Андре Шенье
Звезда вечерняя, люблю твой блеск печальный.
Он чист, как огонек любви первоначальной.
Блести, красавица, блести еще, пока
Диана бледная в прозрачных облаках
Великолепною не явится царицей,
Дай взору путника тобою насладиться.
Под сенью темных лип у шумного ручья
Порою позднею иду задумчив я;
Свети же мне, звезда, приветливей, светлее:
Не с тайным замыслом полночного злодея
Украдкой я брожу; в груди не месть кипит,
И под полой кинжал кровавый не блестит;
Нет, я люблю, — и разделить хочу я
Мечты моей души и сладость поцелуя;
И всё я думаю: в вечерней тишине,
Как нимфа легкая, она придет ко мне;
Как хороша она, — и взор ее чудесный
Блестит, как ты, звезда, между подруг небесных!
Приди к ней поутру, когда, пробуждена,
Под легким пологом покоится она:
Ланиты жаркие играют алой кровью,
И грудь роскошная волнуется любовью,
А юное чело и полный неги взор
Еще ведут со сном неясный разговор…
И. Я. Лебедев
Генрих Гейне
Волны скачут, волны плачут,
Труп поэта в лодке мчат;
С ним безмолвны, грусти полны,
Маски черные сидят.
Как прекрасен, тих и ясен
Лик певца! На небеса,
Как живые, голубые
Смотрят чудные глаза.
Волны скачут, волны плачут…
Подле лодки под водой
Слышны стоны — похоронный
Плач наяды молодой.
Всё тихо, всё спит; с неба месяц глядит,
Песчаная отмель сияет,
На береге рыцарь прелестный лежит,
Лежит он и сладко мечтает.
Блестящи, воздушны, одна за другой
Из моря русалки выходят,
Несутся все к юноше резвой толпой
И глаз с него светлых не сводят.
И вот уже рядом одна с ним сидит,
Пером в его шляпе играя,
На поясе цепь от меча шевелит
И перевязь гладит другая.
А вот уж и третья, лукаво смеясь,
У юноши меч отнимает,
Одною рукою на меч оперлась,
Другой его кудри ласкает.
Четвертая пляшет, порхает пред ним,
Вздыхает и шепчет уныло:
О, если б любовником был ты моим,
Цвет юношей, рыцарь мой милый!
А пятая за руку нежно берет
И белую руку целует,
Шестая устами к устам его льнет,
И грудь ей желанье волнует.
Хитрец не шелохнется… Что их пугать?
И крепче смыкает он очи…
Ему тут с русалками любо лежать
В сияньи серебряной ночи.
Л. А. Мей
Анакреон
Одарила природа
Твердым рогом — быков,
Коней — звонким копытом,
Зайцев — ног быстротою,
Страшной пастию — львов,
Рыб — способностью плавать,
Птиц — полетом воздушным,
Силой духа — мужчин,
А для жен не остался
Из даров ни один.
Что ж дала им природа?
Вместо броней и копий —
Красоту даровала,
Чтобы женщина ею
И огонь и железо
Всепобедно сражала.
Возлежа на лúстве нежной
Мирт и лотосов зеленых,
Я желаю пить прилежно,
Пить подольше, но с опаской.
Сам Эрот мне кравчим служит
И, папирусной подвязкой
Подтянув хитон на плечи,
Влагой хмельной угощает.
Колесом от колесницы
Вкруг самой себя вращаясь,
Жизнь людская убегает,
А в могиле смертный кости
Горстью пепла оставляет…
Для чего ж кадить на камень?
Лить на землю возлиянья?
Лучше мне, Эрот, при жизни
Воскури благоуханья,
Увенчай меня цветами,
Приведи мою гетеру:
Прежде, нежели вмешаюсь
В хороводы с мертвецами,
Я хочу прогнать заботы.
Раз юноша какой-то
Отлитого из воска
Эрота продавал.
«Что просишь за работу?» —
Спросил я, подошедши,
А он мне отвечал
Дорическою речью:
«Купи за сколько хочешь,
Но должен ты узнать,
Что я не восколивец,
А только не желаю
С Эротом алчным спать».
— «Отдай же мне за драхму
Соложника-красавца,
А ты, Эрот, во мне
Зажги любовный пламень,
Иль будешь сам тотчас же
Растоплен на огне».
Мне говорят девицы:
«Ты стар, Анакреон!
На — зеркало: ты видишь —
Волос уж не осталось,
И лоб твой обнажен».
Есть волосы, иль нет их —
Не знаю; знаю только,
Что старцу и певцу
Тем более приличны
Веселье и забавы,
Чем ближе он к концу.
Не беги моих волос,
Убеленных сединою,
И затем, что ярче роз
Расцвела своей весною,
Не отвергни в старике
Пламень страсти: не сама ли
Ты видала, как в венке
К розам лилии пристали?
Мне мил и старец в пляске
И юноша плясун;
Но если старец пляшет —
В нем волосы лишь стары,
А мыслями он юн.
