— Нет, Рудко. Я всегда все стараюсь загладить. А хоть бы я и не хотела терзаться, он меня истерзает. Пусть я ему ничего не говорю, он и сам томится и думает небось, что я это вижу, даже будто выискиваю, оттого меж нами такие нелады. Доколе это будет тянуться? Что это за жизнь?
Иногда она пыталась растолковать мне это еще обстоятельнее:
— Рудко, ты ведь уже взрослый, можно с тобой в открытую говорить. Вовсе не обязательно, чтобы он спал со мной. Не надо мне от него ничего, только бы он когда-никогда замечал меня, чувствовал, что я рядом, а то мне кажется, я ему в тягость, хоть я тоже одна. А как страшно подчас быть одинокой. Я не жалуюсь, Рудко, говорю тебе лишь потому, что ото всего устала. Сил моих нету. Сил больше нет мириться со всем. Пусть бы он хоть иногда меня замечал, пусть бы хоть замечал, я и то была бы довольна. О детях я теперь и не думаю. Где мне о них думать! У меня нету детей. У нас нет детей. Но на свете детей хватает. И у Агнешки дети. Была б охота, найдешь о ком позаботиться. Я ведь и о нем заботилась и по-прежнему забочусь, ведь он что ни день хворый. Без конца хворает, без конца хворает, ведь на инвалидности, сил у него меньше, чем у отца. А он и этим всем тяготится. Зачем я только замуж пошла? Прежде-то он таким не был, но я была другая. Совестилась. Да чего там толковать? Знаешь, мне все время сдается, будто он хочет дать мне понять, что я не нужна ему, что ему было б лучше, не будь меня рядом. Но я и это могу объяснить. И оправдать. Должно быть, болезнь ему в тягость, небось думает, без пользы он, проку от него никакого, да и я от него ничего не имею, кроме забот, оттого он так и упорствует и ничего от меня не хочет. Ничего от меня не хочет. Рудко, только ведь и мне он нужен. Нужен мне! Он в это даже, может, не верит. Как ему это доказать? Что доказать? Скажи, Рудко, что мне ему доказать? Рудко, у меня ведь нет человека ближе, чем он. Хоть бы поговорил со мной! Ничего больше от него не хочу. Хочу самую малость. Намедни я вроде бы в шутку хотела его обнять, а он так досадливо поглядел на меня. Ну разве это жизнь? Скажи, Рудко, какая это жизнь?
А как-то раз, уж и не помню, зачем пошел к ним, она так разгоревалась, что я просто оторопел.
И опять жаловалась на Имро, говорила, что она ему не нравится — дескать, разонравилась сразу же после свадьбы, а нынче еще меньше нравится, потому что она, дескать, уже не такая красивая, как прежде.
Поначалу я только слушал, а потом взялся ее разубеждать: — Что ты болтаешь? Ты отлично знаешь, что это неправда, что ты такая же красивая.
Но она заладила свое, печалилась, что уже постарела и что Имро поэтому ее ненавидит, в самом деле, мол, ненавидит ее.
— Не болтай! Ты такая же красивая.
— Если красивая, почему он меня тогда ненавидит?
— Он тебе об этом сказал? Откуда ты взяла? Вобьешь себе что в голову, а потом ешь себя поедом.
Она низала меня заплаканными глазами: — Рудко, ведь он меня по-настоящему даже не видел. Сперва я стыдилась, а позже у него пропал ко мне интерес. Ведь он и дома-то не был. Когда он мог меня видеть?! А нынче? Хотя всякий день я ему стряпаю, обстирываю его, ему и дела до меня нет, он даже иной раз намекает, что я раздражаю его. Правда, я еще красивая, Рудко?
— Я тебе уже об этом сказал.
Однако слов моих ей было мало. Понять не могу, что на нее вдруг накатило, словно бы с ней сделался какой-то припадок: ни с того ни с сего она сдернула с себя платье и предстала передо мной в чем мать родила.
