— А где он? Где он может быть? Где его найти?
— Я найду его. Точно найду! Потерпи малость, уж я-то найду его!
— Господи, кабы я знала, где он, пошла бы к нему. Я б и сама пошла к нему.
— Так ведь я к нему пойду. А вообще-то, лучше ему и не попадаться на глаза. Ладно, негодник! Подождем малость и уж тогда наверняка о нем что-нибудь да узнаем, он еще получит свое, вот увидишь! Влеплю ему не задумываясь! Увидишь, Вильмушка! У, поганец эдакий!
Некоторое оживление и радость внесли в дом Ондрей и Якуб. Мастер нарадоваться не мог, что с ними ничего не случилось. Они много говорили, но отцу сдавалось, что дело они упрощают.
— По правде сказать, даже не знаем, зачем туда шли, — говорил Якуб. — Получили мы повестки, маленько выпили и сперва нарочно страху нагнали на жен, чтобы они из-за нас поревели. Они и поревели. А мы их жалели. Ну а потом явились мы в трнавскую казарму.
— Я-то уж совсем лыка не вязал! — Ондро не упустил случая побахвалиться. — Черт возьми, до того нагрузился, что меня сразу хотели зацапать.
— А потом сплошняком учения да учения, — продолжал Якуб, — все мы думали, что дело сразу примет крутой оборот, и стали перед казармой рыть окопы и ямы, говорили, защищаться придется. А ничего такого не было. Однажды командир приказал нам построиться и стал говорить, да еще как серьезно и важно. Дескать, надо готовиться к самому худшему, а кто боится, пусть лучше домой уходит, только смелые ребята, дескать, пойдут в дело. Ну, мы с Ондро ведь смелые ребята, а дома все равно никакой особой работы не было, кто ж в такое время станет сарай ставить, кому охота враз его потерять, ну, значит, мы и пошли и все видели.
— Люди добрые, что там творилось! — Ондро не терпелось вставить слово.
— Не перебивай! Шли мы ой как осторожно. Шли целой колонной. А над нами такой немецкий самолетик. Как ласточка.
— Это «шторх»[45] был, — со знанием дела заметил Ондро.
— Черта лысого «шторх»! Кружил все время над нами. И стращать пробовал. Однако, слава те господи, обошлось.
— А сколько народу шло! — перебил брата Ондро. — Что солдат, что гражданских! И всюду до черта флагов, словацких и чешских, да и русских, красных, а то были и международные. Флаг на флаге, а за каждым флагом опять же флаг, и потом еще трехцветные, сплошняком трехцветные, скажи, Куба, было так?
— Было. — Якуб подтвердил. — Совсем как на процессии.
— Будто на богомолье, — снова вмешался Ондро. — Ей-богу! Вот бы вам видеть!
— Вы и в Бистрице были? — спросил мастер.
— Да ведь мы и шли в Бистрицу. И там были. — Ондро не дал себя перебить. — Ох там, и было! Все там были. Весь народ там был, а еще и чехи. Да и русские, и еще кто хочешь, а флагов этих!.. Честное слово, столько флагов вы в жизни не видели!
— А про Имро ничего? Ничего не слыхали? — спросил мастер, да и Вильма хотела спросить о том же.
— Среди такого многолюдства? Где его увидишь? Где его услышишь? Да вы не тревожьтесь, — успокаивал их Якуб, — он тоже вот-вот заявится! Глядишь, завтра либо послезавтра. На худой конец через неделю. Через неделю уж точно тут будет.
— И по городу, по Бистрице, — не унимался Ондро, — взад-вперед машины! Ой, братцы, ну и машин там было! И на каждой — пулемет, за пулеметом — цыган, ей-богу, эдакий цыганище! В людей целился.
— Ври да не завирайся! — прикрикнул на него Якуб. — Может, они были просто загорелые. Цыган я там, пожалуй, вовсе не видел.
— Загорелые-то были, конечно. Только за теми пулеметами были еще более загорелые.
