Фридрих Шиллер
Юный счастливец! теперь для тебя в колыбели просторно;
Но возмужаешь — и мир станет уж тесен тебе.
Дорог мне друг; но и враг мне полезен: один подает мне
Добрый совет, а другой мне указует мой долг.
В море на всех парусах юноша бодро несется;
Скромно, в разбитой ладье, в гавань вступает старик.
Кто не видал красоты в минуту сердечной печали,
Тот никогда не видал красоты;
Кто на прелестном лице не встречал веселой улыбки, —
Радости тот никогда не видал.
Фердинанд Фрейлиграт
Меж кустов мелькают космы: бой кипит в глуши лесной,
И далеко слышен топот, треск ветвей и страшный вой.
Взлезь со мной на эту пальму; но смотри, чтоб звук колчана
Злых бойцов не потревожил там, под тению банана.
Видишь тело европейца? — он от тигровых когтей
Пал, когда, томимый зноем, здесь прилег под сень ветвей:
Трав лечебных, знать, искал он, наших хижин гость смиренный, —
За него-то с леопардом тигр дерется раздраженный.
Он погиб, несчастный белый! не спасет его стрела!
Вся лощина, где лежит он, алой кровью натекла…
Крепок сон твой, юный странник! жизнь угасла молодая!
О, как горько будет плакать о тебе твоя родная!
Леопард неустрашимый нападает на врага;
Вот в зубах его кровавых трупа стиснута нога.
Но добычу неприятель левой лапой охраняет,
А другою он с размаха леопарда поражает.
Вот скачок! и тигр могучий на спине добычу мчит;
Леопард неутомимый бодро вслед за ним летит.
Вот опять они сцепились и в борьбе остервенелой
Обнялись, — и в их объятьях труп стоит окостенелый…
Но смотри: с вершины пальмы исполинская змея
Опускается над ними, яд в зубах своих тая;
Развернулась — и мгновенно охватила кровожадных:
И зверей, и человека давит в кольцах беспощадных.
Людвиг Уланд
Стоял когда-то замок — угрюмый великан,
Глядел он через поле на синий океан,
Кругом него тянулись сады цветной каймой,
В них били водометы алмазною струей.
Его владетель гордый был грозен и силен,
И бледный, и угрюмый, сидел на троне он;
Что взгляд его — то трепет, что дума — то боязнь,
Что слово — то оковы, что приговор — то казнь.
Раз к замку шли два скальда: один, во цвете лет,
Был статен и прекрасен; другой — и дряхл, и сед;
Он тихо ехал с арфой на вороном коне,
А юноша товарищ шел бодро в стороне.
«Готовься, сын мой, — старец питомцу говорил: —
Припомни все напевы, каким тебя учил;
Сбери всю силу звуков и вторь моим струнам:
Сегодня тронуть сердце монарха должно нам».
И в зале оба скальда стоят среди мужей;
Король сидит на троне с супругою своей:
Он — грозно-величавый, как буря в ночь; она —
Прекрасна, как денница, — как лилия, нежна.
Вот арфу вдохновенно певец маститый взял
И вещими перстами по струнам пробежал:
Они запели чудно под опытной рукой,
И с ними слил свой голос товарищ молодой.
И пели о блаженстве, о веке золотом,
О славе и свободе, о вечном и святом,
Что сладостно для сердца, что полно светлых дум,
Что возвышает душу, что окрыляет ум.
Смирился пред святыней мужей надменный дух,
В немом благоговеньи стоят они вокруг.
И плачет королева; но, радости полна,
Певцам бросает розу с груди своей она.
Но, задрожав от гнева, король с престола встал.
«Вы, обольстив коварно народ мой, — он сказал, —
Прельстить жену хотите!» — И меч он бросил свой,
И пал, пронзенный в сердце, в крови певец младой.
И вмиг, как ураганом, толпу рассеял страх;
Певец скончался тихо у старца на руках;
Он на коня сажает с собою мертвеца
И быстро выезжает из грозного дворца.
