Джеймс Макферсон
Ужасна ночь, а я одна
Здесь на вершине одинокой.
Вокруг меня стихий война.
В ущелиях горы высокой
Я слышу ветра свист глухой.
Здесь по скалам с горы крутой
Стремится вниз поток ревучий;
Ужасно над моей главой
Гремит перун, несутся тучи.
Куда бежать? где милый мой?
Увы, под бурею ночною
Я без убежища, одна!
Блесни на высоте, луна,
Восстань, явися над горою!
Быть может, благодатный свет
Меня к Сальгару приведет.
Он, верно, ловлей изнуренный,
Своими псами окруженный,
В дубраве иль в степи глухой,
Сложивши с плеч свой лук могучий
С опущенною тетивой
И презирая гром и тучи,
Ему знакомый бури вой,
Лежит на мураве сырой;
Иль ждет он на горе пустынной,
Доколе не наступит день
И не рассеет ночи длинной.
Ужасней гром; ужасней тень;
Сильнее ветра завыванье;
Сильнее волн седых плесканье, —
И гласа друга не слыхать!
О верный друг! Сальгар мой милый!
Где ты? ах, долго ль мне унылой
Среди пустыни сей страдать?
Вот дуб, поток, о брег дробимый,
Где ты клялся до ночи быть —
И для тебя мой кров родимый
И брат любезный мной забыт.
Семейства наши знают мщенье,
Они враги между собой —
Мы не враги, Сальгар, с тобой.
Умолкни, ветр, хоть на мгновенье!
Остановись, поток седой!
Быть может, что любовник мой
Услышит голос, им любимый!
Сальгар! тебя здесь Кольма ждет;
Здесь дуб, поток, о брег дробимый;
Здесь всё, — лишь милого здесь нет.
Жан-Батист Грессе
В бесценный час уединенья,
Когда пустынною тропой
С живым восторгом упоенья
Ты бродишь с милою мечтой
В тени дубравы молчаливой, —
Видал ли ты, как ветр игривый
Младую веточку сорвет?
Родной кустарник оставляя,
Она виется, упадая
На зеркало ручейных вод,
И, новый житель влаги чистой,
С потоком плыть принуждена;
То над струею серебристой
Спокойно носится она,
То вдруг пред взором исчезает
И кроется на дне ручья;
Плывет — всё новое встречает,
Всё незнакомые края:
Усеян нежными цветами
Здесь улыбающийся брег,
А там пустыни, вечный снег
Иль горы с грозными скалами.
Так далей веточка плывет
И путь неверный свой свершает,
Пока она не утопает
В пучине беспредельных вод.
Вот наша жизнь! — так к верной цели
Необоримою волной
Поток нас всех от колыбели
Влечет до двери гробовой.
Иоганн Вольфганг Гете
Всевышний дух! ты всё, ты всё мне дал,
О чем тебя я умолял.
Недаром зрелся мне
Твой лик, сияющий в огне.
Ты дал природу мне, как царство, во владенье;
Ты дал душе моей
Дар чувствовать ее, дал силу наслажденья.
Иной едва скользит по ней
Холодным взглядом удивленья;
Но я могу в ее таинственную грудь,
Как в сердце друга, заглянуть.
Ты протянул передо мною
Созданий цепь, — я узнаю
В водах, в лесах, под твердью голубою
Одну благую мать, одну ее семью.
Когда завоет ветр в дубраве темной,
И лес качается, и рухнет дуб огромный,
И ветви ближние ломаются, трещат,
И стук и грохот заунывный
В долине будит гул отзывный, —
Ты путь в пещеру кажешь мне,
И там, среди уединенья,
Я вижу новый мир и новые явленья
И созерцаю в тишине
Души чудесные, но тайные виденья.
Когда же ветры замолчат
И тихо на полях эфира
Всплывет луна, как светлый вестник мира,
Тогда подъемлется передо мной
Веков туманная завеса,
И с грозных скал, из дремлющего леса
Встают блестящею толпой
Минувшего серебряные тени
И светят в сумраке суровых размышлений.