Я опешил. Совсем растерялся. Не знал, что и предпринять впопыхах. Но и смущен был. Лучше бы она оделась, да разве ей прикажешь? Я обнял ее.
Она еще пуще расплакалась. Дрожа всем телом, целовала меня, даже вроде кусала, прокусила мою рубашку и знай повторяла: — Я же красивая, Рудко, правда, я красивая? Я ведь знаю, что я еще красивая, скажи мне, Рудко. Скажи мне, что я и тебе нравлюсь.
— Нравишься.
— Еще повтори. Прошу тебя, повтори!
— Перестань реветь!
— Я же ведь красивая, Рудко, повтори мне! Назло буду реветь. Повтори, не то еще сильней разревусь!
— Если не перестанешь реветь, я тебя стукну, вот посмотришь! Хотя нет, Вильма, я тебя не ударю.
— Ну повтори! Или ударь меня, ударь меня, Рудко!
Боже милостивый, зачем я пошел к ним? Зачем я пошел туда?
Несколько дней я злился. Правда, не знал на кого. На Вильму злиться было невозможно. На себя злиться? Почему на себя? Я мог сколько угодно обзывать себя дураком, да хоть и обзывал — дела это не меняло. Это даже никого не могло обидеть, да и почему обидеть? Кого обидеть и за что?
Я вновь и вновь обо всем размышлял, о Вильме, пожалуй, я думал и раньше. И в общежитии. Правда, не так часто… А впрочем, часто не часто, я могу и так и эдак сказать. Могу и соврать. Ловко совру, так, может, никто и не заметит. Никто не станет меня обвинять в том, что я вру. Поэтому могу теперь наломать, что хочу. Если врешь по пустякам или несешь какую-нибудь околесицу, этого и впрямь никто не заметит, кому до пустяков дело, а вот если в чем-то серьезном, в чем-то таком, что кажется людям значительным, тут уж никак не обманешь, поскольку о серьезных вещах знают почти все, да и умеют о них пространно высказываться. А того, кто высказывается пространно, никогда не словишь на ошибке. Никто не скажет о двугорбом верблюде, что у него всего один горб, и любой несмышленыш ученичок знает, что горб может быть один, но верблюды бывают и двугорбые. Только иной раз и сам учитель, учитель и тот частенько не знает, чем, к примеру, питается такой обыкновенный верблюд. Травами, травками… А вот как они называются? Но зато ни один учитель не преминет напомнить ученикам, что верблюд — это корабль пустыни и что по окраинам ее, а главное, в так называемых оазисах, где более всего влаги, где способно даже жирным растениям, растут не только кактусы, но и пальмы. Ни один учитель не забудет напомнить об этом ученикам. А если ученичок не знает того же, что и учитель, то, вполне вероятно, схлопочет и единицу. Если вы бы вновь спросили учителя, что такое пустыня, он, пожалуй, сказал бы: Сахара. А захоти вы знать больше и пригрози ему тоже единицей, он, может статься, и добавил бы: ну пустыня — это опять же корабли, караваны, кактусы, песок, пирамиды.
Я могу что угодно тут наболтать, но это лишь потому, что знаю — люди болтуны. И вы, да-да, я и вас имею в виду! Кто требует от меня, чтобы я пережевывал то, что вы сами изо дня в день неустанно жуете? Скажите, о чем болтать? А вы, наверное, были бы рады, если бы я говорил и о вас?
А вот у Вильмы и у Имро Гульдановых нет времени на всякие пересуды. Ни один порядочный мастер, подмастерье или добросовестный ученик не может быть болтуном. Кто должен надсаживаться, тому болтать недосуг.
Это вы — болтуны!
Эй, ущипленный гусь, можешь снова загагать!
А я могу снова вернуться к тому, о чем хотел рассказать, надо же как-то закончить нашу историю, для вас история все-таки самое главное.
