга без названия, переплетенная в потускневшую от времени, а когда-то, по-видимому, крашенную кармином кожу, стоила много больше, чем двадцать дармских марок. Карл открыл книгу, полюбовался редкого качества гравюрой, изображавшей трех дев-заступниц, к содержанию книги, как тут же выяснилось, никакого отношения не имевшей, и осторожно перелистнул хрупкую от древности пергаментную страницу. Взгляд пробежал по строчкам, выхватывая слово здесь, слово там, и вдруг замер на фразе, которую Карл знал настолько хорошо, что и весь прочий текст, писанный выцветшей за годы и годы тушью, сразу же стал ему понятен, как с первого взгляда ясно, что перед тобой находится: кувшин или меч.

«Точка есть то, что не имеет частей»[15], – прочел он и завороженно уставился на открытую страницу.

«Прямая линия есть та, которая равно расположена по отношению к точкам на ней».

Рукопись была очень старая, возможно, что и древняя. Он перевернул страницу, другую…

«…если прямая, падающая на две прямые, образует внутренние и по одну сторону углы, меньше двух прямых, то продолженные неограниченно эти две прямые встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых».

Еще несколько страниц…

«Катоптрика[16]… А это здесь при чем?»

Впрочем, еще через минуту, перелистнув с десяток страниц рукописи, он все понял. Под одним переплетом, но в полном беспорядке были соединены страницы из семи разных книг Зигмунда Стига. Здесь были представлены и его «Начала», и «Рассуждения о ложных заключениях», и даже совсем уже редкая и мало кому известная «Гармония», трактовавшая законы музыки в их математическом выражении.

Подлинников рукописей Стига не сохранилось, но и эта книга, как понял Карл, внимательно изучив характер письма, тип туши и состояние пергамента, не была записана рукой самого мастера Геометра. Другое дело, что сколь-нибудь полными копиями его книг могли похвастаться немногие, так что решись Карл взять инкунабулу себе, он стал бы обладателем очень редкой вещи. Но он этого не сделал, даже, несмотря на то, что на некоторых страницах сохранились комментарии самого Людвига Монца, который в свойственной ему напыщенной манере трижды указал в заметках на широких полях мелким, но разборчивым почерком свое имя. Вот это было настолько интересно, что Карл не пожалел времени, чтобы все, написанное рукой философа, прочесть, а уж о том, чтобы все это запомнить, позаботилась его безукоризненная память. Помнил он прочитанное и сейчас.

«Метод геометрического счисления есть вычурный абсурд…»

Карл не взял тогда рукопись. Не стал отягощать душу воровством. Да и зачем, если подумать, она была ему нужна? Вещей в те годы у него было немного, и обременять коня тяжелой и, в сущности, бесполезной книгой явилось бы расточительной глупостью, потому что жадность, как полагал Карл, – это глупость и есть.

С тех пор прошло много лет, и он не то, чтобы забыл об этой истории, но все-таки вспоминал о ней крайне редко, в основном, когда при нем упоминалось имя Стига или заходил разговор о геометрии. Однако сейчас Карл вспомнил о книге совсем по другой причине. Страницы в ней не были пронумерованы, а переплетены как попало. Да еще вместе с книгами великого геометра под один переплет попали и абсолютно посторонние листы, например, две дюжины очень разных по качеству и содержанию гравюр. Вот две из них, совершенно очевидно связанные между собой, Карл теперь и вспомнил.

Первая находилась почти в самом начале книги и при беглом взгляде показалась Карлу иллюстрацией к рассуждениям Стига о правильных и неправильных фигурах. Однако, приглядевшись внимательнее, он увидел, что впечатление это было неверным. На гравюре действительно была изображена неправильная шестигранная пирамида, помещенная на наклонную плоскость так, что высота ее – отрезок перпендикуляра, соединяющий вершину пирамиды и плоскость, на которой она была расположена, – находилась вне тела самой пирамиды. Вот только плоскость, на которой стояла пирамида, отчего-то оказалась схематически изображенной картой ойкумены, вернее, частью карты. В таком случае, угол наклона плоскости мог быть объяснен тем, что, работая над гравюрой, неизвестный художник исходил из теории Николая Линдского, утверждавшего, что земля есть шар, на внешней поверхности которого и живут, собственно, смертные, в отличие от Бессмертных, обитающих во внешнем пространстве Высокого Неба. Такое объяснение выглядело непротиворечивым, вот только, что – во имя всех богов и богинь – хотел тогда сказать своим рисунком художник? Что именно изобразил он на гравюре? Какое послание отправил в будущее? Этого в то время Карл не знал, но само изображение, как и следовало ожидать, запомнил во всех деталях. И теперь, стоя в зале Врат, легко воссоздал перед внутренним взором, виденный много лет назад рисунок. Шесть углов основания пирамиды, спроецированные на карту ойкумены – например, на такую, как та, что украшала стену картографического кабинета в отеле ди Руже – совпадали с шестью хорошо известными Карлу и, надо полагать, не случайными местами: Северо-западное побережье Бурных Вод («Линд?») – Северное побережье («Сдом?») – Высокая земля («Скорее всего, где-то западнее Орша…») – Гаросса («Новый Город?») – Убрские горы («Каменная ладонь?») – Долина Данубы («Цейр?»). И высота пирамиды, падающая на Мраморные горы, вполне возможно, что и на ущелье Второй ступени. Если воображение не обманывало, выдавая мнимое за сущее, то та старинная гравюра представлялась теперь совсем иначе, возможно, впрочем, и потому, что сейчас Карл увидел ее другими глазами. Опыт и знания меняют взгляд, не так ли?

Еще один рисунок, вернее, чертеж, выполненный той же самой рукой что и первый, находился где-то в конце рукописи. Вторая гравюра, по существу, напоминала кроки архитектора или подрядчика и представляла схематичное изображение какого-то совершенно незнакомого Карлу – во всяком случае, в то время – помещения. Круглое, с двумя аркадами или пропилеями (понять, что это такое, по рисунку было сложно) и двумя обозначенными в центре, но не прорисованными статуями… Зал Врат? Возможно.

«Но возможно ли такое совпадение?»

Оказывается, случается и так. Слева, на полях рисунка, чья-то уверенная рука написала красными, но давно уже выцветшими, чернилами: «Зеркало Дня». А справа – «Зеркало Ночи». Надписи были сделаны трейским скриптом, но с характерным для северян наклоном вправо. «Зеркало Дня»… Именно так, с прописной буквы, хотя в трейском языке такой традиции не существовало.

Наверху, у самого обреза гравюры, окаймленной двойной рамкой-плетенкой, тот же человек крупно вывел одну лишь букву «ер», означавшую в числовом выражении 66 или «Задон», который и до сего дня служил герменевтам и алхимикам символом «неснимаемой печати», хотя смысл в это понятие разные мыслители вкладывали разный. Ну а внизу страницы – и тоже под рамкой были написаны еще два слова, и также с большой буквы: «Чистая» и «Темная». Но и с этими словами, как и с символом «Задон», не все обстояло так просто, как могло показаться с первого взгляда. Оба слова были многозначны и оба являлись определениями женского рода. То есть при переводе к ним нужно было добавлять слово «женщина» или какой-то из частичных или полных синонимов: «девушка», «дева», «дама», или, скажем, «госпожа». При этом неопределенность и многозначность снимались только контекстом, которого Карл тогда, разумеется, не знал. Он вообще перевел тогда эти слова, как «Чистая Душа» и «Нечистая Душа». А сейчас? Как бы он перевел эти слова теперь?

«Белая Дама – Чистая Душа, Черная Дама – Темная Душа?»

Не черная, вот в чем дело, и не нечистая, а именно темная.

Карл сделал еще несколько шагов и вновь посмотрел на статуи. С того места, где он остановился, обе каменные фигуры были видны во всех подробностях.

Белая Дама, Черная Дама … Чистая Душа и Темная Душа?

«Так просто?»

Нет, разумеется. Совсем не просто. Но и неожиданным случившееся назвать было нельзя. Все это было скорее закономерно, чем наоборот, потому что сейчас Карлу стала понятна одна важная вещь, которую прежде он почему-то совершенно не принимал в расчет. А теперь ему оставалось лишь «развести руками» перед внезапно открывшейся простой истиной, настолько очевидной, что странно было, как он умудрился не увидеть этого раньше. Без сомнения, случившаяся с ним «небрежность» могла быть с легкостью объяснена, вот только – видят боги – объяснение это не освобождало Карла от ощущения неловкости перед самим собой и перед тем, что для себя он называл «Гармонией Мира». Ощущение вычурной сложности ситуации, в которой он неожиданно оказался около полугода назад, заставляло искать проявление некоего угадываемого, но еще неизвестного ему «плана» буквально во всем, что происходило с ним и вокруг него. Но это, разумеется, был неверный взгляд на вещи. Первый шаг к пониманию Карл сделал всего несколько часов назад. Тогда, размышляя над тем, каким образом оказался он в замке Кершгерида и не один, а в окружении многих людей, связанных с ним отношениями любви, дружбы и долга, он понял вдруг, что ничего случайного в этом нет. Ведь тот, кто идет, всегда куда-нибудь приходит, не правда ли? И если так, то почему бы однажды ему не прийти туда, куда и дороги, казалось бы, нет? Но и то правда, что каким бы ни был «план», частью которого ощущал себя с некоторых пор Карл, всех тех людей, с чьей помощью он оказался в этом древнем лабиринте, выбрал он сам. Из множества других, встреченных им на дорогах ойкумены, пошли с Карлом дальше только эти немногие, потому, вероятно, что не только он – осознанно или нет – выбирал их, но и они выбирали его. И отношения, возникшие между ним и этими людьми, прежде всего, были отношениями взаимности. Это была разделенная любовь и дружба и взаимные верность и долг, вот в чем дело.

Теперь же Карл сделал еще один шаг к пониманию сложной простоты мира, о которой совсем было забыл за суетой, наполнившей его дни. Он осознал наконец что случай случаю рознь, и не любое совпадение подразумевает наличие скрытого умысла. В жизни и вообще происходит немало случайных событий, на то она и жизнь. Однако прав был Людвиг Монца: случайность, и в самом деле, дочь порядка, и не суть важно, приемная она дочь или родная. При определенных обстоятельствах случайности того сорта, что происходили с Карлом, будут закономерны. Когда живешь так долго и именно так, как прожил свою жизнь Карл Ругер, не диво узнать так много всего, что когда-нибудь и где-нибудь что-то из виденного, слышанного или читанного на дороге длиною в жизнь, окажется именно тем, что необходимо тебе здесь и сейчас, в совершенно иных, казалось бы, обстоятельствах. Случайна ли была встреча с Феодорой? И да, и нет. Случай привел тогда Карла в Дарм. Он ведь мог пойти и другой дорогой. Но, вероятно, не совсем случайно девушка обратилась со своим странным предложением именно к нему. Тем не менее, если и не так, то были ли рисунки, виденные им в подземелье храма Последней Надежды, единственными в своем роде? Возможно, и даже, скорее всего, где-нибудь еще, там, куда Карл все-таки не дошел, ждали своего часа точно такие же гравюры, поскольку обычно художник делает не один, а несколько оттисков. И пусть даже, на тех, других, копиях не оказалось бы надписей, хотя бы и задним числом, столь полезных для Карла, сопоставление чертежа и оригинала и само по себе дорогого стоит. К тому же и других случаев, когда он мог, но не захотел попасть в Дарм, было в его жизни, если припомнить, как минимум, четыре. Причем дважды (когда кондотьер Нерис взял город на меч или когда новый король Дары предлагал Карлу стать его коннетаблем) сокровищница храма могла попасть ему в руки и без помощи Феодоры.

«Ну что ж, – Карл еще раз взглянул на две застывшие в центре зала статуи и решительно направился к каменной раме на правой стене. – Если я не ошибаюсь, меня ожидает еще одно интересное приключение. Посмотрим».

