Адам Мицкевич
206—207. Крымские сонетыАлушта днем
Гора с своих плеч уже сбросила пышный халат,
В полях зашептали колосья: читают намазы;
И молится лес — и в кудрях его майских блестят,
Как в четках калифа, рубины, гранаты, топазы.
Цветами осыпан весь луг; из летучих цветков
Висит балдахин: это рой золотых мотыльков!
Сдается, что радуга купол небес обогнула!
А там — саранча свой крылатый кортеж потянула.
Там злится вода, отбиваясь от лысой скалы;
Отбитые, снова штурмуют утес тот валы;
Как в тигра глазах, ходят искры в бушующем море:
Скалистым прибрежьям они предвещают грозу,
Но влага морская колышется тихо внизу:
Там лебеди плавают, зыблется флот на просторе.
Развалины замка в Балаклаве
Руины!.. А твоя то бывшая ограда,
Неблагодарный Крым! Вот — замок! Жалкий вид!
Гигантским черепом он на горе стоит;
Гнездится в нем иль гад, иль смертный хуже гада.
Вот — башня! Где гербы? И самый след их скрыт.
Вот — надпись… имя… чье? Быть может, исполина!
То имя, может быть, героя: он забыт;
Как мушку, имя то обводит паутина.
Здесь грек вел по стенам афинский свой резец;
Там — влах монголу цепь готовил; тут пришлец
Из Мекки нараспев тянул слова намаза.
Теперь лишь черные здесь крылья хищных птиц,
Простертых, как в местах, где губит край зараза,
Хоругви траура над сению гробниц.
208. Пан ТадеушОхота на медведяИ войский взял свои рог старинный,
Торжественно пред всеми став,—
Рог буйволий, рог пестрый, длинный,
Извернутый, как змей-удав.
С ним на охоту неразлучно
Ходил он, прицепив тесьмой
Заветный рог на пояс свой, —
И вот — теперь обоеручно
Пан войский этот рог схватил,
Его к губам своим приставил,
Притиснул, амбушюр поправил,
Глаза под веки закатил, —
В глазах прожилки кровяные
Мелькнули по краям белка,
И словно тыквы пудовые
Раздулись щеки старика;
В себя он вздохом груди сильной
Втянул округлость живота
И воздуха запас обильный
Из легких выдвинул в уста:
Он заиграл.
Тот воздух сжатый,
Крутясь в извиве роговом,
Винтообразно шел кругом,
И, рассыпаясь на раскаты
Протяжных, заунывных нот,
Запел, как вихрь в лесу поет —
С припевом эха…
Вильям Шекспир
209.Я жизнью утомлен, и смерть — моя мечта.
Что вижу я кругом? Насмешками покрыта,
Проголодалась честь, в изгнаньи правота,
Корысть — прославлена, неправда — знаменита.
Где добродетели святая красота?
Пошла в распутный дом: ей нет иного сбыта!..
А сила где была последняя — и та
Среди слепой грозы параличом разбита.
Искусство сметено со сцены помелом;
Безумье кафедрой владеет. Праздник адский!
Добро ограблено разбойнически злом;
На истину давно надет колпак дурацкий. —
Хотел бы умереть; но друга моего
Мне в этом мире жаль оставить одного.
Фридрих Шиллер
210. Песнь РадостиРадость! Ты — искра небес, ты божественна,
Дочь Елисейских полей!
Мы, упоенные, входим торжественно
В область святыни твоей.
Всё, что разрознено светским дыханием,
Вяжешь ты братства узлом:
Люди там — братья, где ты над сознанием
Легким повеешь крылом.
Хор
Всем — простертые объятья!
Люди! Всех лобзаем вас.
Там — над звездным сводом, братья,
Должен быть отец у нас.
С нами ликуй, кто подругу желанную,
Дружбы нашел благодать,
Кто хоть единую душу избранную
Может своею назвать,
Знает, как бьется любовию сладкою
Жаркая грудь на груди!..
Если ж кто благ сих не ведал, — украдкою
С плачем от нас отойди!