Хотел я или нет, а непрестанно думал о Вильме. А со временем мысли о ней стали все больше будоражить меня. И не будь она такой красивой, воображение мое все равно заработало бы на всю катушку. Особенно вечерами мне часто казалось, что, кроме нее, хоть она и старше меня, ни в Околичном, ни в целой округе, а то и в целом свете нет для меня ни одной другой красивой женщины. Меня стало мучить даже то, что мне в ней нравилось, я внезапно острее увидел все, что когда-то давно пережил с ней или что просто подметил у нее. Вдруг мне начало недоставать ее веснушек, о которых я знал и прежде, только теперь они так приспособились к коже, что сделались совсем незаметны, но я-то помнил их еще по прошлым годам. И вдруг начал терзаться: так ли оно на самом деле, действительно ли она весноватая? Была весноватая? Вдруг мне представилось, будто вовсе не была. Ну и ну, чего только время не сделает! А может, шея у нее и не весноватая. Или да? Почему ж я лучше этого не разглядел? На шее, на шее, пожалуй, и не бывает веснушек. Нет, Вильма не весноватая. Может, и не была никогда. А вообще — зачем над этим задумываться? Почему мне пришло это в голову?
А почему она хотела, чтобы я ей повторял, что она мне нравится? Почему хотела, чтобы именно я это повторял? Ей-богу, надо поглядеть на эти ее веснушки.
Я даже не обнял ее, хотя она и льнула ко мне. Если бы она так не хлюпала! Чего она так ревела? В самом деле, я едва ей не врезал! Дуреха! Она же чуть не била меня…
Но эти веснушки… Хотя дело не только в веснушках. Ведь она была совсем голая. Ошалеть можно! Ни с того ни с сего взяла да разделась! Что ее стукнуло?
Может, этими веснушками я немножко попользуюсь?!
Только когда? Допустим, сегодня суббота, в субботу и в воскресенье мастер с Имро дома. В понедельник мне опять на занятия. А что, если мне попробовать заболеть? В понедельник заболею. И никуда не поеду. Ей-богу, уж очень меня занимают эти веснушки. Глядишь, я и вправду ими немножко попользуюсь.
В понедельник утром мастер с Имро ушли на работу, наверно в эту свою строительную контору, а может, работали где-то на стороне, но я видел, как они уходили. Потом я заметил и Вильму, она вышла со двора минуты через две после них и довольно долго возилась в парке — бог знает, что она там делала. Уж что можно в таком парке делать! Коли все отлично растет, человек там может только или мешать, или всем восторгаться. Однако у Вильмы не было времени для восторгов, она ведь с чем-то там канителилась — пожалуй, хотела с розовых кустов собрать какие глазки… или она уже прививала? Не помню точно, когда это было, но, если бы вы меня вынудили, я бы, может, и вспомнил. Знаю небось, когда прививают.
Она умела прививать. Умела и прививать, и прищеплять. Глазок у нее, пожалуй, взялся бы и на печи. Должно быть, она и на сей раз прививала, а что ей еще было делать в этом распрекрасном парке? У нее в руках не было даже грабелек, а мотыгой об эту пору она могла бы лишь навредить парку. Ну значит, остается одно — почка. Может, ей просто какая-нибудь почка понравилась и вот она с утра пораньше прыг-скок в парк, а может, просто помогала парку расти. А я то и знай выглядывал из окна, хотел к ней идти, но никак не мог найти повод. Хотел было идти обирать липовый цвет, но, прежде чем взять у сарая лесенку, я заметил, что липка перед нашим домом (хотя у нас перед домом вовсе не было липки), липка перед нашим домом уже отцвела. Были на ней желто-зеленые шарики. Почти такие, как мелкий горошек. Если вы умеете хорошо прививать и прищеплять, так и на липе что хочешь привьется! У Вильмы любая почка привьется.