Из шотландских народных баллад
«Как грустно ты главу склонил,
Эдвард! Эдвард!
Как грустно ты главу склонил,
И как твой меч красён! — О!»
— «Я сокола мечом убил,
Матерь! матерь!
Я сокола мечом убил;
Такого нет, как он! — О!»
«Не сокол меч окровенил,
Эдвард! Эдвард!
Не сокол меч окровенил,
Не тем ты сокрушен. — О!»
— «Коня я своего убил,
Матерь! матерь!
Коня я своего убил,
А верный конь был он! — О!»
«Твой конь уже был стар и хил,
Эдвард! Эдвард!
Твой конь уже был стар и хил,
О чем бы так тужить? — О!»
— «Отца я своего убил,
Матерь! матерь!
Отца я своего убил:
Мне горько, горько жить! — О!»
«И чем теперь, скажи же мне,
Эдвард! Эдвард!
И чем теперь, скажи же мне,
Искупишь грех ты свой? — О!»
— «Скитаться буду по земле.
Матерь! матерь!
Скитаться буду по земле,
Покину край родной! — О!»
«И кем же будет сохранен,
Эдвард! Эдвард!
И кем же будет сохранен
Здесь твой богатый дом? — О!»
— «Опустевай и рушись он,
Матерь! матерь!
Опустевай и рушись он!
Уж не бывать мне в нем. — О!»
«И с кем же ты оставишь тут,
Эдвард! Эдвард!
И с кем же ты оставишь тут
Жену, детей своих? — О!»
— «Пусть пó миру они пойдут,
Матерь! матерь!
Пусть пó миру они пойдут;
Навек покину их. — О!»
«А мне, в замену всех утрат,
Эдвард! Эдвард!
А мне, в замену всех утрат,
Что даст любовь твоя? — О!»
— «Проклятие тебе и ад,
Матерь! матерь!
Проклятие тебе и ад!
Тебя послушал я! — О!»
Вальтер Скотт
Красив Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Цветы над быстрою рекой
Раскинуты ковром.
Вдоль замка Дальтон на коне
Я ехал не спеша;
Навстречу пела с башни мне
Красавица-душа:
«Красив Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют лесной
Милей, чем царский дом».
«Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан;
Но прежде разгадать сумей,
Какой мне жребий дан.
И если скажешь мне, любя,
Загадки слово ты, —
Приму в дубраве я тебя
Царицей красоты».
Она поет: «Свеж брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют лесной
Милей, чем царский дом.
Со звонким рогом в кушаке
Ты скачешь чрез поля;
Ты, знать, в дубраве на реке
Лесничий короля?»
«Лесничий зоркий короля
В свой рог трубит с утра;
Но как покрыта мглой земля,
То мнé трубить пора».
Она поет: «Свеж брег крутой,
И зелен лес кругом,
Хочу царицею лесной
Жить с другом там вдвоем.
На быстроногом рысаке,
Как ратник, ты готов,
С мечом в ножнах, с ружьем в руке,
На барабанный зов».
«Нейду на барабанный зов,
Нейду на трубный звук;
Но как зовут нас крики сов,
Мы все готовы вдруг.
И свеж Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом,
Но деве смелой лишь со мной
Царить в лесу моем.
О дева! друг недобрый я!
Глухих пустынь жилец;
Безвестна будет жизнь моя,
Безвестен мой конец!
Как мы сойдемся, гости тьмы,
То должно нам, поверь,
Забыть, чтó прежде были мы,
Забыть, чтó мы теперь».
Но свеж Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом,
И пышно блещут над рекой
Цветы живым ковром.
Фридрих Рюккерт
Пойми любовь! Ищи во взорах милой
Небесных благ, а не земных страстей,
Чтобы святой душа окрепла силой
И не погас бы луч звезды твоей!
Пойми любовь! Найди в очах прекрасной
Не огнь пылающий, но мирный свет,
Чтоб он тебе служил лампадой ясной,
А не спалил бы жизнь твою, поэт.
Пойми любовь! Восторгами любезной
Ты не окуй себя, но окрыли,
Чтоб гостем был обители надзвездной,
А не рабом обманчивой земли.
Генрих Гейне
И горюя, и тоскуя,
Чем мечты мои полны?