Хор
Всё, над чем лик солнца ходит,
Пусть обет любви творит!
Нас туда любовь возводит,
Где Неведомый царит.
К персям природы припав, упивается
Радостью каждая тварь:
Добрый и злой неудержно кидается
К этой богине в алтарь.
Радость — путь к дружбе, к сердечному счастию,
К чаше с вином золотым;
Червь упоенный ползет к сладострастию,
К богу летит херувим.
Хор
Люди, ниц! Во прах главами!
Сердце чует: есть творец.
Там он, люди, над звездами —
Царь ваш, бог ваш и отец:
Радость — пружина в часах мироздания,
Маятник этих часов.
Радость! Ты — пульс в организме создания,
В жилах вселенной ты — кровь.
Долу — ты цвет вызываешь из семени;
В небе — средь вечной игры
Водишь по безднам пространства и времени
Солнцы, планеты, миры.
Хор
Как летят небес светила,
Так по дольнему пути
Каждый, братья, в ком есть сила,
Как герой на бой — лети!
Радость! ты путь указуешь искателю
К благу — к венцу бытия;
В огненном зеркале правды — пытателю
Зрима улыбка твоя;
Смертному веешь ты солнечным знаменем
Веры с крутой высоты;
В щели гробов проникающим пламенем
Блещешь меж ангелов ты.
Хор
Люди! Наш удел — терпенье.
Всяк неси свой в жизни крест!
Братья! Там вознагражденье —
У Отца, что выше звезд.
Будем богам подражать! На творение
Милость их сходит равно.
Бедный, убогий! Приди — наслаждение
С нами вкусить заодно!
Злоба! останься навеки забытою!
Враг наш да будет прощен!
Пусть оботрет он слезу ядовитую!
Пусть не терзается он!
Хор
В пламя — книгу долговую!
Всепрощение врагам!
Бог за нашу мировую
Примирится с нами — там.
Пенится радость и в чаши вливается,
Золотом гроздий горя;
В робкого с нею дух бодрый вселяется,
Кротости дух — в дикаря.
Встанем, о братья, и к своду небесному
Брызнем вином золотым!
Встанем — и доброму духу безвестному
Этот бокал посвятим!
Хор
В хорах звездных кто прославлен,
Серафимами воспет,
Выше звезд чей трон поставлен —
Здесь да внемлет наш привет!
Братья! Терпенье и твердость — в страданиях!
Помощь невинным в беде!
Строгая верность — в святых обещаниях!
Честность и правда — везде!
Пред утеснителем — гордость спокойная!
Губит: умри — не дрожи!
Правому делу — награда достойная!
Гибель — исчадиям лжи!
Хор
Лейся, нéктар! Пеньтесь, чаши!
Круг! Теснее становись!
Каждый вторь обеты наши!
Божьим именем клянись!
Братья! Пощада — злодея раскаянью!
Цепи долой навсегда!
Смерти есть место: нет места отчаянью!
Милость — и в громе суда!
И да услышим из уст Бесконечного
Глас его: мертвый! живи!
Ада нет боле! Нет скрежета вечного!
Вечность есть царство любви.
Хор
Буди светел час прощанья!
По могилам — сладкий сон!
В день же судный, в день восстанья
Благость — суд, любовь — закон!
Андре Шенье
211.Зоилы! Критики венчанные! Идите!
Вот вам мои стихи: браните! говорите,
Что муза у меня дерзка иль холодна,
Что стих мой нехорош, что рифма неполна!
Я с умыслом грешил. Мне брань от вас — отрадна,
А ваша похвала была бы мне досадна.
В академических венцах вы иногда
Похожи на царя фригийского, когда
Трещит у вас в руках элегия иль ода.
О, если б демон — друг всего людского рода —
Вам вздернул руку вверх в то время, чтобы вы
Почуяли, своей коснувшись головы,
Как черствый педантизм, оцепенив вам души,
Меж листьями венцов вытягивает уши.
