— Если бы Гашпар хотел быть благодетелем, он золото мог бы дома раздать или еще где-нибудь — разве не встречал он дома или на богомолье полчища нищих, немощных, хромых, глухих, слепых, немых, прокаженных старцев, толпы голодных детей, своры обезумевших от голода воров, скопища смердящей, завшивленной голытьбы? А он спешил на край света за какой-то кометой, которую заметили и двое других мудрецов, они знали, что она сияет всем, а стало быть, и бродягам; и вот бродяг-то и надо было опередить — так живей, живей в Вифлеем: на, малыш, получай золото, ладан и миро! И смотри помни о нас!
Священник счел нужным уточнить, что дары трех волхвов надобно понимать лишь символически.
Но причетник уже оседлал своего конька: — Знаю, знаю, — сказал он. — Но где символ, там кроется и нечто другое. Уж будто я не понимаю! Напридумывают всяких знаков и значков, и люди сразу же начинают губить друг друга. Бедноте только символ и показывают. Но ведь за символом стоит и кое-что посущественнее. Нынешний человек не так глуп, чтобы не знать, ради чего люди гибнут. Толкуют о войне, либо о том, что, мол, то се есть свобода. Гони деньгу и не болтай, либо позволь и мне поболтать, а уж другой свободы мне и не требуется. Только не так оно. Мало того, что человек помалкивает, он еще и прохвостов должен выслушивать, и ремень на себе затягивать. Если плохо, то, выходит, оттого, что мы все были плохие, и всему виной наша общая промашка. Да ведь меня-то ты не спрашивал, до сих пор считал, что свобода и порядок — дело твоей только глотки, вот, стало быть, ты и защищай их, защищай или вновь завоюй! Знай, толкуют: люди, мол, себялюбы или как там еще?! Я-то всегда был себялюбом, мне и моим малышам всегда было лихо, а теперь, когда ты уже наболтался, может, и тебе похужело или потом похужеет — так как, по-твоему, мне не надо быть себялюбом? А ты предложи мне не какую-нибудь аризацию или то, что ты у кого-то из рук или из глотки выцарапал, ты дай из того, что ты собственным умом и усердием нажил, вот тогда мы и поговорим, кто какой себялюб…
Долго бы еще говорил причетник, да живописец прервал его.
— Послушайте, люди добрые, ведь я пришел сюда рисовать. Пан священник, какие небеса будем делать?
Священнику показалось, что причетник, прерванный на полуслове, немного обиделся. Поэтому он обратился к нему:
— Как вы посоветуете, пан причетник?
— А что я могу посоветовать? — сникнув, сказал причетник. — Стоит поволноваться, и сразу же теряешь дар речи. Мы вроде говорили, что там будут ясли.
— Добро, поместим их, стало быть, там.
— А что с этими лоботрясами? — спросил живописец.
— Нарисуем и их!
— Что ж, можно. А насчет золота не беспокойтесь, буду беречь его. Мазну только Гашпару. Пастухов тоже дать?
— А без них разве дело? — вмешался причетник. — Дайте там и овцу, и какого-нибудь козленка!
— Положитесь на меня! Я уже вижу там и овчара. А как насчет вола?
— Что? — спросил священник.
— К волу добавить осла, — сказал причетник. — А иначе-то как? Вифлеем так Вифлеем.
— И кузнеца дать?
— Что ж, он там вполне кстати.
— И я так думаю, — сказал причетник. — Пусть это будет какой-нибудь цыган — цыгане, известное дело, все кузнецы. Видел я однажды мальчонку — совсем маленького цыганенка, а он уже сидел у костра и держал в руке проволоку, небось учился ковать. А мать его на голой ляжке тесто месила и бросала в горшок с водой шулянчики — палочки такие, вроде галушек. Словом, нарисовать бы это где-нибудь сбоку, да так изобразить, будто все в сумерках происходит. Да чтоб дождь слегка моросил.
— Пан священник, это можно там нарисовать? — спросил живописец.
— Можно, только чуть в сторонке.
— Ну а вообще-то я на детей скупиться не буду, — сказал живописец. — Пусть они там копошатся. Вот увидите, пан причетник, вам тоже понравится.
Причетник: — То-то же!
— Да, на детей скупиться не надо! — согласился и священник.
— А с Иродом как быть? — спросил живописец.
— Мазните там и этого борова! — выпалил причетник.
А священник:
— Зачем уж так сплеча? Тут надо подумать.
Художник сказал: — Пожалуй, я не стану его там рисовать.
— Жалко! — посетовал причетник. — Тогда хоть солдат, — предложил он взамен.
И священник тут же: — Без них не обойтись!
— Очень я их люблю, — признался художник. — Воткну туда и Оришека-младшего, что ушел на фронт. Будет так это позвякивать. В одной руке ангелок, в другой граната.
— Сразу видать, вы художник, — похвалил его священник. — Вот и ангел у нас уже есть.
— И музыкантов нарисую, — торопился художник. — Хоть целую роту. По крайней мере весело будет.
— Живо их туда!
— А каких-нибудь девиц? Чтобы они там прыгали!
— Пусть прыгают!
— И голубей дам! Хотя бы парочку! Воробьев я бы тоже добавил.
— Горлицу и воркуна! — предложил причетник. И в горле у него от радости заурчало и заворковало.
— Нарисую и радугу. Может, кто по ней и полазает. А вы по крайней мере увидите, что я могу ее изобразить.