Но у ворот высоких остановил певец
Коня и взял он лиру, всех лир других венец,
О мраморные стены в куски ее разбил
И горьким, страшным воплем весь замок огласил:
«О, горе вам, твердыни! отныне будут в вас
Звучать не струны арфы, не песен сладкий глас —
Но вопли и рыданья, но стон и звук оков,
Пока вы не падете под бременем веков!
О, горе вам, фонтаны, зеркальные пруды!
И вам, в красе весенней цветущие сады!
Отныне ваша слава исчезнет навсегда!
Засохнут все деревья, иссякнет вся вода!
А на тебе, убийца, проклятие певца!
Тиран! ты не достигнешь бессмертия венца!
Твое клятое имя в века не перейдет:
Как смертное хрипенье в степи, оно замрет!»
И вещий глас поэта услышан в небесах:
И пали стены замка в развалины и прах;
Над ним стоит уныло колонна лишь одна,
И та уж покачнулась и скоро пасть должна.
В печальном запустеньи лежат его сады;
Засохли все деревья, заглохли все пруды;
Об имени тирана предание молчит:
Проклятье вековое певца на нем лежит.
Генрих Гейне
Смотрите, вот старый наш тамбурмажор, —
Он голову, бедный, повесил!
А прежде как ярко горел его взор,
Как был он доволен и весел!
Как гордо вертел он своей булавой,
С улыбкой сверкая глазами;
Его заслужённый мундир золотой
Сиял, озаренный лучами.
Когда он в главе барабанов своих
Вступал в города и местечки,
У наших девиц и у женщин иных
Тревожно стучали сердечки.
Являлся — и всюду свободной рукой
Срывал победительно розы;
На ус его черный струились порой
Немецкие женские слезы.
А мы всё сносили в терпеньи немом,
Смиряясь пред вражьим напором:
Мужчины склонялись пред сильным царем,
А дамы — пред тамбурмажором.
Мы все терпеливо то иго несли,
Как дубы германской породы;
Но вдруг от начальства к нам вести пришли
К восстанью за дело свободы.
Тогда мы, уставив рога, как быки,
Отважно на бой полетели,
И галльские всюду сбивали штыки,
И Кёрнера песни мы пели.
Ужасные песни! их звуки и хор
Грозой для тиранов звучали!
От них Император и тамбурмажор
Со страхом домой убежали.
Того и другого постигнул конец,
Их грешных деяний достойный:
Там в руки британцев попал наконец
И сам Император покойный.
На острове диком творили они
Над ним свои грубые шутки,
Пока не пресеклись их пленника дни
В страданьях — от рака в желудке.
Отставлен был также и тамбурмажор,
Дни славы его улетели!
И, чтоб прокормиться, он служит с тех пор
Привратником в нашей отели.
Он воду таскает, он колет дрова,
Метет коридоры и сени,
Его вся седая от лет голова
Трясется при каждой ступени.
Когда ко мне Фриц, мой приятель, зайдет, —
Он тотчас, с насмешливым видом,
Острить и трунить беспощадно начнет
Над бедным седым инвалидом.
«О Фриц! тут некстати слов острых поток
С подобною глупой забавой:
Для сына Германии низко, дружок,
Глумиться над падшею славой.
По мне тут приличней участье к судьбе,
Чем шутки над горем случайным:
Кто знает, — быть может, отец он тебе
По матери — случаем тайным».
Адам Мицкевич
Сто лет, как Орден рыцарей крестовых
Свой меч в крови язычников багрит;
Страшится прусс оков его суровых
И от родных полей своих бежит,
И до равнин Литвы необозримых
И смерть, и плен преследует гонимых.
Теперь врагов лишь Неман разделяет:
Там, средь лесов, обителей богов,
Верхи божниц языческих сверкают;
А здесь, взнеся чело до облаков
И простирая длани, посылает
Тевтона крест с холма грозящий зов,
Как бы стремясь всё племя Палемона,
Обняв, привлечь в свое святое лоно.
Там юноши-литовцы, в колпаках
Из рысьих шкур, в медвежий мех одеты,
С копьем в руке и с луком на плечах,
Следят врагов движенье и приметы.
Здесь на коне тевтон, закован в сталь,
Как вкопанный, стоит и озирает
Неверных стан, кладет заряд в пищаль
Иль четками, молясь, перебирает.