212.Нет, гнев любовника не стоек. Если б ты
Увидел милую, когда в слезах сознанья
Она, горя огнем стыдливой красоты,
Сама себя винит и сыплет оправданья, —
Когда, без низких просьб, твоей пощады весть
Ей хочется скорей в глазах твоих прочесть,
И, косы распустив, открыв уста, без речи,
Как будто невзначай приобнажая плечи,
По-видимому, вновь еще сильней любя,
Она возводит взор молящий на тебя, —
Ты б вмиг, чтобы ее избавить от терзаний,
Прощенье пролил ей потоками лобзаний.
Огюст Барбье
213. ДантДант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой,
Страдалец, с твоего бессмертного лица,
Я робко прохожу, и, трепетом объятый,
Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца:
Так сила гения и злая сила рока
Вожгла свою печать в твой строгий лик глубоко.
Под узкой шапочкой, вдоль твоего чела,
Чертою резкою морщина пролегла:
Зачем морщина та углублена так едко?
Бессонниц ли она иль времени отметка?
Не в униженье ли проклятий страшный гул,
Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул?
Не должен ли твоих последних мыслей сшибки
В улыбке уст твоих я видеть и следить?
Недаром к сим устам язвительность улыбки
Смерть собственной рукой решилась пригвоздить!
Иль это над людьми усмешка сожаленья?
О, смейся: гордый смех сурового презренья
К ничтожеству земли — тебе приличен, Дант.
Родился в знойной ты Флоренции, гигант,
Где острые кремни родной тебе дороги
От самых детских дней тебе язвили ноги;
Где часто видел ты, как при сияньи дня
Разыгрывалась вдруг свирепая резня
И в схватках партии успехами менялись —
Те падали во прах, другие поднимались.
Ты тридцать лет смотрел на адские костры,
Где тлело столько жертв той огненной поры,—
И было для твоих сограждан жалких слово
«Отечество» — лишь звук; его, взяв с ветра, снова
Бросали на ветер. — И в наши дни вполне
Твое страдание, о Дант, понятно мне;
Понятно, отчего столь злобными глазами
Смотрел ты на людей, гнушаясь их делами,
И, ненависти злой нося в душе ядро,
Так желчью пропитал ты сердце и перо:
По нравам ты своей Флоренции родимой,
Художник, начертал рукой неумолимой
Картину страшную всей нечисти земной
С такою верностью и мощию такой,
Что дети малые, когда скитальцем бедным
Ты мимо шел, с челом зеленовато-бледным,
Подавленный своей смертельною тоской,
Под гнетом твоего пронзительного взгляда
Шептали: «Вот он! вот — вернувшийся из ада!»
214. Собачий пирКогда взошла заря и страшный день багровый,
Народный день настал,
Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый
По улицам хлестал,
Когда Париж взревел, когда народ воспрянул
И малый стал велик,
Когда в ответ на гул старинных пушек грянул
Свободы звучный клик, —
Конечно, не было там видно ловко сшитых
Мундиров наших дней, —
Там действовал напор лохмотьями прикрытых,
Запачканных людей,
Чернь грязною рукой там ружья заряжала,
И закопченным ртом,
В пороховом дыму, там сволочь восклицала:
«………Умрем!»
А эти баловни в натянутых перчатках,
С батистовым бельем,
Женоподобные, в корсетах на подкладках,
Там были ль под ружьем?
Нет! их там не было, когда, всё низвергая
И сквозь картечь стремясь,
Та чернь великая и сволочь та святая
К бессмертию неслась.
А те господчики, боясь громов и блеску
И слыша грозный рев,
Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской
На корточки присев.
Их не было в виду, их не было в помине
Средь общей свалки там,
Затем, что, видите ль, свобода не графиня
И не из модных дам,
Которые, нося на истощенном лике
Румян карминных слой,
Готовы в обморок упасть при первом крике,
Под первою пальбой;
Свобода — женщина с упругой, мощной грудью,
С загаром на щеке,
С зажженным фитилем, приложенным к орудью,
В дымящейся руке;
Свобода — женщина с широким, твердым шагом,
Со взором огневым,
Под гордо веющим по ветру красным флагом,
Под дымом боевым;
И голос у нее — не женственный сопрано:
Ни жерл чугунных ряд,
Ни медь колоколов, ни шкура барабана
Его не заглушат.