— А один наш командир, — Якуб опять взял слово, — молодой такой поручик, он просто обмирал от восторга и только все говорил нам: ну, ребята, понимаете, до чего тут здорово, до чего здорово! А потом первый же и драпанул, хотя и офицер был.
— А воевали где? — спросил мастер.
— Может, где и воевали, — сказал Якуб. — А мы только все собирались. Потом нас передвинули, однако и там ничего не было, хотя и ожидали всякого. Но ребята по одному, по двое разбегались, так как нам сказали, что мы уже не словацкая, а чехословацкая армия, а это казалось некоторым малость подозрительным, ненадежным. Поэтому и мы драпанули. А где-то наверняка, наверняка воевали.
Мастер шмыгнул, хотя, может, особой нужды в этом не было, потом утер нос и презрительно проворчал: — Хороши вояки!
— А что нам было делать? Кто с немцами, с подлюгами, воевать станет? Конечно, кто хотел, мог воевать, кому охота, пускай дерется.
— А Имро разве не дерется? — Мастеру хотелось как-нибудь похвалить Имро. — Имро ушел с мужиками, а теперь у них за командира. Да ведь вы знаете, люди вам говорили. Уж раз вы там были, могли хотя бы о нем спросить.
— Да разве там спросишь? Тата, ты и вообразить не можешь, что там было.
— Отчего ж не могу?! Но лучше не буду. А все ж таки спросить, спросить вы могли.
Вильма вздохнула: — В самом деле, спросить о нем вы могли!
— Ну и чудные вы, ей-богу. — Якуб качал головой. — Ведь и то удача, что нас определили с Ондро в одну и ту же казарму. И когда потом понадобилось, мы смогли с ним столковаться и решить — и улизнуть смогли, вот потому мы тут. Был бы с нами Имро, мы бы и его позвали. Но увидите, он вот-вот явится. Через неделю, не позже. А хоть и через десять дней! Через десять дней он наверняка будет тут.
— Ох, хорошо бы! — вздохнула Вильма.
Проходил день за днем, прошла и неделя, об Имро — ни слуху ни духу. И хуже всего, что Вильму некому было даже утешить. Мастер, как мы говорили, хоть и утешал Вильму, но пользы особой от этого не было: поначалу утешал тем, что без устали ворчал на Имро, а теперь и ворчания поубавилось, из чего можно было заключить, что и он все сильней тревожится за сына. Понапрасну ей было идти и к матери — там была Агнешка, которая считала себя еще несчастнее и потому все больше плакалась, а мать усердно помогала ей. До сих пор они ничего не знали о Штефане. Несколько раз отправлялись в магазин, пробовали дозвониться в Главное жандармское управление, но, видимо, телефон там был отключен или испорчен — они ничего не добились. Агнешка все больше приходила в отчаяние, под конец даже сон потеряла, ночи напролет ходила по дому и душила в себе рыдания, чтобы не разбудить маленькую Зузу; да и чтоб мать не прознала, как велико ее горе.
Но мать и без того все знала. Не раз и на улице рассказывала соседям, что старшая дочка ждет ребятенка и вот с этим-то ребятенком что ни ночь ходит вся в слезах по дому, и оттого она сама, давно брошенная женщина, вырастившая двух дочек-сироток, встает к этой сиротинке, обнимает ее за плечи и причитает: «Голубушка ты моя, бедная-разнесчастная, так ты не только на дню, ты еще по ночам убиваешься?»
А утром, боже, каждое утро приходит к ним Вильма, хотя со своей печалью ей бы лучше где притаиться, приходит поплакаться, приходит со своей печалью, потому что хочет, горемыка и такая же сирота, своей печалью их в печали утешить.
Вот и попробуй-ка, человек сторонний, если ты на все смотришь вчуже и семью как следует не знаешь, попробуй-ка помочь или сказать что-нибудь путное этим несчастным бабонькам! Хоть у людей и найдется слово, да не для каждого оно годится! Так как же этим, да и другим, многим-многим другим бабонькам совладать с горем?