На этот раз он был готов и не позволил случаю или чужой воле определить его выбор. Ценою свободы выбора оказалась – как, впрочем, и всегда в жизни – боль. Однако это было не обычное, хорошо знакомое Карлу телесное страдание. Не тело корчилось от невыносимой боли, а сама душа Карла платила чудовищную цену за право свободно выбирать путь. А между тем, перед его глазами в «открывшемся» Зеркале Ночи неслись сквозь Великую Тьму, наполняя ее своим нестерпимым сиянием Кости Судьбы, выточенные из шести первых камней. Бриллиант, рубин, сапфир, изумруд, золотистый топаз и аметист. Шесть первых камней, шесть Костей Судьбы…

Карл выбрал изумруд. Выбрал, следуя одной лишь интуиции, как камень власти, и терпеливо ждал, изнемогая от тяжкого гнета сожалений, которых никогда раньше не знал, тоски, смысл и содержание которой стали окончательно понятны только теперь, и ужаса, жаркое дыхание которого никогда не опаляло его бестрепетного сердца. Однако воля не зря дается человеку, и не напрасно воспитание ее называют закалкой, как и рождение меча. Пока душа Карла корчилась в беспощадном огне страдания, воля держала его в сознании, не позволив отступить и упустить свой шанс. И вот камень завершил оборот и повернулся гранью, на которой ослепительно сверкал золотой гравировкой крошечный двурогий дракон трейского символа «тет». Оставалось только протянуть руку и коснуться его пальцами. Тет.

– Люблю, – сказала она, откидываясь на подушки.

«Любовь?» – Карл не мог оторвать жадного взгляда от ее роскошной груди, но мысли никогда не прекращали стремительного бега в его холодной – всегда холодной – голове. Даже страсть не могла остановить того, что являлось самой сутью его существования.

«Любовь?»

Нет, конечно. Все, что угодно, но только не любовь. Это Карл знал абсолютно точно. По-видимому, это была всего лишь страсть, возможно, вожделение, может быть, вдохновение, ведь Ребекка была воистину прекрасна. Нет, она не была красавицей в общепринятом смысле слова. Во всяком случае, в глазах тех, кто не способен видеть суть вещей, красавицей она не являлась. Для Карла же она была чем-то таким, что он просто не мог выпустить из рук, кем-то, чье дыхание он просто обязан был слышать рядом с собой хотя бы иногда. У нее были глаза, любоваться которыми Карл мог часами и вспоминал их часто, прикидывая между делом, как передать на холсте это сводящее с ума золотое сияние. Вероятно, это было очень трудно сделать. Скорее всего, это было невозможно в принципе, но игра – поиск невозможного – никогда не надоедала, а воплощение – всего лишь вопрос техники. Впрочем, если Карл действительно чего-нибудь желал, остановить его не могли ни боги, ни демоны Нижнего Мира. Возможно, одна лишь Хозяйка Судьба могла бы вмешаться и положить предел его не ведающей преград воле, но она Карлу пока благоволила, и портрет Ребекки Яристы он все-таки написал.

Увидев завершенную работу, Гавриель едва не застонал, впервые на памяти Карла утратив душевное равновесие, не покидавшее его, кажется, никогда. И не зря. Положа руку на сердце, Карлу удалось все, чего он хотел от этого портрета. Буквально все. Глаза Ребекки сияли, как живые, заставляя его собственное сердце биться быстрее, а нежные губы… Ну, что сказать, глядя на эти, им же самим написанные губы, Карл сразу же чувствовал их вкус, и пламя вожделения поднималось в нем смертельным валом степного пожара. Единственное, чего он не изобразил на полотне – и не потому, что не мог, а потому, что не захотел – это силу ее страсти. Или это все-таки была любовь? Что ж, возможно, что и любовь, ведь Ребекка, как и все прочие люди, не лишена этой вполне человеческой слабости. А он? О, ему давно было известно о себе все, что он должен был знать.

«Любовь?»

* * *

– Ты не способен любить, Карл, – сказала однажды Сабина Альба. – Ты об этом знаешь?

– Почему вы так думаете, госпожа? – спросил он, стараясь казаться равнодушным.

– Потому что ты чудовище, Карл, – ответила она с улыбкой. – Ты чудовище, – повторила она, открыто наслаждаясь его бешенством. – Но ты мне нравишься, – в ее агатовых глазах зажегся незнакомый Карлу черный огонь. – Знаешь, почему?

– Нет, – он был обескуражен неожиданным поворотом разговора. – Откуда же мне знать?

– Не скажу, – вдруг шепнула она, и на ее скулах появился румянец. – Не сейчас.

– Утром, – объявила она через секунду своим обычным, полным надменности голосом. – Я скажу тебе об этом утром.

«Боги! – подумал он растерянно. – Она что, приглашает меня в свою постель?»

Он не ошибся. Все так и случилось, как нарисовало его распаленное жаждой женщины воображение. И была ночь, жаркая, как дыхание самума, ночь, определившая раз и навсегда его путь. Сабина была великолепна: ее глаза цвета черного янтаря, казалось, горели в полумраке алькова, и светилось, испуская приглушенное – матовое – сияние, как луна сквозь облака, белоснежное тело на черных простынях. В сущности, для того, чтобы увидеть ее такой, совсем не обязательно было дожидаться пока она сама перед ним разденется. Все это Карл уже знал, видел в своем, не ведающем границ и пределов воображении, но теперь он убедился, что художественное чувство не химера, а тонкий, изощренный инструмент постижения реальности. Тем не менее, нагота Сабины произвела на него впечатление огромной силы. Это было как землетрясение, которое он однажды пережил в горах Восточного хребта, или извержение вулкана, о котором очень красочно рассказал как-то в Во подвыпивший моряк. Страсть и вожделение боролись в Карле с голосом разума, твердившим, что между ним, вчерашним мебельщиком, Карлом из Линда, и ею, великолепной и блистательной, леди Сабиной Альба, пролегла пропасть, которую не дано обойти или перепрыгнуть. Однако и это оказалось неправдой. В мире – понял он в эту ночь – нет ничего невозможного, во всяком случае, для него. И исчезла робость, сметенная волной яростной жажды, и мысли о том, что он груб и неловок, растворились в бушующем урагане страсти. Ушли сомнения и юношеские страхи, и осталось только то, что и являлось на самом деле сутью происходящего: мужчина и женщина, их общее желание, и их извечные роли в этой никогда не прекращающейся игре едва ли не самых могущественных сил природы. Мужчина и женщина, и его право повелевать и брать, и ее право подчиняться его воле и отдавать себя. Все это возникло само собой, как если бы он и всегда знал, кто он и каково его место в подлунном мире. Впрочем, и то правда, что такие откровения требуют времени, чтобы быть вполне усвоены, и душевного усилия, разумеется, и еще, вероятно, осознания и принятия.

Когда он проснулся утром – солнечные лучи ударили прямо в лицо – и увидел спящую рядом с собой Сабину, первой его реакцией был стыд, едва ли отличимый по силе от смертельного ужаса. Глядя на обнаженную женщину – ничуть не менее прекрасную во сне, чем в порыве страсти – он вспомнил вдруг во всех ужасающих подробностях, что делал ночью с этим безукоризненным телом. И ее, Сабины Альбы, вопли припомнились тоже, как и собственная ярость, почти неотличимая от той, что бушевала в груди Карла в ту памятную ночь, когда он убивал илимских солдат на залитой кровью крепостной стене, а за спиной его корчился в пламени пожаров родной Линд. Но…

– Ты чудовище, Карл, – сказала вдруг Сабина воркующим голосом и, открыв глаза, довольно улыбнулась ему прямо в лицо. – Ты не способен любить, Карл, но ты замечательный любовник, – Сабина своей наготы не стеснялась, она ею гордилась. – Ты чудовище, но ты мне нравишься, потому что я и сама чудовище, Карл. Мы с тобой оба чудовища.

* * *

– Люблю! – повторила Ребекка, откидываясь на подушки, и счастливо улыбнулась, наполняя пространство алькова волшебным сиянием своих золотых глаз. – Люблю!

«Любит? Любовь…» – Карл посмотрел в ее одурманенные нежностью глаза, и вместе с новой волной страсти к нему пришло неожиданное и совершенно неуместное ощущение неправды. Что-то фальшивое, ненастоящее почудилось вдруг и в этой раскрывшейся навстречу его желанию женщине, и в самой этой сцене, и в том, разумеется, какие чувства кружили сейчас ему голову.

– Люблю!

«Любит? Любовь…»

Он попытался убедить себя в ошибочности возникшего впечатления.

«Демоны Нижнего Мира способны не только соблазнять, но и путать», – сказал он себе, касаясь пальцами ее груди.

Однако все было тщетно, ничто – ни слова, ни ощущения – не могло уже изгнать из сердца поселившегося в нем сомнения. Его пальцы скользили по нежной бархатистой коже Ребекки, спускаясь от соска в глубокую ложбинку между грудей, не потерявших за эти годы ни формы, ни упругой силы, и чувства Карла утверждали, что все так и есть. Он слышал ее бурное дыхание и помнил едва ли не только что отзвучавшие стоны, готовые вот-вот снова сорваться с этих плавно очерченных губ. Он вдыхал ее запахи, описанию которых мог посвятить отдельный трактат. Чувства не обманывали, и, тем не менее, во всем происходящем присутствовала странная интонация иллюзорности, ирреальности, фальшь…

* * *

Инквартата. Бронислав качнулся вперед, падая на левую руку, а его вооруженная рука ударила снизу вверх в идущую справа налево – мандритта[17] – правую руку Карла.

«Недурно!» – Карл едва успел увести руку с линии выпада, отмечая, между делом, неуместное движение своего секунданта, лорда Тэша, спешащего к нему, как если бы Карл был убит или ранен.

«Вот же…»

Кинжал Тэша ударил его в поясницу, и время замедлило бег, остановленное мгновенным рывком Карла. Правила кодекса и вообще какие-нибудь правила сразу же утратили смысл, и состязание превратилось в войну. Карл был стремителен (жизнь быстро уходила из него вместе с кровью, толчками выплескивающейся из раны) и смертоносен (боги сами разберутся, кто прав, а кто виноват). Он убил всех пятерых: своего противника и четырех секундантов – и только затем лег ничком на землю.

«Конец?»

Возможно, именно так и обстояли дела, потому что острие кинжала, скорее всего, достигло печени.

«Но ведь я еще не умер и все еще в сознании…»

Карл выпустил меч и, заведя руку за спину, положил ладонь на мокрую от крови рубашку.

«Через ткань?» – но ни сил, ни времени на то, чтобы раздеться уже не оставалось. Приходилось надеяться, что он все-таки сможет затянуть рану быстрее, чем потеряет сознание.

* * *

– Ребекка беременна, – неожиданно сказал император и выжидательно посмотрел на Карла.

«Ты ждешь какой-то реакции? Зря», – вряд ли Евгений мог увидеть в глазах Карла что-нибудь, кроме вежливого интереса. Лицо Карла и его глаза давно уже не отражали ни чувств, ни мыслей. Иногда, Карл позволял окружающим заметить что-нибудь, вроде «удивления» или «иронии», но чаще всего не затруднял себя даже этим. Все это были лишь глубоко безразличные ему «жесты вежливости». Поэтому обычно на лице Карла, и в его глазах можно было увидеть только граничащее с равнодушием спокойствие, и Евгений, с которым они были знакомы уже одиннадцать лет, не мог этого не знать. Тогда чего же он теперь ждал?

Они находились в приватном кабинете императора, сидели в двух мало чем отличающихся одно от другого креслах, близко придвинутых к разожженному камину, и уже несколько часов кряду вели неторопливую беседу «обо всем». Такие встречи случались нечасто, быть может, два-три раза в году, но они все-таки происходили и уже поэтому являлись предметом черной зависти для всех сколько-нибудь значимых лиц из окружения императора. Как ни мало было известно придворным о характере и содержании приватных бесед Евгения и его первого маршала, кое-какие подробности – вероятно, не без помощи слуг – все-таки просачивались сквозь толстые стены и двери, и, как отлично понимал Карл, должны были приводить их в бешенство. Между тем узнай завистники правду, она их, скорее всего, убила бы вовсе.

Последние полчаса они обсуждали с императором положение на севере, и Карл не без оснований полагал, что Евгений обдумывает новый поход, хотя окончательно, судя по всему, ничего еще не решил, в частности, и того, поведет ли армию сам или передаст командование кому-нибудь из своих военачальников. Впрочем, учитывая все обстоятельства, армию, скорее всего, предстояло возглавить именно Карлу, графу Ругеру, князю Ковно, герцогу Сиены, великому коннетаблю империи.

– Ребекка беременна, – сказал Евгений и выжидательно посмотрел Карлу в глаза.

– Поздравляю, ваше величество, – Карл склонил голову в вежливом поклоне и, выпрямившись, спокойно принял изучающий взгляд императора.