Свобода — женщина; но, в сладострастьи щедром
Избранникам верна,
Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
Могучая жена.
Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,
А не гнилая знать,
И в свежей кровию дымящихся объятьях
Ей любо трепетать.
Когда-то ярая, как бешеная дева
Явилась вдруг она,
Готовая дать плод от девственного чрева,
Грядущая жена!
И гордо вдаль она, при криках исступленья,
Свой простирала ход
И целые пять лет горячкой вожделенья
Сжигала весь народ;
А после кинулась вдруг к палкам, к барабану
И маркитанткой в стан
К двадцатилетнему явилась капитану:
«Здорово, капитан!»
Да, это всё она! она, с отрадной речью,
Являлась нам в стенах,
Избитых ядрами, испятнанных картечью,
С улыбкой на устах;
Она — огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,
Дыханье горячо,
Лохмотья, нагота, трехцветная повязка
Чрез голое плечо,
Она — в трехдневный срок французов жребий вынут!
Она — венец долой!
Измята армия, трон скомкан, опрокинут
Кремнем из мостовой!
И что же? о позор! Париж, столь благородный
В кипеньи гневных сил,
Париж, где некогда великий вихрь народный
Власть львиную сломил,
Париж, который весь гробницами уставлен
Величий всех времен,
Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
Как рубище знамен,
Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,
От головы до ног
Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов полубог,
Париж, что некогда как светлый купол храма
Всемирного блистал,
Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал,
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
Мишурных галунов,
Бродяг, которые рвут Францию на части
И сквозь щелчки, толчки,
Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
Кровавые клочки.
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
Чуть дышит в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые глаза померкли; обессилен,
Свирепый зверь поник,
Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,
И высунут язык.
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И спущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил;
Завыли жадные, последний пес дворовый
Оскалил острый зуб
И с лаем кинулся на пир ему готовый,
На неподвижный труп.
Борзые, гончие, легавые, бульдоги —
Пойдем! — и все пошли:
Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги!
Собаки — короли!
Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью,
Веревкой не скрутят,
Суровый сторож нас не приударит плетью,
Не крикнет: «Пес! Назад!»
За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим:
Коль не в кровавый сок
Запустим морду мы, так падали ухватим
Хоть нищенский кусок!
Пойдем! — и начали из всей собачьей злости
Трудиться что есть сил:
Тот пес щетины клок, другой — обглодок кости
Клыками захватил,
И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
Чадолюбивый пес:
Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
Хоть что-нибудь принес;
И, бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
«Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти,
Пируйте — вепрь убит!»
Виктор Гюго
215. СмертьНад нивой жизненной я видел эту жницу:
Схватив блестящий серп в костлявую десницу,
Она, повсюду страх и ужас разнося,
Шагала, тем серпом махая и кося, —
И триумфаторы под взмахом этой жницы
Мгновенно падали с победной колесницы;
Тут рушился алтарь, там низвергался трон,
И обращались в прах и Тир, и Вавилон,
Младенец — в горсть земли, и в пыль — зачаток розы,
А очи матери — в источник вечный — в слезы,
И скорбный женский стон мне слышался: «Отдай!
Затем ли, чтоб терять, мне сказано: рождай!?»
Я слышал общий вопль неисходимой муки.
Там из-под войлока высовывались руки
Окостенелые, и всё росло, росло
Людских могил, гробов и саванов число.
То было торжество печали, тьмы и хлада,
И в вечный мрак неслась, как трепетное стадо
Под взмахом грозного, нещадного серпа,
Народов и племен смятенная толпа;
А сзади роковой и всеразящей жницы,
С челом, увенчанным сиянием зарницы,
Блестящий ангел нес чрез бледных лиц толпы
Сей жатвой снятых душ обильные снопы.
216. Завтра
Куреньем славы упоенный,
С младенцем-сыном на руках,
Летал он[82] думой дерзновенной
В грядущих царственных веках
И мыслил: «Будущее — наше.