Позабыть всё не могу я
Небылицу старины.
Тихо Реин протекает,
Вечер светел и без туч,
И блестит, и догорает
На утесах солнца луч.
Села на скалу крутую
Дева, вся облита им;
Чешет косу золотую,
Чешет гребнем золотым.
Чешет косу золотую
И поет при блеске вод
Песню, словно неземную,
Песню дивную поет.
И пловец, тоскою страстной
Поражен и упоен,
Не глядит на путь опасный:
Только деву видит он.
Скоро волны, свирепея,
Разобьют челнок с пловцом;
И певица Лорелея
Виновата будет в том.
Фердинанд Фрейлиграт
«Прискорбное дело ведется к концу,
На этой постеле лежать мертвецу!»
— «Эх, брат, а тебе что? Твоя ли беда?
Дешевая, знать, твои слезы вода».
— «Нет! право, берет поневоле озноб:
Приходится первый ведь делать мне гроб!»
— «Последний ли, первый ли, — равны они;
На, выпей-ка чарку да песнь затяни.
Да доски сюда принеси ты в сарай,
Пилой распили их, рубанком строгай;
Прилаживай доску к доске ты живей,
Да черным суконцем, как должно, обей.
Да стружки потом подбери ты с земли,
Да ими сосновое дно устели,
Чтоб в гробе — такое поверье у нас —
На стружках отжившая плоть улеглась.
Внесешь гроб ты завтра к покойнику в дом;
Положат, накроют — и дело с концом».
— «Готовлю я доски, и мерю я их,
Но дум не могу пересилить своих;
Строгает рубанок, и ходит пила,
Но мутны глаза, и рука тяжела.
Смотрю, чтоб к доске приходилась доска,
Но в сердце томление, в сердце тоска.
Прискорбное дело ведется к концу,
На этой постеле лежать мертвецу!»
Виктор Гюго
Увидел ангела в стемневшей я лазури:
Смирял его полет тревогу волн и бури.
«Что ищешь, ангел, ты в безрадостном краю?»
Он отвечал: «Иду я душу взять твою».
И грустно на меня смотрел он женским ликом.
И страшно стало мне; я вскрикнул слабым криком:
«Какой настал мне час? что станется со мной?»
Безмолвный он стоял. Сгущался мрак ночной.
«Скажи, — дрожащее я выговорил слово,—
Взяв душу, с ней куда, средь мира ты какого
Отсюда улетишь?» Он продолжал молчать.
«Пришлец неведомый! — воскликнул я опять, —
Ты смерть ли, или жизнь? Конец или начало?»
И ночи всё темней спускалось покрывало,
И ангел мрачен стал и молвил: «Я любовь!»
И краше радости на сумрачную бровь
Печать тоски легла — и тихого всесилья,
И звезд я видел блеск сквозь трепетные крылья.
С. Ф. Дуров
Огюст Барбье
О старый гибеллин! когда передо мной
Случайно вижу я холодный образ твой,
Ваятеля рукой иссеченный искусно, —
Как на сердце моем и сладостно и грустно…
Поэт! В твоих чертах заметен явный след
Святого гения и многолетних бед!..
Под узкой шапочкой, скрывающей седины,
Не горе ль провело на лбу твоем морщины?
Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал,
Что граждан бичевать проклятых ты устал?
А эта горькая в устах твоих усмешка
Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка
Тебе идут к лицу. Ты родился, певец,
В стране несчастливой. Терновый свой венец
Еще на утре дней, в начале славной жизни,
На долю принял ты из рук своей отчизны.
Ты видел, как и мы, на отческих полях
Людей, погрязнувших в кровавых мятежах;
Ты был свидетелем, как гибнули семейства
Игралищем судьбы и жертвами злодейства;
Ты с ужасом взирал, как честный гражданин
На плахе погибал. Печальный ряд картин
В теченье многих лет вился перед тобою.
Ты слышал, как народ, увлекшися мечтою,
Кидал на ветер всё, что в нас святого есть, —
Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.
О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть,
Тот может понимать твою святую горесть,
Тот может разгадать и видеть — отчего
Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,
Зачем глаза твои исполнены презреньем,
Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,
Богатые умом, и чувством, и мечтой,
Таят во глубине какой-то яд живой.