– Вообще-то, – усмехнулся Яр, откидываясь на спинку кресла, – поздравлять следует вас, Карл. Это ваш ребенок.

– Если ее величество заявляет, что ребенок мой, – лицо Карла оставалось совершенно спокойным, глаза тоже, – я готов принять поздравления.

– Поздравляю, – голос Евгения не дрогнул, и появившаяся несколькими секундами ранее улыбка не исчезла с его губ.

– Спасибо, – снова поклонился Карл.

Вообще-то, если он и был удивлен словами Евгения, то только потому, что тот вообще заговорил на эту щекотливую тему. Яр не мог не знать – и наверняка знал – что Карл уже много лет является любовником Ребекки. Возможно, ему не было известно, что связь эта началась едва ли не сразу, как только императрица оправилась от родов, одиннадцать лет назад. Но уж то, что двое принцев, родившихся после Дмитрия, не были его родными сыновьями, Яр знать был обязан. Знал и молчал. Тогда почему заговорил об этом сейчас, когда история давно потеряла остроту?

– Почему вы меня не убили, Карл? – спросил император.

– Я думаю, вы знаете, – Карл позволил себе чуть смягчить взгляд, но улыбаться не стал. – Мне не нужна ваша корона.

– Почему? – Евгений знал, разумеется, что корона Карлу не нужна, но никогда не спрашивал о причинах. Они и вообще этой темы в разговорах никогда не касались.

– Не знаю, – пожал плечами Карл. – Но мое художественное чувство эту идею не принимает. Мне этого вполне достаточно.

– А как бы отнеслось ваше художественное чувство к титулу принца крови? – император не шутил, он спросил именно то, что спросил.

«Принц крови?» – Карл примерил титул к себе и не нашел в душе ровным счетом никакого отклика. Впрочем, сердце эту идею не отвергало, и этого тоже было вполне достаточно.

– Почему бы просто не отравить меня ядом негоды? – спросил он вместо ответа. – Или отрубить голову…

– Зачем? – в глазах Евгения появилось новое выражение.

Горечь…

«Напрасно я его об этом спросил…»

– Зачем? Что это изменит, Карл? Она снова меня полюбит? – Яр усмехнулся, уже не скрывая этой своей горечи. – Уже поздно, Карл. Вас следовало убить еще тогда, когда я вас ей только представил, но, с другой стороны, кто бы тогда выиграл для меня войну с Гароссой?

– Герцог Сагер, – ответ напрашивался сам собой.

– Возможно, хотя в данном случае я в этом не вполне уверен, – покачал головой Яр. – А даже если и так, кто бы тогда заменил Гавриеля на востоке?

– Пожалуй, я вас понимаю, – кивнул Карл. – Я был полезен империи, но…

– Оставьте, Карл! – перебил его Яр. – Я давно уже научился держать свои чувства в узде. Здесь, в сущности, одно из двух, или империя, или мои личные капризы, и вы это понимаете лучше других. Так как насчет титула, Карл?

– Вы собираетесь меня усыновить?

– Нет, – покачал головой Яр. – Нет, я объявлю вас своим братом.

«Братом? Брат…» – но сердце молчало.

– Но ваш единственный брат погиб, кажется, тридцать лет назад, или у вас есть и другие братья? – вернулось уже привычное ощущение фальши, с которым Карл жил все последние годы. И сейчас его безупречный вкус отказывался принять происходящее в приватном кабинете императора. «Фантазия… Ложь…» Впечатление неправдоподобия было настолько сильным, что Карла едва не затошнило, что и вообще-то случалось с ним крайне редко.

– Коста погиб тридцать четыре года назад, – сказал Яр. – А других братьев у меня нет. Но я собираюсь объявить вас именно Костой.

– Я не спрашиваю, зачем, – Карл справился с тошнотой, но теперь ему казалось, что воздух утратил свои природные качества. Стало трудно дышать, хотя каким-то образом он дышать все-таки продолжал. – Вы ведь все равно не ответите, не так ли?

– Так, – кивнул Евгений. – Не отвечу.

– Поэтому я спрошу о другом, – Карл справился и с этой проблемой, просто перестав думать о дыхании, но зато теперь начали выцветать краски и уходить из тела тепло. – Как вы это собираетесь объяснить?

– Просто … – Яр достал из кармана большой серебряный медальон. – Хотите взглянуть на его портрет?

«Это то, о чем я думаю, или одного из нас обуяли духи Нижнего Мира?»

– У вас там миниатюра? – спросил Карл, рассматривая медальон в руках императора.

– Да, – снова кивнул Евгений и открыл крышку. – Сохранился наш семейный портрет, с него и писалась эта миниатюра, – он протянул руку и передал медальон Карлу. – Что скажете, Карл?

На Карла со старой лаковой миниатюры смотрел хорошо знакомый ему человек. Человека этого Карл мог увидеть в любое время и часто видел уже много лет подряд. Всего-то и надо было, что посмотреться в зеркало.

– Удивительное сходство, – сказал он, внимательно изучив портрет.

«Все это неправда, – неожиданно решил Карл. – Все было совсем не так».

Это было странное чувство, «знать», что сцена эта неправдоподобна, потому что однажды уже произошла, но вовсе не так, как развивается теперь, и при этом так же совершенно определенно знать, что такого разговора никогда не происходило.

– Да, вы похожи, как близнецы, хотя у Косты и не было брата близнеца.

– У меня тоже.

– Судя по тому, что я смог узнать о вашей жизни, Карл, брата у вас действительно не было, или следует предположить, что один из двоих врет.

– Что вы имеете в виду? – Карл решил, что каково бы ни было его отношение к разговору, он должен продолжать его так, словно никаких сомнений относительно реальности происходящего у него нет.

– Что вы знаете о своем рождении, Карл? – вместо ответа спросил император.

– Не много, – пожав плечами, ответил Карл, с трудом припоминая то немногое, что рассказывал когда-то отец. Очень мало… Впрочем, однажды, незадолго до войны с Илимом, Петр Ругер собрался уже было поговорить с Карлом и рассказать какую-то историю, связанную с рождением сына, но им помешали, а потом случилась война, и рассказывать стало некому. Из всей семьи Ругеров в живых тогда остался он один.

– Не много, – повторил Карл. – Мой отец возвращался с войны, из Загорья в Линд. Жена его, моя мать, была на сносях и до Линда не дошла. Она родила меня в трех днях пути от Великой, ночью, в грозу, и той ночи не пережила, умерла, едва успев подарить мне жизнь.

– А я родился в Орше, – тихо сказал император. – Тоже ночью и, представьте себе, Карл, тоже в грозу… Судя по всему, мы родились с вами одной и той же ночью. Меня смущает только то, что дождь мог лить одновременно в двух настолько удаленных друг от друга местах. Впрочем, неважно. Я родился около полуночи, во всяком случае, так, рассказывали мне и отец, и мать. Из-за непогоды слуга, отправленный за повивальной бабкой, добраться до нее вовремя не смог. Они пришли только на рассвете, а роды принимал мой отец, служивший тогда в гвардии Рамонов. Так вот, он кое-как принял роды, и в этот момент кто-то постучал в двери дома. Случилось это, как рассказывал мне отец, между двумя раскатами грома, иначе он даже не услышал бы стука, таким тот был слабым. Однако услышал и послал служанку открыть, так как думал, что это вернулся слуга с повитухой. Но это был не слуга. Это была какая-то незнакомая ему женщина, находившаяся в совершенно невменяемом состоянии и к тому же собиравшаяся рожать. Так что волей-неволей отцу моему пришлось в скором времени принять еще одни роды. Родился мальчик, а женщина, так и не придя в себя, умерла. В последующие дни, отец попытался выяснить, кто она такая и откуда взялась, но все его поиски и расспросы оказались тщетными. Никто эту женщину прежде в Орше не видел, и откуда она пришла не знал. В конце концов моя мать выкормила нас обоих, и так у меня появился младший брат Коста.

– Любопытная история, – признал Карл.

– Да, – усмехнулся в ответ император. – Интересная и таинственная история, особенно учитывая ваше несомненное сходство. И именно этим-то мы теперь и воспользуемся. Объявим, что Коста не погиб, а ушел странствовать, имея на то свои личные причины и, разумеется, сменив имя. Скажем так же, что о том, что мы братья, я знал с того момента, как одиннадцать лет назад вы поступили ко мне на службу. Это объяснит, между прочим, и наши особые отношения …

– Мне не хотелось бы менять имя, – сказал Карл, принимая предложение.

– И не меняйте, – согласился император. – Все вас уже знают, как Карла, а принц Карл звучит ничуть не хуже, чем принц Коста.

* * *

В восьмую перемену подали жареных ежей. Правду сказать, от ежей здесь остались только колючие шкурки, нафаршированные телятиной и свининой с имбирем, гвоздикой, сладким перцем и шафраном, но зато – и, вероятно, неспроста – без чеснока. А девятым блюдом был жареный петух в медовом соусе. Однако до петуха дело не дошло, смерть пришла к Карлу как раз между восьмой и девятой переменами. Выцвели вдруг краски драгоценных гобеленов, которыми были завешены стены пиршественной залы, поблекли роскошные наряды и украшения гостей, и в сухом безжизненном воздухе возник какой-то отдаленно знакомый, но все равно чужой и чуждый протяжный звук. На висках выступила испарина, и одновременно Карл почувствовал озноб, и ощутил запах прелых листьев. Он повернул голову и посмотрел на хозяина дома. И, как будто почувствовав взгляд Карла, Ласло, маркграф Лукки и Вогеза, повернулся ему навстречу, прервав на полуслове разговор со своей супругой. Он был необычно напряжен и, возможно, встревожен. Во всяком случае, Ласло явно испытывал какие-то крайне сильные эмоции, которые стремился, хотя и совершенно тщетно, скрыть от окружающих. В его светло-карих глазах плескалось безумие, рука, державшая золотой кубок чуть-чуть подрагивала.

«Отварная сепия, гарнированная мелко нарубленной жареной печенью…»

– Великолепный обед, – Карлу пришлось сделать усилие, чтобы слова прозвучали внятно и в нормальном темпе. Перед глазами уже появилась тонкая серая пелена, и усилился запах гниющих прошлогодних листьев. – Но особенно вашему повару удалась третья перемена.

– Вы так находите? – голос Ласло скрипел, как несмазанное тележное колесо. Вероятно, это страх высушил его гортань.

– Да, – кивнул Карл. – Несомненно! – он чуть заметно улыбнулся, но маркграф вряд ли мог не увидеть движения его губ. – Чем он приправляет печенку?

«Ядом негоды, разумеется, но от негоды, мой друг, сразу не умирают. От нее умирают постепенно. Вам следовало бы об этом подумать».

– Мне что-то нездоровится, – сказал Карл вслух, видя, что ужас парализовал самоуверенного Ласло и тот не может вымолвить ни слова. – Но я обязательно пришлю кого-нибудь поблагодарить вас за этот великолепный пир…

* * *

– Здесь в самом деле темно, или это мне только кажется? – вопрос предназначался Сандре и был задан тихим голосом, едва ли не шепотом. Карл не хотел привлекать внимания гостей, но Гавриель, разумеется, услышал. У герцога Сагера был отличный слух и великолепное зрение, но эту малость Карл, к сожалению, упустил из виду.

«Что еще я упустил из виду?»

Сейчас Гавриель наверняка смотрел на него, размышляя над услышанным. Увы, и этого взгляда искоса Карл видеть не мог. Он просто знал, как смотрит на него старый друг, как знал и то, что тот на него смотрит. Впрочем, Гавриель не зря слыл очень сдержанным человеком. Он промолчал, а на вопрос Карла ответила Сандра:

– Света довольно, ваша светлость, – сказала она, и голос ее предательски дрогнул. Она боялась Карла, бедная, и, возможно, не зря. Любила и боялась. Боялась и любила…

«Любовь…»

«Что такое любовь?» – вопрос был не новый, но ответа Карл так до сих пор и не нашел. Не знал и не узнал, и Тьма бессильна была ему в этом помочь, и слова, записанные в книгах, тоже не содержали ответа. А сам Карл все чаще возвращался мыслью к тем давним временам, когда однажды в порыве страсти подумал, что любовь есть род вдохновения. Возможно, все так и обстояло, потому что Ребекка Яриста его вдохновляла. И неважно, что в конце концов он написал всего один-единственный портрет женщины, мог бы написать дюжину или десять десятков. Важно, что он «писал» ее в своей душе, в своем воображении несчетное число раз. Яриста… Она была такой, какой уже не смогла стать для Карла ни одна другая женщина. Может быть, то, что связывало его с Ребеккой, и есть любовь? Как знать.