— Изобразите ее там! А мы по крайней мере увидим.
Вдруг у живописца расширились и засверкали глаза. — Знаете что, пан священник? Уж коли у нас все так разрослось, а глядишь, еще разрастется, распишем Вифлеем на весь храм!
— Как хотите. Но постойте! Сперва решим, какой будет грунт?!
— В самом деле! — согласился и причетник. — Грунт — дело серьезное. Мы что, впустую эти яйца разбивали?! Моя жена, ежели иной раз мажет стены на дворе или на улице, так всегда только в голубой…
— Коне-ечно! — подпел священник на тирольский манер — у него срывался голос. — Наконец-то у нас есть и грунт, и Вифлеем!
Художник не возражал: — Что ж, может быть, и голубой, может быть. По крайней мере Вифлеем будет ярче выделяться. А где поместим ясли?
Священник задумался. Вместо него ответил причетник.
— Мы же говорили, что они будут над алтарем.
— Хорошо. Там они у нас и были. Пан священник, а младенец? Младенец Иисус будет в сорочке или без?
— В яслях будет одна сорочка.
Причетник удивился: — Вы сказали — одна сорочка?
— А Иисус? — спросил художник.
— Иисус? — улыбнулся священник. — Думаете, люди не знают, где его искать надо? Люди отлично знают, для кого сорочка и как тяжело быть Иисусом…
Свадьбу сыграли на Штефана[31]. Венчались в Околичном. С церовским костелом дело не выгорело по многим причинам, и прежде всего по той, что живописец решил работу прервать — стало подмораживать, и роспись на стены плохо ложилась. И краски были никудышные — как только похолодало, куры перестали нестись, и краски не на чем было замешивать. Правда, церовчане готовились к зиме еще с лета, откладывая иной раз какое яичко, но живописец эти яйца все хулил да хулил, говорил даже, что среди них попадаются болтуны. В конце концов он все так и бросил, сказав, что с росписью придется подождать до весны.
Имро ни за что не хотел откладывать свадьбу. Да и чему удивляться? В самом деле, было бы просто смешно! Разве он недостаточно ее откладывал? Зато уж свадьба удалась на славу. Вся деревня была на ногах. Мастер нагнал музыкантов — целый полк. Мечтал затащить и того, что играл на Якубовой и Ондровой свадьбе, да только ищи ветра в поле! Цыгане ему не советовали даже и пробовать, дело, мол, пустое, контрабасист тот — военный музыкант, профессионал, играет на всех инструментах, и тогда только помогал им, а нынче на него и рассчитывать нечего — его отозвали куда-то.
— Чуете, какой талант был, — расхваливал своего соплеменника первый скрипач. — Такого парня и впрямь трудно сыскать. Мне самому он нравился. Держит в руках контрабас — так это контрабас, берет в руки альт — так уж это всем альтам альт! Спрашиваю раз его: «Слышь, братец, скажи хоть, где и когда ты так играть научился? Поделись хоть, кто на альте-то тебя выучил?» А как-то раз шел он с одним оркестриком, с эдакими прохвостами, все они, собаки, нос воротили от саксофона, ей-ей, все нос воротили. А потом?! Мать честная! Как заиграл этот парень на нем, слышите, как заиграл — да разве словами-то об этом расскажешь, разве расскажешь! Аромат кругом стоял, ей-богу, аромат стоял! Каждый звук благоухал! А людей собралось! Сколько волос у меня на голове. Да, большой человек, большой музыкант! И цыган к тому же, скажите пожалуйста! У меня слезы на глаза навернулись, ей-богу, слезы на глаза навернулись. Попробуйте-ка найдите среди ваших такого ловкого гада! Мне и самому-то досадно, что его отозвали, что такого стервеца уже нет среди нас. Но я знаю, что делать, знаю. Позовем Трчко, а это дьявол еще похлеще — он из самого Виштука, а вы, мил человек, должно быть, хорошо понимаете, что из такой-то дали первого встречного не позовешь. Да вот захочет ли он прийти, придет ли?
— Должен прийти, — хорохорился мастер. — Я заплачу, не беспокойтесь, хорошо заплачу.
— Знаю, что заплатите, ясно дело, заплатите, только кто ж такого человека заставит? Кто такого большого человека может заставить?
— Ну позовите его! — настаивал мастер. — Я и вправду хочу, чтоб он был. Либо тот, либо этот.
— Либо тот, либо этот?! Да они одинаковые. Один лучше другого, а другой еще лучше первого. А когда они вместе, то одинаковые.
— Если хотите, я сам к нему схожу.
— А зачем? Ну посудите, мил человек, зачем вам беспокоиться? Думаете, он вас послушает? Думаете, его деньги прельстят? Эх-ма, да вы, выходит, Трчко не знаете! Скажите, когда какого цыгана деньги прельщали? Вот есть они у меня, а вот и нету их. А за мои уши, за мои пальцы, ну скажите на милость, за мои-то цыганские уши и ловкие пальцы кто мне заплатит? Так-то вот! Но Трчко я для вас позову, ей-ей, позову! Вас не послушает, а меня послушает, захочу, придет сыграть мне и задаром — ведь сколько бы вы ему ни заплатили, даже если б и хорошо заплатили, все равно это будет всего лишь милостыня. Да, настоящий человек! Большой человек, а уж как играет, стервец, сами увидите!