Но ах! теперь я испытал,
Что нет для смертных совершенства!
Напрасно я, в мечтах душевного блаженства,
Себя с бессмертными равнял.
Ты к страшному врагу меня здесь приковал:
Как тень моя, сопутник неотлучный,
Холодной злобою, насмешкою докучной
Он отравил дары небес.
Дыханье слов его сильней твоих чудес!
Он в прах меня низринул предо мною,
Разрушил в миг мир, созданный тобою,
В груди моей зажег он пламень роковой,
Вдохнул любовь к несчастному созданью,
И я стремлюсь несытою душой
В желаньи к счастию и в счастии к желанью.
С. П. Шевырев
Фридрих Шиллер
По морю вселенной направил я бег:
Там якорь мнил бросить, где видится брег
Пучины созданья,
Где жизни дыханья
Не слышно, где смолкла стихийная брань,
Где богом творенью поставлена грань.
Я видел, как юные звезды встают,
Путем вековечным по тверди текут,
Как дружно летели
К божественной цели…
Я дале — и взор оглянулся окрест,
И видел пространство, но не было звезд.
И ветра быстрее, быстрее лучей
Я в бездну ничтожества мчался бодрей,
И небо за мною
Оделося мглою…
Как волны потока, так сонмы планет
За странником мира кипели вослед.
И путник со мной повстречался тогда,
И вот вопрошает: «Товарищ, куда?»
— «К пределам вселенной
Мой путь неизменный:
Туда, где умолкла стихийная брань,
От века созданьям поставлена грань!»
«Кинь якорь! пределов им нет пред тобой».
— «Их нет и за мною! путь кончен и твой!»
Свивай же ветрило,
О дух мой унылый,
И далее, смелый, лететь не дерзай,
И здесь же с отчаянья якорь бросай.
Как весело кубок бежит по рукам,
Как взоры пирующих ясны!
Но входит певец и к земным их дарам
Приносит дар неба прекрасный:
Без лиры, без песен и в горних странах
Не веселы боги на светлых пирах.
А в духе певца, как в чистом стекле,
Весь мир отразился цветущий:
Он зрел, чтó от века сбылось на земле,
Чтó век сокрывает грядущий;
Он в древнем совете богов заседал
И тайным движеньям созданья внимал;
Светло и прекрасно умеет развить
Картину роскошную жизни
И силой искусства во храм превратить
Земное жилище отчизны;
Он в хижину ль входит, в пустынный ли край, —
С ним боги и целый божественный рай.
Как мощный сын Дия, от Дия избран,
Во щит круговидный и тесный
Вмещает всю землю и весь океан,
И небо, и звезды небесны;
Так в звуке едином любимца харит
Весь мир отзывается, вечность звучит.
Младенчество мира он юный видал,
Как люди в простых хороводах
Играючи жили; он всюду бывал —
Во всех временах и народах.
Четыре уж века певец проводил,
И пятый век мира при нем наступил.
Век первый — Сатурнов, то истины век!
Вчера проходило как ныне,
И пастырь беспечный живал человек,
Покорствуя доброй судьбине:
Он жил и любил, и к нему на пиры
Природа обильно носила дары.
Но труд возник: вызывают на бой
Драконы — гиганты полнощны, —
И вслед за героем стремится герой,
И с слабым ратует мощный,
И кровь полилась, Скамандр запылал, —
Но мир красоту и любовь обожал.
Победа возвысила радостный взор:
На брани отгрянул отзывный
Звук песен — и муз гармонический хор
Мир создал Поэзии дивной.
О, век незабвенный небесной мечты!
Исчез невозвратно, о век красоты!
И свержены боги с небесных высот,
И пали столпы вековые;
Родился от девы сын божий — грядет
Пороки изгладить земные;
И воли нет чувствам, век страсти протек,
И думу замыслил в себе человек.
Уж кончен роскошный юности пир, —
И жажда вспыхнула к бою,
И рыцари скачут на пышный турнир,
Одеты железной бронею.