«Интересно, а что думала на этот счет сама Ребекка?»

К сожалению, он так никогда и не собрался ее об этом спросить. Просто в голову не пришло. А теперь уже поздно. Ребекка мертва. Умер и Евгений. Ушли практически все, кого он знал тогда, тридцать лет назад. От того великолепного мира, которому Карл и посвятил свою последнюю фреску, остались только он и маршал Гавриель, и больше никого.

– Здесь в самом деле темно, или мне только кажется? – спросил Карл, пытаясь рассмотреть собственную роспись сквозь серую вуаль, висевшую перед глазами.

– Света довольно, ваша светлость, – ответила Сандра.

«Естественно… Но почему тогда я все еще к этому не привык?»

Это было более чем странно. Не то, разумеется, что Карл жил теперь в вечном сумраке. Это-то как раз было понятно. Свет всего лишь цена жизни, – той, что уже трижды не смог прервать яд негоды. Однако то, что Карл к этому так и не привык, каждый раз, как он это обнаруживал, вызывало у него удивление. И раздражение, пожалуй, тоже.

– Хотите вина, Карл? – Гавриель взял с подноса, который держал перед ними слуга, кувшин и наклонил над кубком. Сам.

– Благодарю вас, Гавриель, – Карл следил за темной струей упавшей в кубок, слышал звук льющегося вина, но запаха, который уж верно должен был достичь ноздрей, совершенно не ощущал.

– Это хорошее вино, – нейтральным тоном заметил Гавриель, небрежным жестом отсылая слугу. – Это…

– Я знаю, – Карл раздвинул губы в вежливой улыбке. – Войярское, темное, сорта «Кастор», с плато Нель, урожай прошлого года… Я что-нибудь пропустил?

– Имя винодела, – маршал был невозмутим.

– Риман, я полагаю, – сказал Карл, совершенно определенно знавший, что «делал» вино Симон из Мейри по прозвищу Риман, и поднес кубок к губам. Как он и подозревал, вкуса вино не имело тоже.

«Темное войярское с плато Нель… Как, демоны его побери, оно должно пахнуть?»

Воспоминание пришло мгновенно и оказалось настолько сильным, что душа Карла едва ли не сразу же покинула малую капеллу дворца Ноблей и отправилась странствовать по окрестностям Во, Дикому нагорью и плато Нель. Западная Флора была прекрасна, а сейчас, осенью, должна была благоухать, как чертоги богов на Высоком Небе. Цветы, созревшие плоды, и тяжелые виноградные гроздья в колорите грозовых туч… Карл почувствовал вкус зрелого винограда во рту и сразу же вспомнил аромат вина, которое налил ему только что Гавриель. И пусть воспоминания относились к давним временам и совсем к другому урожаю, они все же вернули запах и вкус вину, и напомнили, что капелла в это время суток наполнена торжествующим золотым сиянием солнечных лучей, проникающих сюда сквозь огромные, выдержанные в том же колорите солнца и золота витражи высоких стреловидных окон.

Золотое сияние…

«Ребекка…»

– Я восхищен, – в голосе Гавриеля звучала ирония, но за ней скрывался напряженный интерес человека, отлично понимавшего, откуда берется такое знание.

– Вы ничего не сказали о моей фреске, – Карл обернулся к расписанной им стене и откровенно усмехнулся. Сейчас он «видел» свою роспись во всех деталях.

– Откровенно? – спросил Гавриель. Неожиданный вопрос, совсем не обычный для маршала. Даже Сандра почувствовала напряжение, возникшее вдруг в воздухе, и отошла, оставив их одних. Впрочем, его хитрая и красивая ласка была, как и многие другие оборотни, необычайно чувствительна к интонациям. Она «услышала», вот в чем дело.

– Вам не понравилось?

– Не понравилось? – переспросил Гавриель. – Нет, пожалуй.

– Нет, – повторил он через мгновение. – Нет, я бы так не сказал. Это не подходящее слово. Во всяком случае, не для ваших работ. Вы гениальный художник, Карл. И ваш талант со временем не убывает, это очевидно. Такой техники и такой выразительности…

– Вам не понравилось, – теперь Карл не спрашивал, он просто подвел черту под сказанным.

– Нет, – возразил Гавриель. – Я же сказал уже, «нравится или не нравится» – неподходящие определения. Ваша фреска изумительна, но она производит тягостное впечатление. Многие уйдут отсюда больными, хотя и сами не смогут объяснить, что с ними произошло.

Гавриель замолчал.

«Больными? Может быть…»

– Продолжайте, Гавриель, – сказал он вслух. – Я вас внимательно слушаю.

– Вы жестоки, Карл, – тихо сказал маршал. – Вы никого не щадите, для вас нет запретов, и вы безжалостно обнажаете суть изображаемых вами людей. Это пугает и отталкивает, даже если и соответствует истине. Впрочем, – неожиданно улыбнулся Гавриель. – Меня и Ребекку вы все-таки пощадили. Только нас двоих…

Маршала Карл изобразил со спины, а лица Ребекки было не рассмотреть, потому что она стояла в столбе солнечного света, и ликующее золотое сияние стирало все детали.

«Почему я так поступил?»

– Обиделись? – спросил он вслух.

– Нет, – покачал головой Гавриель. – Задумался. Чего вы не захотели показать остальным?

– Вероятно, – Слова старого друга Карла отнюдь не задели. Все, что тот сказал, Карл знал и сам. – Вероятно, мне следует прекратить писать.

– Что?! – Гавриель знал, что Карл не рисуется и не «капризничает», как принято у художников, и, возможно, поэтому не сдержал эмоций.

И в этот момент, Карл снова увидел себя как бы со стороны. Увидел и понял, что не может принять увиденное, не может с ним согласиться, не желает считать его правдой. Все было неправильно, не так, как должно было быть, как могло случиться, и, может быть, поэтому все и стало для стоящего теперь напротив маршала Гавриеля человека, которого Карл отказывался отождествлять с самим собой, таким «никаким». Мир, утративший краски, вкус и запах. Мир, оставшийся лишь в воспоминаниях, таких сильных, что уже соперничали с самой жизнью.

– Я думаю, – сказал Карл. – Мне следует прекратить писать. Не возражайте, Гавриель! Вы ведь уже все сказали. Искусство есть красота, так говорил мой учитель, Уриель Серв из Венеды. Впрочем, не один только он. Но единственное, что я могу предложить теперь людям, это – правда, которая есть боль.

Вообще-то, как неожиданно подумал Карл, ему не следовало не только писать, но и жить. Однако жизнь не отпускала его, и Карл продолжал «идти», даже если, как сейчас, никуда, казалось бы, не шел. Вопрос был лишь в том, куда, в конце концов, должна была привести эта дорога. Впрочем, и это было ему теперь безразлично. У него имелись, разумеется, некоторые предположения о том, какой может оказаться эта последняя дорога, но думать об этом Карлу было совершенно неинтересно.

* * *

Цаплю добывали белый кречет цезаря Михаила и два балабана, которых здесь, во Флоре, называли шаргами. Расстояние до места схватки было велико – воздушный поединок разгорелся над серединой озера – но не для глаз Карла. Даже через привычную уже серую пелену они видели лучше любых других глаз. Во всяком случае, обычно Карл видел все, что хотел, а сейчас он хотел смотреть на птиц. Нельзя сказать, что перипетии боя увлекали его по-настоящему, однако и то правда, что красота в любом ее проявлении по-прежнему пробуждала в нем интерес. И сейчас, стоя на обрывистом берегу Зеленого озера, он с нежданно проснувшимся интересом следил за стремительными эволюциями птиц, вписанными в пронизанное солнечными лучами голубое пространство неба.

Цапля была крупная и, если бы не ее снежно-белая окраска, скорее напоминала размерами больших голубых цапель севера. По оценке Карла, размах ее крыльев должен был достигать двух метров. Соколы рядом с ней казались совсем маленькими, но они были отчаянными охотниками, «уловчатыми» и дерзкими, и хотя для каждого в отдельности добыча была, что называется, не по зубам, вместе они с цаплей должны были в конце концов справиться. Впрочем, на охоте, как и в бою, многое зависит от «улыбки богов». Цапля держалась на редкость уверенно, настолько хорошо, что на какое-то мгновение Карл подумал даже, что это оборотень, но тогда оборотнями должны быть и соколы, а это, как он хорошо знал, не так. Охотники были самыми настоящими, и белый кречет уже получил струю помета «в лицо», а шарг герцога Сангира, первого воеводы принципата, едва смог уклониться от стремительного и смертельного, если быть справедливым, удара мощным клювом, неожиданно выброшенным цаплей под совершенно невероятным углом.

– Хороша, – сказал рядом чей-то выразительный и сильный голос. Карлу послышалось в нем гортанное клекотание, невыраженное, но присутствующее в обертонах.

– Кого вы имеете в виду, Конрад? – спросил он, не оборачиваясь.

– Разумеется, цаплю, – в голосе бана Трира прозвучало вполне понятное Карлу уважение к достойному противнику.

– Согласен, – кивнул Карл и чуть обернулся к собеседнику. – Она…

Ни с того, ни с сего в голубом бездонном небе почудился вдруг уловленный, как бы краем глаза, тяжелый орлиный мах, и сердце дало сбой. Карл замолчал, не закончив начатой фразы, с внезапно проснувшейся в душе тревогой вглядываясь в небо, но там, куда он смотрел, никакого орла, естественно, не было.

«Валерия…» – имя всплыло само собой, и Карл даже растерялся, совершенно не понимая, что с ним происходит.

«Валерия… Стефания… Конрад…» – что-то важное содержалось в этих именах, но оглушенный внезапно вошедшим в его душу непокоем, непривычным, неожиданным, он никак не мог вспомнить, что за мысль – вернее, тень мысли – мелькнула у него мгновение назад.

«Валерия… Валерия Сонза?»

Но какое ему было дело до старой фаворитки цезаря Михаила?

«Стефания…» – вот тут, возможно, что-то и могло быть, потому что герцогиня Стефания Герра ему очень нравилась, но все же не настолько, чтобы начинать здесь, во Флоре, очередной утомительный роман.

«Конрад… Ну, да! Он ведь оборотень… Он…»

Болт, выпущенный из войярского стального арбалета, ударил в спину, всего на несколько сантиметров ниже сердца, и свет померк в глазах Карла Ругера.

* * *

Где-то совсем рядом, едва ли не прямо за стеной дома, гулко и протяжно ухнуло, словно в замкнутом пространстве подземных казематов подал голос исполинский филин. «Сафойя!» Пол под ногами дрогнул и заходил ходуном, и снова – в который уже раз за эту длинную ночь – тисками сжало виски, и кровь волной пролилась то ли и впрямь перед глазами, то ли сразу за их орбитами.

«Боги!» – на этот раз Карл удара не выдержал. Он упал на колени, сильно ударившись о каменные плитки, которыми был выложен пол, но боли не почувствовал, как не обратил внимания и на просыпавшуюся с дощатого потолка прямо на голову пыль и мусор. Его качнуло вперед, но Карл все-таки не упал, а лишь тяжело оперся на левую руку и с трудом выдохнул из пылавших легких горький, утративший жизненную силу воздух. На секунду или две он застыл в этой унизительной, выражающей полную беспомощность позе, ничего толком не понимая и не воспринимая, кроме боли, разрывавшей голову и грудь. Но даже едва не утратив себя, меча из руки все же не выпустил. Рука и меч давно уже стали едины, и пальцы, сжимавшие рукоять Шарка, не разжались бы, умри Карл Ругер здесь и сейчас, так и не успев завершить начатого дела. Но он не умер, и меч тем более не покинул руки.