Так два врага стоят здесь для охраны;
Так Немана гостеприимный вал,
Поивший мирно две родные страны,
Теперь для них порогом смерти стал:
Кто переплыть посмеет эти воды,
Лишится тот иль жизни, иль свободы.
И только хмель, литовской почвы сын,
Плененный прусской тополью, один
Стремится к ней, вияся и цепляясь,
По тростникам, по травам водяным,
И, обогнув струю венком живым,
Вкруг милой он обвился, к ней ласкаясь;
Да ковенской дубравы соловьи,
С их братьями литовскими слетаясь,
Заводят хоры дивные свои
На острове, который во владенье
Остался им в стране опустошенья.
А люди? ах! вражду в душе тая,
Литвин и прусс, объятые войною,
Забыли мир; но их сердца порою
Мирит любовь: так знал двоих и я.
О Неман! рать враждебная несет
К твоим брегам огонь и истребление;
Топор венок зеленый рассечет,
И соловьев из их уединенья
Разгонит гром орудий. Так народ,
Пылающий враждою, расторгает
Златую цепь природы. Но живет
Любовь: ее для внуков сохраняет
В своих заветных песнях вайделот.
Роберт Саути
День ясен; отрадная тишь над волной;
Суда и матросы вкушают покой;
Живой ветерок в парусах не играет,
И киль без движенья в воде отдыхает.
Свирепый Ингкапский не пенится риф:
Его покрывает волною прилив;
И там, среди вод безмятежного лона,
Не слышно теперь колокольного звона.
Был в Абербротоке почтенный аббат;
В том месте, где скал возвышается ряд,
Он колокол с бочкой поставил плавучий,
Чтоб в бурю звонил он средь бездны кипучей.
И если прилив те утесы скрывал,
То звон колокольный пловцов извещал:
Тогда они знали, что риф недалеко —
И чтили игумена Абербротока.
Луч солнца в величии пышном своем
Сверкает, и всё веселится при нем;
И птицы морские, купаясь, ныряют
И криками радость свою выражают.
А колокол с бочкой вдали между скал
Чуть видною черною точкой мелькал.
Разбойник, сэр Ральф, стал на деке высоком
И смотрит на скалы внимательным оком.
Дыханье весны его сердце живит,
И весел он духом, поет и свистит,
И вдруг улыбнулся при мысли потешной;
Но радость разбойника — умысел грешный.
И крикнул он буйной ватаге своей:
«Ребята! спустите мне лодку скорей
И к рифу меня притяните канатом:
Я славную штуку сыграю с аббатом».
Вот спущена лодка, за весла гребцы —
И к страшному рифу плывут удальцы;
Сэр Ральф приподнялся, повис над водою
И колокол срезал могучей рукою.
С глухим клокотаньем на дно он упал;
И с хохотом злобным разбойник сказал:
«Теперь, кто вперед не услышит набата, —
Не станет хвалить добродетель аббата».
Сэр Ральф возвратился к своим удальцам;
Он долго скитался по разным морям;
С богатой добычей, с бесчестного лова,
Веселый плывет он в Шотландию снова.
На синие волны спустился туман,
В нем солнце померкло — и вдруг ураган
Завыл и весь день бушевал на просторе;
Но к ночи он стих — успокоилось море.
Сэр Ральф озирает свой путь; но вдали
Покрыто всё тьмой, и не видно земли.
«Вот только бы месяц взошел поскорее, —
Сказал он, — тогда поплывем мы вернее».
«Не близко ли берег? — спросил рулевой: —
Мне слышится волн отдаленный прибой».
Нахмурился Ральф и подумал невольно:
Теперь пригодился бы звон колокольный.
Но звона не слышно, лишь бездна кипит;
Фрегат по стремленью без ветра летит —
И вдруг затрещал он, и мачты упали,
И рифы Ингкапа пираты узнали.
Час кары злодею теперь настает;
В отчаяньи страшном себя он клянет;
Удар за ударом корму разбивает, —
В пучине кипучей пират утопает.
И в миг неизбежной погибели он
Услышал из бездны таинственный звон,
Как будто бы дьяволы, встретив пирата,
Ударили в колокол вещий аббата!..