Но дикая жизнь становилась мрачней,
Хоть солнце любови светило над ней.
И музы певали в укромной тиши
В простых и священных напевах;
И кротость чувств и прелесть души
Хранились и в женах и девах,—
И пламя Поэзии вспыхнуло вновь,
Зажгла его прелесть души и любовь.
Поэты и девы! в дыханьи одном
Вы души свои сочетайте;
Вы правды и прелести светлым венцом
Прекрасную жизнь увенчайте:
О песнь и любовь! вами жизнь светла,
И силою вашей душа ожила.
Торквато Тассо
Меж тем Эрминия между кустами
В дремучий лес конем занесена;
Рука дрожит, чуть шевеля браздами, —
И не жива, и не мертва она.
Лихой бегун безвестными путями
Всё дале в лес, где чащи глубина,
Пока совсем умчался от погони,
И тщетно бы за ним скакали кони.
Как, праздным бегом поле всё измеря,
Ворочаются псы едва дыша,
Им грустно то, что след потерян зверя,
Укрывшегося в чащу камыша,—
Так рыцарей стыдила их потеря:
Бегут назад — и в гневе их душа.
Она же всё, к коню челом пригнувшись,
Скакала по лесу не оглянувшись.
Всю ночь бежит и целый день блуждает
Без помощи вождя и без совета;
Лишь плач свой видит и ему внимает,
Своей же грусти ждет на грусть ответа,—
Но той порой, как солнце отрешает
Златых коней от колесницы света,
Вод Иордановых она достигла,
Сошла на брег — и к мураве приникла.
Не ест, не пьет, — ей скорбь лишь подкрепление,
К слезам лишь жажда, нет иного пира;
Но сон, лиющий сладкое забвенье
На чад усталых горестного мира,
В ней усыпил и чувства и мученье,
Приосенив ее крылами мира.
Но всё любовь отстать от ней не может
И разными мечтами сон тревожит.
Не прежде встала, как защебетали
Пернатые, приветствуясь с лесами,
И ручейки, кусточки зароптали,
И зашептали ветерки с цветами.
Открыла томны очи — ей предстали
Жилища пастырей между кустами:
Глас слышался сквозь ветви и журчанье,
И бедной вновь напомнил он рыданье,—
И вновь заплакала. — Но из кустов
Ее стенания звук прервал внятный:
Казалось, в нем напевы пастухов
С свирелью сочеталися приятной.
Встает, идет на звуки голосов,
И видит, старец, в куще благодатной,
Из ив корзинки при стадах плетет,
А перед ним три мальчика поет.
Их ужаснул нежданный сей приход,
Как взвидели доспехи боевые;
Она приветом веру им дает,
Вскрыв очи светлые, власы златые, —
И говорит: «О! продолжай, народ
Любимый небом, подвиги святые:
Не помешаю я мечом мятежным
Ни делу вашему, ни песням нежным».
Потом, заведши слово понемногу,
Сказала: «Старец, посреди войны,
Как ты возмог, презрев ее тревогу,
Укрыться здесь на лоне тишины?»
— «Мой сын, — он отвечал ей, — слава богу,
И стадо и семья охранены
Здесь у меня от брани: шум военный
Не досягал страны сей отдаленной.
Иль благодать небес хранит от зол:
Она ли пастуха пасет и милует;
Иль потому, что не смиренный дол,
Скорей гора громами изобилует, —
Так и войны безумный произвол
Одних царей главы мечом насилует;
А наш быт низкий, бедный недостоин,
Чтобы пленился им корыстный воин.
Кому низка, а мне святая доля!
Душа ни скиптром, ни казной не льстится;
Корысти, славы жаждущая воля
В покое груди смирной не гнездится.
На жажду есть ручей родного поля,—
И не боюсь, что ядом отравится;
И это стадо, огород вот тут —
На стол простой мне даром пищу шлют.
Желанья малы, — мало нам и надо,
Чем жизнь питать без лишних наслаждений.