Из состояния болезненного забытья Карла вывел раздавшийся за распахнутым на улицу окном звон мечей. Басовито «закричал» Шарк и протяжно отозвался откуда-то, из-за спины, парный мечу Нош. Голоса «стальных братьев» ударили по туго натянутым нервам, как молот стражника в набатный колокол. Карл встрепенулся, с трудом возвращаясь в себя, возвращая себе едва не утраченную связь с внешним миром. И сразу затем, где-то там, на улице, раздался нечеловеческий рев, от которого задребезжали стеклянные плитки в свинцовом переплете окна и заметался между каменных стен переполненный смертельной магией воздух. Медлить было нельзя. Мысль эта окончательно стерла остатки беспамятства, и, преодолевая ненавистную и непривычную слабость тела, Карл начал подниматься с пола. И в этот момент Тьма, пришедшая на смену кровавой пелене, всего лишь мгновение назад застилавшей взор, открыла ему «правду последнего часа», показав сразу всех: и врагов Карла, и союзников, сцепившихся сейчас в смертельном поединке, и ту единственную, которая была необходима ему сейчас, и ради которой он, собственно, и сотворил с городом весь этот ужас. Бой шел теперь везде, в домах и во дворцах, в замках Великих Мастеров, на улицах и площадях Сдома. Везде. Однако силы сторон были примерно равны, и перевеса никто пока не имел, и, значит, наступило самое подходящее время, чтобы, воспользоваться хаосом и совершить последний бросок.

Отбросив «за спину» исполнившую свою службу Тьму, Карл посмотрел через плечо на Анну, вспомнив теперь и о ней. Разумеется, волшебница никуда не делась, просто потому, что сделать этого не могла. Несчастная девушка скорчилась в углу около изразцовой печи, не в силах бежать и неспособная смириться с неожиданно обрушившимся на нее рабством, оказавшимся во сто крат ужаснее той подлой зависимости, в которой жила она до сих пор. Ее прежний хозяин лежал тут же, устремив мертвый взор в содрогающийся от мощных ударов волшбы потолок. Кровь из раны в груди больше не вытекала. Ян был уже два часа как мертв, к тому же после ударов Шарка и Ноша, кровь сворачивалась на удивление быстро. Вот только пользы от этого тому, кого они сразили, не было никакой. В руках Карла и меч, и кинжал никого и никогда не ранили. Они только убивали.

– Пойдем! – сказал он, с трудом проталкивая слова через пересохшее горло, и окончательно утвердился на ногах. – Пойдем, женщина!

Карл хотел было посмотреть в окно. Там, на «озаряемой» вспышками проклятий улице, продолжали яростно сражаться неведомые ему бойцы. Он бросил равнодушный взгляд на плененную дочь Кузнеца и начал медленно оборачиваться, и в это мгновение – самое обычное мгновение, одно из множества, успевших кануть за эту ночь в бездонный колодец вечности – все, случившееся здесь, в этой комнате, несколькими часами раньше, внезапно вернулось к нему, обрушившись с силой штормовой волны.

«Как?! – гнев сжал его холодное сердце, и ярость кровью ударила в виски. – Зачем?!»

Снова, как это случалось уже с Карлом много раз в прошлом, его душа как будто распалась на две независимые, но, тем не менее, связанные между собой части. И одна половина его Я была ошеломлена абсурдной реакцией другой, не понимавшей, не желавшей понимать и принимать такие очевидные вещи, как необходимость или надобность. Ведь ему нужна была Анна. Что могло быть здесь непонятно? Он в ней нуждался, и, коли так, то и взял. Так что же такого исключительного случилось здесь два часа назад, чтобы это – неизвестно откуда и зачем взявшееся – второе его Я пылало теперь нестерпимым гневом? Но и вторая половина его души, та, что испытывала совершенно незнакомые Карлу чувства – гнев, ужас, отвращение, – была ошеломлена и совершенно не понимала того, что безупречно, во всех мыслимых деталях, сохранила и воспроизвела, «вернула к жизни» великолепная память художника.

Отчаяние в агатовых глазах прекрасной Садовницы, скованной арканами огня и железа, и смертельный ужас, плескавшийся в синих, еще недавно таких холодно-надменных глазах брата Кузнеца…

«Как?!» – Карл увидел себя со стороны. Уставший, измученный, с мокрым от пота лицом, но все еще полный решимости довести до конца начатое дело, он стоял посередине просторной комнаты в каком-то городском доме Сдома, где, собственно, и произошли в течение первых часов ночи те события, за которые он, Карл Ругер, готов был лишить жизни любого другого человека. И, тем не менее, случившееся являлось уже состоявшимся фактом, принадлежавшим прошлому, и теперь, в настоящем, объятый гневом Карл пытался понять, как такое стало возможно. Его сердце, его душа художника увиденного не принимали, отвергая и полагая неправдой. И напротив, другая часть его Я очевидным образом не способна была понять, откуда вообще могли произрасти этот гнев, граничащий с ненавистью, и это неприятие, подвергавшее сомнению истинность событий, которые на самом деле уже произошли, и хотя бы поэтому, являлись истинной правдой.

Он так и не отвернулся. Стоял, смотрел на Анну, в руке которой явственно подрагивал его кинжал, постоянно выцеливавший своим острым жалом ее открытое для удара горло. Смотрел и пытался сбросить внезапно и так не вовремя обрушившееся на него наваждение. Он знал, что время неумолимо уходит, утекая, как песок, просыпающийся сквозь пальцы, и медлить нельзя, но с другой стороны никак не мог изгнать души чужой и непонятный ему гнев.

Холодные, как лед, глаза Великого Мастера, безумие в полных слез глазах Анны…

– Ну! – с силой выдохнул Карл, и Анна отвела наконец от лица свободную руку, которой то ли пыталась скрыть слезы, то ли закрывалась от доводившей ее до животного ужаса картины смерти и разрушения. Ее черные глаза были полны слез и отчаяния, лицо утратило обычную прелесть, распухшие губы беззвучно шептали проклятия, которые бессильны были, однако, причинить ее новому господину хоть какой-нибудь вред.

«Как?!»

А как еще это можно было сделать? Как? Великие боги! Ему нужны были две женщины. Две, и отнюдь не любые, потому что те «двери», которые предстояло открыть, по-другому не открываются. Конечно, идеально было бы взять Анну и Викторию, но Карл, как ни пытался, не нашел способа подчинить сразу двух владеющих огромной силой волшебниц. Проще, оказалось, заполучить эту дочь Кузнеца и затем уже с ее помощью, захватить Норну. Вот и будут у него тогда два Ключа, тем более что второй находился сейчас едва ли не у самого Порога. Впрочем, и тот план, на котором он в конце концов остановился, был совсем не прост и требовал серьезной подготовки. Чтобы справиться с этим головоломным делом, Карлу потребовались вся его власть, все собранные за столетие несметные богатства, опыт всей предшествующей жизни и еще три месяца тяжелого кропотливого труда в придачу. Зато сегодня ему хватило всего трех часов, чтобы совершить то, что казалось совершенно невероятным еще год-полтора назад. Однако если он брался за какое-либо дело, то уж, верно, не за тем, чтобы его не завершить. И на этот раз, все произошло точно так же, как неоднократно случалось в прошлом. Карл нарисовал в воображении, как все это будет выглядеть сегодняшней ночью в Сдоме, и достаточно быстро – всего за каких-то жалких три месяца – добился того, чтобы «рисунок» обрел плоть и кровь, превратившись из замысла в реальность. Самым трудным оказалось подготовить вспыхнувшую этой ночью войну, но не потому, что это было невозможно – зерна раздора давно уже проросли и дали крепкие всходы – а потому, что Карл не мог все это время показываться в Семи Островах, где его могли легко узнать. Более того, ему пришлось сделать нечто такое, чего он не делал никогда в жизни. Последние полгода он был вынужден скрываться от ищущего взгляда Норны, но все потому, что, как выяснилось, Карл был ей нужен не меньше, чем она ему. Вот только цели у них были разные. А Анна…

«Так ли было необходимо ломать еще и эту судьбу?»

«Что ты знаешь о необходимости?!»

Карл все-таки оглянулся на окно, но то, что происходило сейчас на улицах Сдома, было ему и так хорошо известно, а через окно увидеть это было невозможно.

«Что ты можешь знать?!» – гневно воскликнул он, как будто ведя спор с реальным, живым противником.

И тогда пришло понимание. Едва ли не с удивлением, на которое он считал себя уже не способным, Карл осознал, что определяло его поступки сейчас и здесь, и три месяца назад, и годы и годы, которые предшествовали сегодняшней ночи.

«Жажда…»

Тогда и теперь, это была Жажда, чувство сильнее страсти и непреклонней страха смерти, и именно она, эта жажда, вела его по последней человеческой дороге.

«Последняя дорога».

Что ж, возможно, что и так. Последняя. Его это уже не пугало.

«Залитая кровью и слезами…»

А если и так?!

Анна была достижима именно потому, что находилась в кабале. Это было древнее проклятие всех, кого боги наделили своим волшебным Даром. Первый мужчина или первая женщина несущего Дар обретали над ним огромную власть. Правда, только в одном-единственном случае: если тоже обладали Даром, притом не Даром вообще, а тем же самым. На самом деле, именно поэтому волшебники и волшебницы, которые о силе первого соития были осведомлены, опасались себе подобных, во всяком случае до тех пор, пока не потеряют девственность. К несчастью, Анне не повезло. Она была крестьянской дочерью и тайн магического искусства знать, естественно, не могла. Ян нашел ее раньше, чем кто-либо другой, и своего шанса не упустил. Его собственный Дар был сродствен Дару Анны, но исчезающе мал, однако силы – обыкновенной мужской мощи, чтобы изнасиловать девчонку, еще не вполне владеющую своим Даром, ему хватило с лихвой. И в Сдом, в семью Кузнецов он пришел не один, а с Анной, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы не только быть принятым в Братья, но и, несмотря на молодость и вздорный нрав, занять в клане выдающееся положение. Все так и случилось, и никто, казалось, уже не мог ему помешать, ни Игнатий, прямо скажем, его не любивший, но вынужденный считаться с мнением других Братьев, ни Виктория, которая была бессильна разорвать возникшие между Яном и Анной узы, ни тем более сама Анна.

Однако Ян не знал – он вообще много чего не знал, этот самоуверенный, но глуповатый Ян – что способ уничтожить его власть над волшебницей все-таки существует. Впрочем, начиная игру, Карл тоже не знал всех подробностей, зато ему был известен тот, кто мог помочь эти тайны узнать. А еще Карл мог заплатить за запретное знание такую цену, которую вряд ли был способен предложить кто-нибудь другой. Игнатий его предложения не оценить просто не мог и, разумеется, принял, хотя – видят боги – старика корежили (особенно поначалу) те же чувства, что пытались проникнуть сейчас в холодное, как мертвый камень, сердце Карла. Великому Мастеру Кузнецов было наплевать на Яна, но Анну он любил, как дочь или внучку, однако желание увидеть Высокое Небо оказалось все-таки сильнее. И все случилось именно так, как задолго до этого нарисовал в своем воображении Карл, потому что «силой взятое – кровью и силой может быть отнято другим».

«Нет!»

Это не было словом. И даже мыслью это «НЕТ», скорее всего, тоже не являлось. Это было чувство или, скорее даже, ощущение, сродни ощущению жизни. Так человек или животное, любая живая тварь всегда знает, что все еще длит свое существование, даже тогда, когда, казалось бы, уже вовсе себя потеряла. И еще, это было отрицание, неприятие, полное и безоговорочное отторжение. Чувство невозможности того, что по всем признакам должно было являться и, возможно, являлось реальностью, истиной, правдой. А чувство гнева пришло позже, потом, вслед за самым первым, и потому самым искренним откликом души. И уже тогда чувство реальности отвергло увиденное и пережитое, как нечто фальшивое и нечистое, напрочь разрушающее гармонию правды. И сила этого гнева, этого отторжения, была такой, что мир, в котором существовал Карл, и сам Карл Ругер, как личность, творящая этот мир, взорвались огнем и болью. И все кончилось.

Глава четвертаяЗеркало Дня

Все кончилось. Карл снова был в зале Врат. Стоял, тяжело дыша и все еще содрогаясь от волн нестерпимой боли, прокатившихся мгновения назад через его тело и душу, а из резной каменной рамы, оттуда, где жизнь назад неслись сквозь великую Тьму Кости Судьбы, как и прежде слепо глядела на него глухая, тщательно отшлифованная стена.

«Ничего».