Художник! ты писал историю отчизны;
Ты людям выставлял картину буйной жизни
С такою силою и верностью такой,
Что дети, встретившись на улице с тобой,
Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,
Шептали: «Это Дант, вернувшийся из ада!..»
Как больно видеть мне повсюду свою горесть,
Читать, всегда читать одну и ту же повесть,
Глядеть на небеса и видеть тучи в них,
Морщины замечать на лицах молодых.
Блажен, кому дано на часть другое чувство,
Кто с лучшей стороны взирает на искусство!
Увы, я знаю сам, что если б на пути
Я музу светлую случайно мог найти —
Дитя в шестнадцать лет, с кудрями золотыми,
С очами влажными и ярко-голубыми, —
Тогда бы я любил цветущие долины,
Кудрявые леса, высоких гор вершины;
Тогда бы, кажется, живая песнь моя
Была светла, как день, игрива, как струя.
Но каждому своя назначена дорога,
Различные дары приемлем мы от бога:
Один несет цветы, другой несет ярмо.
На всяком существе лежит свое клеймо.
Покорность — наш удел. Неволей или волей,
Должны мы следовать за тайной нашей долей,
Должны, склонясь во прах, покорствовать во всем,
Чего преодолеть не станет сил ни в ком.
От детства мой удел был горек. В вихре света
Я, словно врач, хожу по койкам лазарета,
Снимая с раненых покровы их долой,
Чтоб язвы гнойные ощупывать рукой…
1
Мы всё утратили, всё, даже смех радушный
С его веселостью и лаской простодушной, —
Тот смех, который встарь, бывало, у отцов,
Из сердца вырвавшись, гремел среди пиров.
Его уж нет теперь, веселого собрата:
Он скрылся от людей, и скрылся без возврата…
А был он, этот смех, когда-то добрый кум!
Наш смех теперешний — не более как шум,
Как вопль, исторгнутый знобящей лихорадкой,
Рот искажающий язвительною складкой.
Прощайте ж навсегда, и песни, и любовь,
Вино и громкий смех, — вы не вернетесь вновь!
В наш век нет юношей румяных и веселых,
Во славу красоте дурачиться готовых;
Нет откровенности, бывалой в старину, —
При всех поцеловать не смеет муж жену;
Шутливому словцу дивятся, словно чуду;
Зато цинизм теперь господствует повсюду,
Желчь льется с языка обильною струей,
Насмешка подлая шипит над нищетой,
Повсюду, как в аду, у нас зубовный скрежет:
Смех не смешит людей — нет, он теперь их режет…
2
О смех! Чтоб к нам прийти с наморщенным челом,
Каким доселе ты кровавым шел путем?
Твой голос издавна там слышался, бывало,
Где всё в развалинах дымилось и пылало…
Он резко пробегал над нивой золотой,
Когда по ней толпу водили на разбой;
На стенах городских, нежданно, без причины,
Он слышался сквозь стук ударов гильотины;
Он часто заглушал и стон и громкий плач,
Когда за клок волос тряс голову палач…
Вольтер, едва живой, но полный страшной силы,
Прощаясь с жизнию, смеялся у могилы, —
И этот смех его, как молот роковой,
В основах потрясал общественный наш строй.
С тех пор под тяжестью язвительного смеха
Ничто прекрасное не жди у нас успеха!
3
Увы! беда тому, в ком есть святой огонь,
Кто душу положить хотел бы на ладонь!
Беда, сто раз беда той музе благородной,
Которая, избрав от детства путь свободный,
Слепая к призракам мишурной суеты,
Полюбит идеал добра и красоты!
Смех, безобразный смех, людской руководитель,
Всего прекрасного завистливый гонитель,
Как язва кинется внезапно на нее,
Запутает в сетях, столкнет с пути ее…
И тщетно, бедная, сбирала бы усилья
Широко развернуть израненные крылья
И песнью в небесах подслушанной своей
Затронуть заживо больную грудь людей, —
Увы, на полпути, лишенная надежды,
Поникнув головой, сомкнув печально вежды,
Она падет с небес… А там, на краткий срок
Забившись где-нибудь в безвестный уголок,
Оплакивая жизнь, но с жизнию не споря, —
Умрет до времени, с душою, полной горя…
Андре Шенье
Любовью страстною горит во мне душа.