Да, вот — мой сын! Оно — мое».
Нет, государь! Оно не ваше;
Ошиблись вы: оно — ничье.
Пусть наше темя — вам подножье,
Пускай весь мир от вас дрожит,
Сегодня — ваше; завтра — божье:
Оно не вам принадлежит.
О, это завтра зыбко, шатко;
Оно — глубокий, страшный день;
Оно — великая загадка,
Бездонной вечности ступень.
Того, что в этом завтра зреет,
Из нас никто не разъяснит.
Сегодня человек посеет,
А завтра бог произрастит.
Сегодня вы на троне крепки,
Вы царь царей — Наполеон,
А завтра что? — осколки, щепки,
Вязанка дров — ваш славный трон.
Сегодня Аустерлиц, огонь Ваграма, Иены,
А завтра — дымный столб пылающей Москвы;
А завтра — Ватерло, скала святой Елены;
А завтра?.. Завтра — в гробе вы.
Всевышний уступил на долю вам пространство;
Берите! — Время он оставил лишь себе.
Лавровые леса — лба вашего убранство;
Земля вся ваша; вам нет равного в борьбе.
Европу, Африку вы мнете под собою;
Пускай и Азию отдаст вам Магомет,
Но завтрашнего дня вы не возьмете с бою:
Творец вам не уступит, — нет!
Теофиль Готье
217. Женщина-поэма«Поэт! Пиши с меня поэму! —
Она сказала: — Где твой стих?
Пиши на заданную тему:
Пиши о прелестях моих!»
И вот — сперва ему явилась
В сияньи царственном она;
За ней струистая влачилась
Одежды бархатной волна;
И вдруг — по смелому капризу
Покровы с плеч ее скользят,
И чрез батистовую ризу
Овалов очерки сквозят.
Долой батист! — и тот спустился,
И у ее лилейных ног
Туманом дремлющим склубился
И белым облаком прилег.
Где Апеллесы, Клеомены?
Вот мрамор — плоть! Смотрите: вот —
Из волн морских, из чистой пены
Киприда новая встает!
Но вместо брызг от влаги зыбкой —
Здесь перл, ее рожденный дном,
Прильнул к атласу шеи гибкой
Молочно-радужным зерном.
Какие гимны и сонеты
В строфах и рифмах наготы
Здесь чудно сложены и спеты
Волшебным хором красоты!
Как дальность моря зыби синей
Под дрожью месячных лучей,
Безбрежность сих волнистых линий
Неистощима для очей.
Но миг — и новая поэма;
С блестящим зеркалом в игре
Она султаншею гарема
Сидит на шелковом ковре, —
В стекло посмотрит — усмехнется,
Любуясь прелестью своей,
Глядит — и зеркало смеется
И жадно смотрит в очи ей.
Вот, как грузинка, прихотливо
Свой наргилé курит она,
И ножка кинута на диво,
И ножка с ножкой скрещена.
Вот — одалиска! Стан послушный
Изогнут легкою дугой
Назло стыдливости тщедушной
И добродетели сухой.
Прочь одалиски вид лукавый!
Прочь гибкость блещущей змеи!
Алмаз без грани, без оправы —
Прекрасный образ без любви.
И вот — она в изнеможенье,
Ее лелеют грезы сна,
Пред нею милое виденье…
Уста разомкнуты, бледна,
К объятьям призрака придвинув
В восторге млеющую грудь,
Главу за плечи опрокинув,
Она лежит… нет сил дохнуть…
Прозрачны вежды опустились,
И, как под дымкой облаков,
Под ними в вечность закатились
Светила черные зрачков.
Не саван ей для погребенья —
Наряд готовьте кружевной!
Она мертва от упоенья,
На смерть похож восторг земной.
К ее могиле путь недальний:
Ей гробом будет — ложе сна,
Могилой — сень роскошной спальни, —
И пусть покоится она!
И в ночь, когда ложатся тени
И звезды льют дрожащий свет, —
Пускай пред нею на колени
Падет в безмолвии поэт!
Э. И. Губер