Ему потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы осознать, что испытание закончилось, но воспоминания о непрожитой жизни отпустили не сразу. Да и, отпустив, отступив в тень, не покинули вовсе, оставшись с ним, в его душе и сердце уже, по-видимому, навсегда. Впрочем, сейчас Карл находился в таком состоянии, что не смог бы даже с уверенностью сказать, какая из двух версий его жизни была истинной, а какая ложной. Изощренная ловушка, поджидавшая в Зеркале Ночи, была, что и говорить, из тех, что так просто свою жертву не отпускают. Если отпускают вообще. И Карл понимал – не умом, так сердцем – ощущал, знал, был уверен, насколько в таком деле вообще можно было быть в чем-то уверенным, что окажись он хоть немного другим, из этого «зеркала» ему не вернуться. Возможно, тем не менее, что плоть его и сохранила бы привычный облик, но, в любом случае, это был бы уже совсем другой человек, притом такой, каким Карлу, прожившему жизнь так, как он прожил ее на самом деле, быть совсем не хотелось.

С тихим стоном, прорвавшимся сквозь плотно стиснутые, запекшиеся от внутреннего жара губы, он опустился на мозаичный пол и, совершив нешуточное физическое усилие, развернулся так, чтобы опереться спиной о стену. У него не было сил даже на то, чтобы просто сидеть. Он был опустошен и обессилен, а лицо его, как оказалось, было мокрым от пота и слез. Карл поднял руку и провел ею по лицу. Обычно твердая и сильная рука предательски дрожала, хотя и слезы, и такая очевидная физическая немощь были ему раньше едва ли знакомы. Но воспоминание об исковерканной и извращенной жизни и сама эта жизнь, какой предстала она перед Карлом в Зеркале Ночи, оказались тяжелым испытанием даже для его стойкого сердца, а тело… Что ж тело всего лишь платило обычную цену за все, что случилось принять душе. Возможно также, что тяжесть охвативших его переживаний была неразрывно связана с тем, что душа Карла и неотделимое от нее, не ведающее границ и пределов, воображение легко восполнили пробелы в картинах, виденных им там, в темном зазеркалье магического «окна». Они дополнили неполное до целого и создали в конце концов живой и непротиворечивый образ иного, такого узнаваемого и такого отвратительно чужого Карла. Ведь тот непохожий на самого себя Карл Ругер – и это было самым страшным открытием – настолько же реален, насколько таковым он ощущал себя здесь и сейчас, в гулком многовековом запустении зала Врат. Все дело в том, что два эти Карла имели не только одни и те же внешние черты, они и внутренне являлись одним и тем же человеком со всеми достоинствами и недостатками. А в том, какие именно из этих черт стали главными, доминирующими, было слишком много случайного, чтобы сказать с определенностью, какая из двух прожитых Карлом жизней была неизбежным порождением его судьбы.

«Неопределенность, – подумал он с тоской. – Случайность и неопределенность. Так что же, тогда, есть человеческая судьба?»

Однако и то правда, что увиденное, а вернее, прожитое им там, за гранью реального, уже успевшего состояться для него мира, не было ни ужасным миражом, ни страшным бредовым сном, вроде того, что привелось ему увидеть много лет назад в Высоких горах. Хочешь не хочешь, а приходилось признать, что это был особый род реальности. Потому что в этом Зеркале, как, впрочем, и в Зеркале Дня, Карл не только жил своей особой человеческой жизнью, но и узнавал множество неизвестных ему ранее вещей. И если и это не обман – а он чувствовал, что так оно и есть – то существование в зазеркалье оказывалось таким же реальным, как и та жизнь, которую человек проживает «под луной и солнцем».

«Так сколько же раз мы живем? – спросил он себя. – Сколько судеб приготовлено нам в сияющих чертогах Высокого Неба?»

Карл посмотрел на факел, горевший в руке, и, не задумываясь, отшвырнул прочь. Он уже понял, что свет в этом зале никогда не погаснет. Во всяком случае, он не погаснет до тех пор, пока Карл не покинет это место насовсем. Вопрос был лишь в том, куда он отсюда уйдет и уйдет ли вообще. Магия зала Врат поражала своей невероятной силой и неслыханной изощренностью. Даже время здесь текло совсем с другой скоростью, чем, скажем, там, в мире, создаваемом магией волшебных зеркал. Но и это, если разобраться, являлось не большим чудом, чем сами прожитые Карлом нигде и где-то жизни. Впрочем, теперь, когда снова получила продолжение его собственная, не приснившаяся и не пригрезившаяся жизнь, небезинтересно было узнать и то, отличается ли скорость течения времени здесь, внутри этих гранитных стен, от той, что определяет жизнь человека вне их. Как ни мало было ему известно на сей счет, Карл склонен был полагать, что отличается. Но для проверки этого предположения следовало покинуть зал Врат.

«Врата Последней Надежды…» – теперь он знал со всей определенностью, что это не художественный образ и не символ веры, а реально существующий предмет. При том существующий не где-то вообще, а именно здесь, в этом древнем зале, куда в конце концов и привела Карла дорога длиною в жизнь.

«Последняя надежда, – мысленно повторил он, пробуя привычные, как молитва, слова на вкус. – Последняя… Но чья это надежда?»

Впрочем, ответ на этот вопрос был им, кажется, уже получен. И если так, то и многие другие вопросы, составлявшие предмет его размышлений в последние шесть месяцев, получили наконец разрешение. И все-таки спешить с выводами было бы опрометчиво. Кто знает, возможно, такова и была цель Зеркала Ночи – внушить Карлу некоторые ложные истины?

– Не спешите с выводами, господа студиоузы, – сухой, как старый пергамент, голос мэтра Горностая прозвучал в зале Врат так явственно, как если бы старый философ оказался теперь здесь во плоти.

«Не буду», – согласился с ним Карл, возвращаясь к первому вопросу.

«Как быстро бежит время?»

Любопытный вопрос. Как раз из тех, что так любил старик. Но чтобы проверить гипотезу о скорости течения времени в разных частях лабиринта, Карлу действительно необходимо было покинуть это место, чего сделать он пока не мог. Впрочем, если дорога назад была невозможна для него, кто-то другой мог бы прийти к нему сюда. Мысль эта заставила Карла перевести взгляд на дверь, через которую – то ли вечность, то ли всего лишь несколько минут назад – вошел он сам, и, как оказалось, посмотрел вовремя.

Тихо, едва слышно, скрипнула отворяющаяся вовнутрь створка двери, и, вытянув перед собой прогоревший почти до самого конца факел, в зал вошла Дебора. Она вышла на свет из плотной тьмы, заливавшей пространство за ее спиной, но шла при этом так, что создавалось впечатление, словно все обстоит как раз наоборот. Дебора двигалась медленно и осторожно, то есть так, как если бы именно здесь, в зале Врат, царил непроглядный мрак, в который она неожиданно попала со света. И факел она держала высоко, чтобы «осветить» как можно больший участок пола под ногами, но глаза ее были при этом широко распахнуты, подобно тому, как делают это люди, оказавшиеся во тьме. А между тем, Дебора сделала еще один неуверенный шаг вперед, и сразу же в проеме двери появилась Валерия, державшая в опущенной руке свой, уже окончательно погасший факел.

«Интересно… – мысли Карла, еще не вернувшие себе привычной легкости и скорости, были медлительны и неповоротливы, как снулые рыбы, но уже то хорошо, что он снова мог думать. – Интересно, что заставило их забыть о моей просьбе, время или?..»

«Тет… – неожиданно припомнил он. – Тет ведь означает два!»

Действительно, буквы трейского алфавита имели также и числовые значения, что и дало когда-то толчок возникновению трейской нумерологии, которая со временем благополучно превратилась в герменевтику. Трейская нумерология вообще много чего породила и много чему дала жизнь, но не в этом дело. «Тет», которую Карл выбрал сам и не случайно, эта тет, и в самом деле, была не только буквой.

«Два… Выходит, я позвал их сам?!»

Карл хотел было окликнуть их, но этого не потребовалось. Женщины неожиданно остановились и заозирались с таким видом, как если бы вокруг них происходило сейчас нечто замечательное и необычное, нечто такое, чего Карл, по-прежнему сидевший, откинувшись в изнеможении на стену около Зеркала Ночи, видеть не мог. Но так ведь все и обстояло. Он пришел сюда раньше, и серебристый мерцающий свет зала Врат приветствовал его первым. Теперь же пришел черед женщин.

Между тем, на лицах Деборы и Валерии возникло вдруг выражение удивления и настороженности, вполне объяснимое, если принять в расчет, что проявлялось перед их взорами, а еще через мгновение обе они увидели Карла, и настроение их снова изменилось.

– Зачем вы здесь? – хрипло спросил он, глядя на одновременно шагнувших к нему встревоженных женщин. Слова дались Карлу с трудом, но он справился.

– Тут творятся страшные вещи, – сказала Валерия высоким напряженным голосом, и гулкое эхо ее слов, отразившись от высокого черного купола, обрушилось на Карла, как удар грозы.

– Сердце неспокойно, – коротко и тихо ответила Дебора, с видимым беспокойством осматривая Карла. – Что здесь произошло?

– Ничего, – Карл просто не знал пока, как рассказать им о том, что пережил за то время, что они провели без него.

«Они без меня, я без них…»

– Вероятно, поэтому, отец, вы и выглядите так, словно устроили здесь хорошую битву, – холодно усмехнулась Валерия, в глазах которой сгустилась глубокая, знакомая ему до сердечной боли, синь. – И потом, чем-то же вы, герцог, здесь столько времени занимались?

– Сколько времени? – Карл непроизвольно взглянул на свой все еще продолжавший гореть на мозаичном полу факел и перевел взгляд на другой, погасший, что держала в руке его дочь.

– Не знаю, – ответила за Валерию Дебора, и Карла обдало врачующей раны сердца волной ее любви и участия. – Трудно судить без луны и солнца, но наш друг, – у адата не было и не могло быть имени, но не называть же его каждый раз «адатом»? – Наш друг утверждает, что никак не меньше половины ночи.

«Три часа… может быть, даже четыре…»

Впрочем, скорее все-таки три, потому что факелы просто не могут так долго гореть. Значит, три. Три часа и две жизни, настоящая и мнимая. И зов, который он снова, не отдавая себе отчета, послал в вечность. Но послал ли? Трезво рассуждая, Дебора и Валерия могли прийти к нему и по собственному разумению. И причины – веские причины – если иметь в виду время, у них на то имелись.

«Время, – повторил он про себя, как будто пытаясь запомнить это слово раз и навсегда. – Время и… забота, рождающая тревогу».

Итак, в первый раз Карл вызвал рефлеты. Случайно или все-таки нет – боги ведают как – но что случилось, то случилось. Рефлеты он вызвал, но мог ли он с такой же легкостью вызывать живых, обладающих свободой воли людей, Карл пока не знал. Возможно, но необязательно, вот в чем дело. И все-таки интуиция подсказывала: мог и сделал, позвал, и они пришли. Вот только зачем он их позвал?

Карл попытался сосредоточиться на этой мысли, но думать – тем более, думать быстро, то есть так, как привык, – было пока сложно. Изнурительный это труд – ворочать неподъемные глыбы смыслов, однако и сдаваться было тоже не в его натуре.

«Место это особенное, – напомнил он себе, преодолевая апатию и немощь. – И магия его такого сорта, что ожидать от нее можно все, что угодно».

Впрочем, догадку, мелькнувшую у него перед самым приходом женщин, было легко проверить.

«Тет – два, а капет – пять… А думал я, подходя к Зеркалу Ночи об Алмазной Мотте, вот в чем дело».

– Место это особенное, – сказал он вслух, ощутив вдруг, как мучительно пересохли гортань и язык. – И со временем здесь происходят очень странные вещи…

Преодолевая слабость, Карл отстегнул от пояса флягу, вынул пробку, стараясь не показать женщинам, как дрожат руки, и на несколько долгих секунд приник к горлышку. Вино, терпкое, чуть сладковатое, неразбавленное вино с южного берега, из запасов бана и банессы Трир, освежило и придало сил.

– Мотта, – сказал Карл, когда оторвался наконец от почти опустевшей полулитровой фляги. – Я думаю, дорога привела нас в Мотту.

И в тот момент, когда дрогнул воздух, потревоженный силой его голоса, Карл достоверно узнал, что не ошибся. Это действительно была Мотта, но ничего, кроме подтверждения этой созревшей уже в его душе догадки, зал ему про себя не «рассказал». Подтвердил и все.

– Или это сама Мотта призвала нас. Возможно, и так.

– Мотта, – повторила за Карлом Дебора. – Ты?..