Дайте лиру мне Гомера
Без воинственной струны:
Я не чествую войны.
Из обрядного потира
Я желаю мирно пить
И водой напиток сладкий,
По закону, разводить.
Я напьюся в честь Лиэя,
Запляшу и запою,
Но рассудком я умерю
Песню буйную мою.
Кобылица-фракиянка,
Что так косо ты глядишь?
Для чего, как от невежды,
От меня ты прочь бежишь?
Знай: легко тебе накину
Я узду и удила,
Чтоб меня по гипподрому
Ты послушно пронесла.
Ты теперь на пастве злачной
Скачешь — вольная, пока
Не нашлось тебе, дикарке,
Заклятóго ездока.
Фридрих Шиллер
АндромахаДля чего стремится Гектор к бою,
Где Ахилл безжалостной рукою
За Патрокла грозно мстит врагам?
Если Орк угрюмый нас разлучит,
Кто малютку твоего научит
Дрот метать и угождать богам?
ГекторСлез не лей, супруга дорогая!
В поле битвы пыл свой устремляя,
Этой дланью я храню Пергам.
За богов священную обитель
Я паду и — родины спаситель —
Отойду к стигийским берегам.
АндромахаНе греметь твоим доспехам боле;
Ржавый меч твой пролежит в неволе,
И Приама оскудеет кровь;
В область мрака ты сойдешь отныне,
Где Коцит слезится по пустыне…
Канет в Лету Гектора любовь!
ГекторВесь мой пыл, все мысли и стремленья
Я залью волной реки забвенья,
Но не чистый пламенник любви…
Чу, дикарь у стен уж кличет к бою.
Дай мне меч и не томись тоскою —
Леты нет для Гектора любви.
Иоганн Вольфганг Гете
Нет, только тот, кто знал
Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
И как я стражду.
Гляжу я вдаль… нет сил,
Тускнеет око…
Ах, кто меня любил
И знал — далёко!
Вся грудь горит… Кто знал
Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
И как я стражду.
Генрих Гейне
Ветер воет меж деревьев,
Мрак ночной вокруг меня;
Серой мантией окутан,
Я гоню в лесу коня.
Впереди меня порхают
Вереницы легких снов
И несут меня на крыльях
Под давно желанный кров.
Лают псы; встречают слуги
У крыльца с огнем меня;
Я по лестнице взбегаю,
Шумно шпорами звеня.
Освещен покой знакомый, —
Как уютен он и тих, —
И она, моя царица,
Уж в объятиях моих.
Ветер воет меж деревьев,
Шепчут вкруг меня листы:
«Сны твои, ездок безумный,
Так же глупы, как и ты».
Рано утром я гадаю:
Будешь ты иль нет?
Грустно голову склоняю
Вечером в ответ.
Ночью, слабый, изнуренный,
Я не сплю с тоской,
И в дремоте, полусонный,
Грежу день-деньской.
Я сначала струсил, позже
Думал — этакий простак! —
«Не снести мне…» Вот и снес же —
Но не спрашивайте: как?
Андре Шенье
Привет тебе, привет, певучая волна!
Ты принесешь ко мне младую Амимону:
На легком челноке плывет ко мне она,
Вверяясь твоему изменчивому лону,
И ветерок над ней покров девичий вьет…
Не так ли некогда, в объятья бога вод,
Под неусыпною охраной Гименея,
Фетида мчалася к прибрежиям Пенея,
Держася за бразды и трепетно скользя
По влажному хребту проворного дельфина?..
Но если бы тебя, красавица моя,
Прияла невзначай кристальная пучина,
Поверь — твоя краса и твой невинный вид
Внезапным ужасом подводных дев смутили,
И вряд ли бы тебе на помощь поспешили
Чернокудрявые станицы нереид!..
Опида, Кимадос и белая Нерея
Глядели б на тебя, от зависти краснея,
Досадуя, что взор пытливый их не мог
Открыть в твоем лице какой-нибудь порок,
И каждая из них любимого ей бога
Поспешно б увлекла из водного чертога,
Подальше от тебя, под сень прибрежных скал,
Где в гроты темные сплетается коралл,
И там бы слышал бог ревнивые укоры
За то, что на тебе остановил он взоры.
Пьер-Жан Беранже
Всё — обман, всё — мечты, всё на-вын-тараты
В современном мире;
Что ни женщина — ложь, что ни вывеска — тож,
И лишь избранным на грош
Верят в долг в трактире…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Вести грустные есть, а последняя весть —
Просто наказанье:
Все купцы говорят, что неслыханный град
Так и выбил виноград
В дорогой Шампанье!
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Позабудьте про долг, он вас по боку — щелк,
В силу парагрáфа
Икс-статьи, игрек-том, — и в скорлупку весь дом!