Вот сыновья мое лелеют стадо;
Рабов не нужно нам. Живем без лени,
Весь век в трудах. Смотрю — и сердце радо, —
Как прыгают козлята и олени,
Как рыбки в струйках плещутся, юлькают
И птички крылья к небу расправляют.
Ах! было время: грешный и крамольный,
Тщеславился и я, питал желанья,
И, посохом пастушьим недовольный,
От верного родимого стяжанья
Бежал к двору, в Мемфис первопрестольный,
И там искал я царского вниманья.
Хоть был простым хранителем садов,
Но зрел и вызнал клевету дворов.
И, улелеянный надеждой смелой,
Всё выносил — чтó выносимо было;
Но только наступил мой возраст спелый
И время упованья погасило,—
О жизни прежней я, осиротелый,
Вздохнул, — и сердце мира запросило:
Сказав двору „прощай!“, к своим лесам
Бежал бегом — и слава небесам!»
Меж тем она очей с него не сводит,
К устам его вниманием прильнула,—
И слово мудрое к ней в душу сходит,
Как благодать, и буря чувств уснула.
Потом повсюду робкой думой бродит,
И вот — в тиши пастушьего аула
Решается искать себе пената,
Пока судьба ей не пошлет возврата.
И старику так волю знаменует:
«Отец! и ты знал скорби бытия!
Да небо никогда не приревнует
Тебя ко счастью! Коль душа твоя
К моим страданьям состраданье чует, —
В свое жилье возьми, возьми меня.
Авось мне небо благость здесь окажет,
И бремя сердца, хоть на время, сляжет.
Ты злата ль хочешь, камней ли бесценных,
Что чернь так часто блеском ослепляли, —
Будет с тебя моих сокровищ тленных,
Я всё отдам, что мне судьбы послали».
Потом, кропя лазурь очей смятенных
Кристальными потоками печали,
Часть жизни вверила его вниманью, —
И сорыдал пастух ее рыданью.
Потом утешил грусть, как мог целебней,
Отечески приял ее в сень кущи,
Повел ее к своей супруге древней,
Что дал ему по сердцу всемогущий.
Простой хитон там обвил стан царевне,
И нежные власы покров гнетущий
Ей обвязал, но из ее осанки
Был виден лик не низкой поселянки.
Данте
В главе моей, глубоко усыпленной,
Внезапный гром раздался: я вскочил,
Как человек, испугом пробужденный.
Кругом себя я пристально водил
Пытливый взор, покоем освеженный,
Желая знать то место, где я был.
Под нами вниз спускались бездны склоны;
И скорбью злой кипела бездна эта,
И в вечный гром ее сливались стоны,
И глубина ее была без цвета:
Мой острый взор, как ни пытался дна,
На что упасть, не обретал предмета.
«Под нами ад — слепая глубина!
Сойдем в нее; я первый — ты за мною», —
Вождь рек и стал бледнее полотна.
Заметив то, я с трепетной душою
К учителю: «Когда робеешь ты,
То чем же я свой трепет успокою?»
И он в ответ: «Напрасны суеты!
При виде бездны сей многострадальной
Мою тоску за трепет принял ты.
Идем, идем: нас путь торопит дальный!» —
Так говоря, мы вместе с ним вступали
Печальной бездны в круг первоначальный;
И здесь, когда прислушиваться стали,
Здесь не был плач, не вопли муки, но
Вздыханья вечный воздух волновали:
От скорби без мучений было то;
И скорбью той мужчины, жены, дети —
Все возрасты страдали заодно.
Учитель мне: «Ты не спросил, кто эти?
И почему вздыханьям их нет меры?
Греху они не попадали в сети:
Меж ними есть и доблести примеры.
Но мало то: они не крещены
И не прошли вратами вашей веры.
До христианства в мире рождены,
Пред светом истины смыкали вежды:
Я в их семье, участник их вины.
Мы здесь живем — несчастные невежды,
Погибшие незнаньем: наш удел
Томиться всё желаньем без надежды».