В голосе ее звучала растерянность, граничащая с испугом. И неспроста, потому что, если Карл не ошибся и они, и впрямь, находятся в Алмазной Мотте, то чудо это такого рода, что трудно сразу решить, ликовать ли по этому поводу, или горевать. Но дело, судя по всему, сделано, оставалось только дождаться еще одного – последнего – подтверждения.

– Мотта, – повторила за ним Дебора.

– Мотта? – переспросила Валерия и, как будто в поисках помощи и защиты, оглянулась на дверь, через которую вошла в этот зал вместе с Деборой всего лишь минуту назад.

«Минута или две, какая разница, если они все равно сейчас встретятся. Здесь или там, но они не разминутся».

– Думаю, он уже к нам идет, – сказал Карл и полез в карман за трубкой.

Ну что ж, вычурная магия Мотты и древняя магия чисел не обманули его ожиданий. И художественное чувство не подвело. И узы, связавшие его со всеми этими людьми, точно так же, как и многих из них между собой, выдержали проверку перед ликом Неведомого. Все это так, и, однако, ни о чем подобном Карл даже не подумал, видя, как вновь – уже в третий раз за эту ночь – открываются так долго остававшиеся запертыми двери, чтобы пропустить в зал Врат еще пятерых неслучайных здесь и сейчас людей. Думал Карл в этот момент совсем о другом.

«Это будет длинная ночь», – решил он, глядя на входящего из «света дня во мрак ночи» Конрада Трира. И в мысли этой смешались усталость и восхищение, и понимание огромности чуда, свидетелем которого ему посчастливилось стать, и готовность не упустить этот единственный в своем роде шанс, чего бы это ни стоило, что бы ни ожидало его затем, за замкнутыми «неснимаемой» печатью Задона Вратами Последней Надежды.

«Это будет длинная ночь…»

За Конрадом, державшим в левой руке ярко пылавший факел, а в правой – обнаженный меч, шли, взявшись за руки, Виктория и Анна. Обе колдуньи были бледны и едва ли не напуганы, но головы, тем не менее, держали гордо поднятыми, и глаза их были устремлены в неизвестность. При виде женщин Карл вновь испытал мгновенный приступ ужаса, вспомнив то, что желал бы забыть, но обречен теперь нести в своей душе до последнего дарованного ему судьбой шага, последнего вздоха, последнего удара сердца. Да и нельзя ему было об этом забывать. Никак нельзя.

Искаженное ненавистью лицо Садовницы, задранные юбки дочери Кузнецов, и ее убитый магией прямо в горле крик, когда Карл силой разрушал прежние узы, чтобы кровью и насилием создать новые…

Ему потребовалась вся его воля, чтобы не застонать, но Дебора сумела все-таки что-то увидеть в его глазах. Она недоуменно нахмурилась и сразу же отвернулась, то ли спеша скрыть охватившие ее чувства, то ли желая взглянуть на то, что явилось причиной столь стремительного изменения в настроении Карла. А в зал, тем временем, один за другим вошли уже Строитель Март и верный Август Лешак, не пожелавший, по всей видимости, бросить командира в недрах волшебной горы. Они тоже, как и бан Трир, несли горящие факелы, и их оружие было обнажено, как будто с теми силами, что властвовали в лабиринте, способна была справиться эта честная человеческая сталь.

«Впрочем, так ли она бессильна? Ведь мужчина с мечом – это уже совсем другой человек, не так ли?»

– Что-то случилось? – спросил Карл, вставая на ноги. Силы понемногу возвращались к нему, но он все еще чувствовал себя унизительно слабым, разбитым, едва ли не больным.

– Пустяки, – усмехнулся в ответ Конрад Трир, но хотя по всем признакам обращался он к Карлу и даже смотрел как будто именно на него, на самом деле смотрел сейчас бан только на свою жену и с нею одной вел беззвучный, полный скрытых смыслов разговор. О содержании их диалога Карл мог только догадываться, но услышать, разумеется, не мог. – Сущие пустяки, Карл. Вы ушли и не вернулись. Время шло, и, когда солнце добралось до полуденного перелома, я, как вы мне, уходя, и советовали, обратился к мастеру Марту.

– Значит, наверху уже полдень, – задумчиво произнесла Дебора и неожиданно улыбнулась. Улыбка эта предназначалась Карлу, с которым у нее тоже все время возникали «разговоры между собой», не то чтобы непредназначенные для чужих ушей, но посторонним «неинтересные» и, скорее всего, непонятные.

– Думаю, что солнце уже за переломом, – пожал плечами Конрад и, уже не таясь, посмотрел на свою жену. – Дорога сюда ведь тоже берет время. Но это пустяки, принцесса, – из вежливости он коротко взглянул на Дебору и даже обозначил подобающий случаю поклон. – Вы все живы, это главное.

«Валерия жива, вот что главное», – понимающе «кивнул» Карл. За такую любовь к собственной дочери он уважал бана Трира больше, чем за все то, что тот успел уже или мог сделать в будущем для самого Карла.

– Как вы прошли? – спросил Карл, обращаясь теперь к Виктории и Анне, а не к Конраду или кому-нибудь еще. По его мнению – пусть и не бесспорному – если кто-то и мог знать, что за магия «одушевляла» древний лабиринт, то это были только дамы волшебницы. Вернее, одна из них. Виктория.

– Не знаю, – покачала головой дама Садовница, на глазах овладевая собой и возвращая привычное выражение высокомерного равнодушия. – Не должны были, как мне кажется, но бан Трир… У вашего супруга, банесса… – Виктория чуть обернулась к Валерии и раздвинула губы в вежливой улыбке. – У вашего супруга, банесса, такая воля, что пару раз мне даже стало страшно.

Она снова улыбнулась, хотя Карл видел, улыбка далась ей совсем не просто. Все-таки Виктория еще не вовсе пришла в себя после пережитого ею в лабиринте. Однако она сказала главное, а остальное Карл знал сейчас, пожалуй, даже лучше нее. Воля волей – хотя видят боги, воля порой действительно способна творить чудеса – но и Конрад Трир не зря встал во главе отряда. И дело, естественно, не в том, что шел он по следу жены, и уж тем более не в том, что он был кавалером и великим боярином Флоры. Суть заключалась в ином обстоятельстве: Конрад Трир – один из тех, кому доверил свою судьбу точно такой же меч, как и тот, с которым оказалась связана судьба самого Карла. И парный кинжал тоже был здесь. Он висел на поясе Валерии.

Меч человека или человек меча… Не суть важно, как сформулирована мысль, важно то, что за ней стоит.

– Ну, что ж, – сказал Карл, обводя взглядом собравшихся рядом людей. – Вы здесь, и полагаю, не случайно, потому что и у Виктора Майена тоже было именно семь спутников.

Разумеется, он мог выразиться и яснее, но здесь собрались люди, умевшие понимать такие вещи с полуслова и не стеснявшиеся задавать вопросы, когда чувствовали в этом необходимость.

– Майен? – быстро переспросила Виктория и обернулась, окидывая вооруженным новым знанием взглядом освещенный льдисто мерцающим светом зал. – Виктор де Майен…

– Мотта, – она снова смотрела на Карла и, судя по выражению глаз, скрывать которое она и не думала, знала теперь совершенно определенно, что так и есть. Зал «говорил» с ней так же, как и с Карлом, который, едва успев мысленно высказать свое предположение, тут же получил молчаливое подтверждение, пришедшее просто с еще одним глотком воздуха, и с такой же естественностью.

Мотта.

– Значит, это Мотта, – Март тоже оглянулся, но посмотрел только на каменные изваяния, да еще, прежде чем снова повернуться к Карлу, задержал взгляд на темно-зеленом монолите Врат. – Врата…

– Мотта, – почти благоговейно произнес Август, который, как и любой другой солдат в ойкумене не раз слышал балладу Эзры Канатчика о славном рыцаре Викторе из Майена и его квесте к Алмазной Мотте. А может быть, и сам певал эту песню у бивуачного костра. Может быть.

– Да, – кивнул Карл, отвечая сразу всем, и тем, кто выразил чувства вслух, и тем, кто промолчал. – Это Мотта. И мы, разумеется, не первые, кто сюда попал, но снять «неснимаемую печать», насколько я понимаю, никому пока не удалось. Иначе бы Мотта нас не впустила.

Говоря это, Карл смотрел в глаза Строителю, но тот уже вполне собой овладел, и ответный взгляд чуть прищуренных его глаз ничего существенного не выражал. Тем не менее, Карл не сомневался, Строителю есть, что рассказать о Мотте. И, если сейчас он молчал, то не из-за того, что хотел скрыть свое знание от Карла, а потому что «служил» – что бы это ни означало для Марта – именно Карлу, и раскрывать свои секреты перед другими людьми не желал.

«Личные отношения, не так ли?»

Простая мысль, но не праздная. Даже и не мысль вовсе, а интуитивное принятие очевидного. Ведь всех этих людей, если быть до конца откровенным, объединяло, прежде всего, то, что судьбы их – так или иначе – оказались сплетены с его, Карла Ругера, судьбой. И каждый вел с Карлом собственный диалог. Потому что все они пришли сюда своими, зачастую очень непростыми дорогами, и жизнь прожили свою, особую, непохожую на другие жизни, и тайны, разумеется, имели, как без тайн! Даже у Августа Лешака – самого, казалось бы, простого и понятного человека из тех, кто этой ночью собрался в Мотте, даже у него были секреты. И об этих его тайнах – пусть и не обо всех – Карл тоже должен был переговорить с капитаном с глазу на глаз.

– Да, – подтвердил Карл. – Это Мотта. И мы, разумеется, не первые, кто сюда попал, но снять «неснимаемую печать», насколько я понимаю, никому пока не удалось. Иначе бы Мотта нас не впустила.

Вероятно, теперь, когда прозвучали эти слова, он должен был объяснить и все остальное. Вот только Карл и сам пока не знал всего, что хорошо, правильно, было бы в сложившейся ситуации знать. А возможно, всего, даже если бы это все и было ему известно, говорить не следовало, потому что всегда есть вещи, которые не стоит обсуждать, и слова, которые вслух не произносят. И все-таки что-то же Карл своим спутникам сказать должен? И уж точно, обязан объяснить, что и почему намеревается теперь делать.

И вот все они были здесь. Стояли в зале Врат, случайно собравшись неподалеку от Зеркала Ночи и ожидая от Карла каких-то слов. Каких слов и о чем? Несмотря на свое состояние, Карл отчетливо ощущал важность наступившего момента, его неповторимость и решительную силу, определяющую будущее, начинавшее теперь складываться прямо на глазах. Карл понимал, что и он, и его спутники оказались сейчас на неком распутье, в мгновении, которое и должно решить, куда и как протянутся отсюда, из этого времени и из этого места, дороги их судеб. И решения, которые каждому предстояло принять, будут из тех, что приходят не только по велению сердца, но и в результате осознанного понимания того, что верно и правильно, и почему. Чтобы совершить эту непростую работу души, им всем, прежде всего, необходимо было многое друг другу сказать, спросить о многом и многое объяснить. Ему им, и всем им, но каждому в отдельности – ему. И сделать это следовало немедленно, не откладывая, и притом так, чтобы не оскорбить никого из этих людей поспешностью и отсутствием вежества, объединив их, но и не разрушив ненароком особых личных связей, которые между ними существовали.

Какой-то способ должен был существовать, и Карлу даже казалось, что он уже чувствует «запах» чуда, но здесь и сейчас, стоя перед людьми, откликнувшимися на его зов, он этого способа не видел. Или просто не успел еще сообразить, что за идея – вернее смутный ее образ – так настойчиво стучится в двери сознания, запертые усталостью и силой пережитых совсем недавно чувств?

«Мотта, – повторил Карл про себя, как бы нащупывая твердую тропу в зыбкой болотной жиже. – Зеркала… Что?»

Что-то снова мелькнуло, скользнув почти нечувствительно на границе сознания. Что-то еще было растворено в призрачном, мерцающем воздухе зала Врат, такое же неверное, как и сам этот свет. Какая-то подсказка, намек, который требовалось всего лишь правильно вдохнуть, чтобы ухватить, принять в себя и понять.

А всего-то, как оказалось, надо было лишь «посмотреть на вещи иначе».