У Агнешки сдают нервы, и однажды, хотя у них в доме был мастер, она ударилась в слезы, да так, что и слушать было невмочь. И еще криком кричала: — Я должна пойти туда, я должна пойти туда! Я должна пойти туда, хоть поглядеть!
Мать заойкала, и маленькая Зузка — она еще совсем ребенок, и впрямь совсем ребенок, хоть и девчонка, а все равно несмышленая, еще и в школу не ходит, но для плача она уже достаточно умная, очень умная, особенно когда видит, что не только мать, а и бабка ойкает, и у Вильмы, ага, у тети Вильмы тоже на глазах слезы, — маленькая Зузка, Зузочка, в эту минуту, диво ли, тоже расплакалась, потому что и у нее есть причина. Ей-богу, эта маленькая девчушка и та чувствует, что у нее может быть причина и что мать, даже, скорей, пожалуй, бабушка (собственной матери, ох, не всегда служит голос) может сказать ей, что она уже сирота либо в один прекрасный день может стать ею. Ну разве такому ребенку не из-за чего плакать? Разве не может он со своей мамой или бабкой уже наперед поплакать? И разве у этой бабки, у которой в жизни было столько страданий и горя, а теперь она видит, что на нее надвигаются новые беды, нет причины поплакать? Иной раз человеку так хочется плакать, что он позавидует и лютому зверю!
И все-таки внучку надо прижать к себе, а дочку утешить. Мать должна это сделать. Будь она даже слабой, пусть совсем слабой, но мать всегда должна найти силы для этого. Она должна найти силы для утешения. А бабка должна собрать их в себе еще больше, по меньшей мере на два утешения, ведь если мать хотела иметь дочку, то должна была еще тогда, когда сама была дочкой, должна была и о внучке или о внуке думать. Но как подчас это трудно! Иной раз у человека недостает сил даже в самом начале, а ведь потом, когда у него уже дети и когда у него всего становится меньше и меньше, ему приходится давать больше.
И все-таки она утешает! Если не иначе, то хотя бы заохает, а то, может, скажет: «Ох, доченька моя, прошу тебя, опомнись! Не убивайся так страшно, ведь тут и помешаться недолго!»
— Но я должна пойти туда, — без устали твердила Агнешка, — я правда должна туда пойти, если даже случится и погибнуть дорогой!
— Боже милостивый, ты уж, видать, и впрямь помешалась! — ужаснулась мать. — Куда ты наладилась? Что ты только в ум забрала?! И думать не смей! И думать не смей, доченька моя!
— Если хочешь, я пойду, — предложила Вильма. — Не переживай, Агнешка! Если хочешь, я туда пойду. Ведь и у меня беда, я охотно тебе помогу. А если по пути туда либо назад мне повезет малость, может, я и про Имро, про Имришко что-нибудь узнаю.
— Никуда вы не пойдете! — вмешался мастер. Он сперва посмотрел на Вильму, потом на ее мать. Агнешку нарочно обошел взглядом. — Куда вас несет, вы же не знаете даже, куда идти! А и знали бы, может, вообще туда не дошли бы. А ты тем более! — Он поглядел на Агнешку. — Тебе только этого сейчас не хватает! Ну как по дороге рассыплешься? Выждать надо! Неделя есть неделя, это всего лишь семь дней, а месяц тоже из обычных дней и недель складывается! Возможно, где и впрямь неполадки с телефоном, а нам из-за этого сразу в панику впадать? Придет кто — бывает, что и дурак, — починит телефон, а мы и рот до ушей, мы, поди, и теперь посмеемся, сперва, правда, только в телефон, потому как сразу Имришко со Штефаном не увидим. А после и увидим. Нельзя все мерить на дни и часы. Иной раз и неделя может нас обмануть. Однако над ней есть месяц, и, может, о