Приди ко мне, Хромис, взгляни — я хороша:
И прелестью лица, и легкостию стана
Равняться я могу с воздушною Дианой.
Нередко селянин, вечернею порой,
Случайно где-нибудь увидевшись со мной,
Бывает поражен какою-то святыней,
И я ему кажусь не смертной, а богиней…
Он шепчет издали: «Неэра, подожди,
На взморье синее купаться не ходи:
Пловцы, увидевши твое чело и шею,
Сочтут, красавица, тебя за Галатею».
Виктор Гюго
Как на поверхности лазурного пруда,
В душевной глубине мы видим иногда
И небо, полное блистательных сокровищ,
И тинистое дно, где вьется рой чудовищ.
Никола Жильбер
Безжалостный отец, безжалостная мать!
Затем ли вы мое вскормили детство,
Чтоб сыну вашему по смерти передать
Один позор и нищету в наследство…
О, если б вы оставили мой ум
В невежестве коснеть, по крайней мере;
Но нет! легко, случайно, наобум
Вы дали ход своей безумной вере…
Вы сами мне открыли настежь дверь,
Толкнули в свет из мирной вашей кельи —
И умерли… вы счастливы теперь,
Вам, может быть, тепло на новосельи,
А я? — а я, подавленный судьбой,
Вотще зову на помощь — все безмолвны:
Нет отзыва в друзьях на голос мой,
Молчат поля, леса, холмы и волны.
Проспер Мериме
Когда я последний цехин промотал
И мне изменила невеста, —
Лукавый далмат мне с усмешкой сказал:
«Пойдем-ка в приморское место,
Там много красавиц в высоких стенах
И более денег, чем камней в горах.
Кафтан на солдате из бархата сшит;
Не жизнь там солдату, а чудо:
Поверь мне, товарищ, и весел и сыт
Вернешься ты в горы оттуда…
Долман на тебе серебром заблестит,
Кинжал на цепи золотой зазвенит.
Как только мы в город с тобою войдем,
Нас встретят приветные глазки,
А если под окнами песню споем,
От всех нам посыплются ласки…
Пойдем же скорее, товарищ, пойдем!
Мы с деньгами в горы оттуда придем».
И вот за безумцем безумец побрел
Под кров отдаленного неба;
Но воздух чужбины для сердца тяжел,
Но вчуже — нет вкусного хлеба;
В толпе незнакомцев я словно в степи —
И плачу и вою, как пес на цепи…
Тут не с кем размыкать печали своей
И некому в горе признаться;
Пришельцы из милой отчизны моей
Родимых привычек стыдятся;
И я, как былинка под небом чужим.
То холодом сдавлен, то зноем палим.
Ах, любо мне было средь отческих гор,
В кругу моих добрых собратий;
Там всюду встречал я приветливый взор
И дружеский жар рукожатий;
А здесь я как с ветки отпавший листок,
Заброшенный ветром в сердитый поток.
Джордж Гордон Байрон
Да будет вечный мир с тобой!..
Еще в небесное жилище
Не возлетала над землей
Душа возвышенней и чище.
Существованья твоего
Ничто людское не смущало:
Бессмертья только одного
Тебе у нас недоставало.
Пускай же твой могильный холм
Не веет горькою утратой,
Да разрастаются на нем
Цветы грядою полосатой…
Не над тобою зеленеть
Ветвям плакучим грустной ивы:
Зачем, скажите, сожалеть
О тех, которые счастливы?..
О, плачьте над судьбой отверженных племен,
Блуждающих в пустынях Вавилона:
Их храм лежит в пыли, их край порабощен,
Унижено величие Сиона:
Где бог присутствовал, там идол вознесен…
И где теперь Израиль злополучный
Омоет пот с лица и кровь с усталых ног?
Чем усладит часы неволи скучной?
В какой стране его опять допустит бог
Утешить слух Сиона песнью звучной?..
Народ затерянный, разбросанный судьбой,
Где ты найдешь надежное жилище?
У птицы есть гнездо, у зверя лес густой,
Тебе ж одно осталося кладбище
Прибежищем от бурь и горести земной…