«Другими глазами…»

Подсказка обрела смысл и суть, и, не размышляя над тем, что должны означать эти неизвестно откуда пришедшие к нему слова, Карл интуитивно сделал именно то, что и следовало сделать. Он отпустил на волю воображение, заставив замолчать ищущий во всем точности и смысла голос разума, и чуть прищурил глаза, но как-то так, как никогда до этого мгновения не делал. Он сделал это неосознанно, всецело положившись на интуицию и силу древней магии, которая то ли взялась вдруг ему ворожить, то ли просто обязана была теперь ему служить.

Переход оказался столь стремительным, а видение «другими глазами» столь странным, что на мгновение Карл даже утратил связь с реальностью, выброшенный из обыденного мира людей в какой-то совсем иной, чужой и чуждый мир. Тем не менее, дело было сделано, и в следующее мгновение Карл вновь обрел себя, но только затем, чтобы испытать почти неведомое ему чувство головокружения, столь странно – не по-человечески – увидел он теперь зал Врат и собравшихся здесь людей. У него возникло ощущение, что он видит множество разнообразных вещей одновременно, все вместе и каждую в отдельности. Семь спутников, их фигуры и лица, и направленные на Карла взгляды. Всех вместе и каждого из них в отдельности, и мельчайшие подробности в выражении лиц, одежде и настроении. И одновременно Карл увидел, как медленно поворачиваются к нему вновь ожившие изваяния Белой и Черной Дам. И их лица, которые они от Карла более не скрывали. И их устремленные на него живые, темные и светлые, но одинаково прозрачные глаза. И весь зал Врат, наполненный мерцающим серебряным сиянием, и Зеркало Дня и Зеркало Ночи, где в каменных рамах вновь ожила великая Тьма, сквозь которую из вечности в вечность длили стремительный полет брошенные рукой Норны и собственной рукой Карла бесконечно прекрасные Кости Судьбы.

Где и когда вы встретили свой меч, Конрад? – Уместен ли был такой вопрос? И да, и нет. Нет, потому что о таком обычно не спрашивают. Да, потому что теперь Карл мог спросить Конрада о многом. И об этом тоже.

Конрад? Нет, не теперь. Тогда, может быть, Август?

На кого ты похож, капитан? От кого унаследовал ты эти голубые глаза? – хороший вопрос, но и его можно было задать не теперь, а когда-нибудь позже.

«Куда спешить? Ведь все только начинается…»

За что вас прозвали Строителями, мастер Март? Что такое вы построили и когда?

Анна, Виктория, Валерия, Март… Нет, нет и нет. Не сейчас, не теперь.

«Дебора, – решил он, отбросив последние сомнения. – Что бы теперь не случилось, первой, отныне и навсегда, будет только Дебора. И последней тоже станет она…»

Наполненный колдовским светом воздух вздрогнул, и зал Врат как будто повернулся вокруг них двоих, соединив и выделив из мира людей и вещей, и оставил, как того и пожелал сейчас Карл, наедине.

Они стояли друг против друга у ног Белой Дамы, а вокруг на расстоянии всего нескольких метров встала стена клубящегося белого тумана, отделившего их от всех прочих людей и от громадного пространства зала. Даже Черная Дама полностью скрылась за этой неожиданно возникшей непроницаемой для взгляда завесой.

– Дебора!

– Карл!

Два имени прозвучали в наполненном жемчужным сиянием нигде их личного пространства, и Карл понял, что все, что намеревался сказать, уже сказано, и любые слова, которые способна была найти его любовь, чтобы выразить себя в звуках речи, излишни и избыточны. Они были не нужны, все эти слова. То, что сказало его сердце ее сердцу, было чем-то гораздо большим и настоящим, чем то, что он хотел и мог передать словами.

– Дебора, – сказал он и увидел, почувствовал, узнал, что она тоже уже все поняла. Какие еще признания и клятвы нужны там, где их души говорили друг с другом на безмолвном языке богов?

– Карл, – сказала она, и он узнал, что это значит, когда все желания сердца исполнены, и ты можешь уйти из этого мира без сожаления и печали, познав высшее счастье, которому нет и не может быть названия. Однако одновременно Карл понял и другое. Разделив такую любовь, он не сможет уже уйти, оставив исполненное невероятной любви сердце Деборы страдать в опустевшем мире. Но что, если такова его судьба?

«Судьба. Выбор… Что?»

– Что там, за Вратами? – спросила Дебора, и счастье ушло из ее глаз, выстуженных печалью. Она ничего не добавила, но Карл ее понял, потому что она спросила о главном.

– Не знаю. – и это была правда – правда, которую он не смел от нее скрыть. – И не хотел бы знать, – добавил он через мгновение.

– Тогда, отчего ты все еще здесь?

– Ловушка, – честно ответил он.

Что ж, от правды не уйдешь, даже если побежишь во всю мочь. Тот, кто создавал это место, учел все. И то, что люди, подобные Карлу, не могут не ответить на брошенный вызов, и то, что такие, как он, идут до конца, не спрашивая о цене. Впрочем, все да не все. Случайный оборот речи заставил Карла задуматься, в самом ли деле он готов заплатить ту цену, которую может запросить Мотта. Ответ был прост и однозначен, и для того, чтобы его найти, не требовалось долго думать.

«Дебора!»

Ответ ясно читался в изящном рисунке ее губ, разрезе глаз, ритме сердца и в том, как ее душа согревала его привыкшую к холоду одиночества душу. Но как бы то ни было, Карл уже сделал то, что сделал. Он пошел за тайной, даже сознавая, что зов может привести совсем не туда, куда Карл желал бы попасть. Но так уж сложились обстоятельства и такова была его человеческая природа, что Карл – к добру или к худу – откликнулся на «приглашение» Мотты и принял вызов судьбы, с которой играл теперь в странную и страшную игру «кто кого». Переиграла ли его Хозяйка Судьба, поставив на пути Алмазную Мотту? Возможно, хотя и неочевидно.

«Время покажет…»

Однако, войдя в зал Врат, Карл «подписал Договор», разорвать который уже не в его силах. Уйти отсюда той же дорогой, которой они все сюда пришли, он не мог, во всяком случае, до тех пор, пока не откроет Врата. А все прочие дороги, о существовании которых он теперь доподлинно знал, могли дать лишь передышку, но никуда, к сожалению, не вели. Это были не его дороги, вот в чем дело, и, значит, что бы ни случилось, ему предстояло идти вперед. Вопрос лишь, зачем? Какая тайна так долго ждала своего часа за неснимаемой печатью Врат Последней Надежды? И почему, чтобы открыть Врата, нужен именно он? Ничего этого Карл пока достоверно не знал, но надеялся все-таки узнать раньше, чем исполнит свой «договор» с Моттой. Чья надежда и почему последняя – догадки не в счет! – и кто он, Карл Ругер, чтобы все, в конечном счете, упиралось в его желание, в его выбор?

– Ловушка, – честно признался он. – Но я бы не стал спешить с выводами.

Он сделал невероятное усилие и представил непредставимое, казалось бы, здесь и сейчас, будущее. Но, похоже, воображение Карла, действительно, не ведало границ. И он увидел лужайку, зелень которой пестрела яркими цветами весны, и наполнил прозрачный пахнущий свежестью, теплый, но нежаркий воздух позднего утра веселым детским смехом. Картина ожила и зажила собственной жизнью, включив в себя, между делом, и своего творца. Карл вдохнул сладкий воздух предгорий и обернулся. Теперь он увидел их всех: своих взрослых детей – дочерей и сыновей – изящных дам и статных кавалеров, каждым из которых, не делая скидки, мог гордиться. И множество своих внуков увидел он здесь. Некоторые из детей его детей были уже взрослыми юношами и девушками, а другие – все еще оставались младенцами, игравшими в траве и собиравшими цветы. И ее он увидел тоже. Дебора, постаревшая, но все еще такая же прекрасная, как в день их первой встречи, сидела в плетеном кресле и смотрела на Карла с улыбкой, игравшей на ее не увядших от времени губах. Ее взгляд был спокоен, но в нем жили все те же любовь и забота, которые, кажется, не покидали глаз Деборы никогда за все эти – такие долгие и такие короткие – годы. И в этом взгляде, как в зеркале, Карл увидел себя, старого, но несломленного судьбой, такого, каким и хотел быть поздней осенью своей долгой жизни.

«Хозяин судьбы», – подумал он с усмешкой и открыл сердце счастью.

– Кавалер де Майен не вернулся назад, – сказала вдруг Дебора.

– Вот как, – сердце Карла, согретое невероятным счастьем любви, билось ровно и сильно. – Откуда ты это знаешь?

– Ты знаешь, Карл, где находится Майен? – вместо ответа спросила она. – Где он находился?

– Нет, – Карл этого, и в самом деле, не знал, но это было ему, в сущности, неважно. Он не знал, где находился когда-то (лет четыреста назад, надо полагать) этот Майен, и что с того? Мало ли было в истории таких мест, о которых время и людская память сохранили одни лишь имена. Карл не знал, где находился Майен, как не знал и того, к чему относилось это название, к замку, городу, или местности. Однако сейчас, когда из его тела стремительно уходила усталость, а из души – неуверенность, побежденные радостью разделенной любви, это незнание не значило уже ровным счетом ничего, как и то, что Виктор де Майен не вернулся из своего славного квеста.

– Нет, – сказал Карл с улыбкой. – Я не знаю, где находился Майен, но полагаю, что ты мне сейчас об этом расскажешь. Не так ли?

– Расскажу, – Дебора смотрела ему прямо в глаза. – Сейчас эта земля называется Майскими холмами, и никто уже не знает, почему. Майен… май… Не более чем созвучие…

Название показалось знакомым – «Майские холмы?» – но вспомнить, откуда оно ему известно, Карл сразу не смог.

– Это примерно в ста лигах к северу от Нового Города, – подсказала Дебора, вероятно, увидевшая по глазам Карла, что он не помнит.

Подсказка оказалась к месту, и он наконец вспомнил. Как-то раз ему пришлось проходить через те места, но случилось это очень давно, и место, насколько он мог припомнить, ничем особенным не отличалось. Скалистые холмы, кое-где поросшие лесом, вересковые пустоши, сиреневые на зеленом фоне, жалкие деревеньки с хижинами, сложенными из светлого камня… Воспоминание было смутным и ничего определенного не говорило ни уму, ни сердцу.

«Майские холмы…»

– Когда-то там стоял город Майен, – тихо сказала Дебора. – Старый город. Когда он был разрушен, уцелевшие жители ушли на юг и построили Новый Город, а кавалер де Майен был, вероятно, одним из моих предков по отцовской линии.

«Предком Стефании был Ульмо Геррид, предком Деборы – Виктор де Майен, и что с того?» – Карл не хотел сейчас возвращаться в мир тайн и случайностей, но не отметить еще одно совпадение, просто не мог.

«Всему свое время, – решил он. – И у каждого человека свои предки, но чем длиннее род, тем их больше».

Последняя мысль заставила его припомнить кое-что из истории собственной жизни, но только затем, чтобы Карл покачал мысленно головой, представляя, как вытянется кое у кого физиономия, когда карты будут сброшены. Однако дело это без затруднений могло быть пока отложено.

«Не сейчас, – решил он, лелея в сердце тепло, которое не смогла прогнать даже тревога Деборы. – Столько лет жил в неведении, поживет и еще чуть-чуть».

– Все будет хорошо, – сказал он вслух, и, хотя нарисованная его воображением картина уже исчезла, в сердце вернулся утраченный было уверенный покой, а улыбка, которую он адресовал Деборе, полна была настоящей, а не нарисованной любви. – К концу этой ночи ты станешь великой господаркой Нового Города и моей женой.

Дебора нахмурилась, пытаясь осмыслить произнесенные Карлом слова, но сила любви и счастья, которые она непременно должна была увидеть в его глазах, была такова, что противостоять им Дебора никак не могла. Морщинки, возникшие на ее лбу, разгладились, взгляд прояснился, и вот уже улыбка, сияющая улыбка Деборы, появилась на ее великолепных губах.

– Я не знаю, как это возможно, – сказала она, и от музыки ее голоса у Карла привычно захватило дух. – Но я тебе верю. Значит… – сказала она еще через мгновение, буквально лучась счастьем, вытеснившим тревогу и печаль. – Значит, наш старший сын не будет бастардом. Ты не солгал.

Часть II

Предыдущая Стр. 54 из 55 Следующая

Часть IДорога

Глава перваяЛабиринт

Глава втораяКапет

Глава третьяЗеркало Ночи

Глава четвертаяЗеркало Дня

Часть II

Оглавление