Да сдерут еще потом
Кое-что и штрафы…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Верно, создан так свет, что в нем верного нет…
Чинно и в покое
Сядешь пить вшестером, а глядишь, вечерком —
Уж заснули под столом
Двое или трое…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
И с одной иногда даже Марсу беда
Под любовной сетью:
Стало быть, несчастлúв был я, двух полюбив,
И не знаю, как я жив,
Полюбивши третью…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Не судите, кляня, а простите меня…
Я хандрю немало —
Я боюсь типуна: отобьет от вина —
И не пить уж мне до дна,
Как я пил, бывало…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава.
Вот новость! Говорят мне, будто я из чванства
К моей фамилии частицу де придал, —
И говорят друзья! Я сам не раз слыхал:
«Не правда ли, ведь вы из старого дворянства?»
— Нет, нет и трижды нет! Какой я дворянин!
Люблю я родину, свободу,
Но и по племени, по роду —
Простолюдин, простолюдин!
Зачем с частицей де меня на свет рождали?
В моей крови звучит таинственный глагол,
Что пращуры мои за страшный произвол
Владыку гордого под пыткой укоряли.
Но сельским жерновом тогда был господин,
И под собою он упорно
Молол в муку людей, как зерна…
Нет! я — совсем простолюдин!
И пращуры мои, как жадные вампиры,
Не пили пот и кровь невольников своих,
И мирным гражданам, в дубровах вековых,
Не наводили страх их мирные секиры.
Ни одного из них не превратил Мерлин,
Волшебной силою дурмана,
В постельничьи у Карломана…
Нет! я — совсем простолюдин!
И пращуров моих честнáя алебарда
Не обагрялася в междоусобный бой;
И, Альбиону в честь, над городской стеной
Никто не водружал хоругви леопарда;
И избегали всех духовных паутин
Они, как тягостной вериги,
И не подписывали лиги…
Нет! я — совсем простолюдин.
Оставьте же меня при нашем сельском стяге…
Вам, господа, и крест, и ленты, и звезда,
А мне, убогому, позвольте, господа,
Вовек не изменять ни долгу, ни присяге!
И пусть останется навеки властелин
В своем углу, и пусть с участьем
Склоняет только пред несчастьем
Свой сельский стяг простолюдин!
Джон Мильтон
И девять раз уже сменилось время,
Мерило дня и ночи для людей,
Как Сатана, со скопищем проклятым,
Лежал, в горящей пропасти вращаясь,
Разбитый, сокрушенный, хоть бессмертный.
Но вместе с тем ему иная кара —
И бóльшая — была присуждена:
Его с тех пор терзать долженствовали
Две мысли — об утраченном блаженстве
И муках, нескончаемых вовеки.
Уныло он вокруг бросает взоры,
Горящие и скорбию мятежной,
И гордой, закоснелою враждою.
И вдаль он смотрит — и везде, куда
Достигнуть может ангельское око,
Он видит лишь ужасную пустыню,
Обширную и дикую темницу,
Округлую со всех сторон, подобно
Горнилу распаленному; но пламя
Не изливает света в ней, а только —
Мрак видимый, способный озарить
Мерцанием ужасные предметы,
Страну печалей, горестные сени,
Где никогда не могут обитать
Ни тишина, ни мир; куда надежда,
Всем близкая, ни разу не достигла;
Где муки пытки длятся бесконечно;
Где жупел несгораемый питает
Всечасно прибывающий поток
Огня геенны. Такова обитель,
Назначенная вечным правосудьем
Мятежникам. Их мрачная темница
Удалена от бога и от света
На расстоянье, большее трикраты,
Чем от земного средоточья полюс.
О, как несхожа эта бездна с высью,
Откуда духи сверженные пали!
И вот своих сообщников в паденьи,
Затопленных горящими волнами,
Средь ярых вихрей бурного огня
Узрел он вскоре, и с собою рядом
Узрел в мученьях скорченного духа,
Совместника по силе и нечестью,
Того, к кому, чрез веки, Палестина,
Постыдно поклонялся, взывала:
«Веэльзевул!»…
Моравские песни
У молодки Наны
Муж, как лунь, седой…
Старый муж не верит
Женке молодой:
Разом домекнулся,
Что не будет прок, —
Глаз с нее не спустит;
Двери на замок.
«Отвори каморку —
Я чуть-чуть жива:
Что-то разболелась
Сильно голова, —
Сильно разболелась,
Словно жар горит…
На дворе погодно:
Может, освежит».
«Что ж? открой окошко,
Прохладись, мой свет!»
Хороша прохлада,
Коли друга нет!
Нана замолчала,
А в глухой ночи
Унесла у мужа
Старого ключи.
«Спи, голубчик, с богом,
Спи да почивай!»
И ушла тихонько
В дровяной сарай.
«Ты куда ходила,
Нана, со двора?
Волосы — хоть выжми,
Шубка вся мокра…»
«А телята наши
Со двора ушли,
Да куда ж? — к соседке
В просо забрели.
Загнала насилу:
Разбежались все…
Я и перемокла,
Ходя по росе!»
Видно, лучше с милым
Хоть дрова щепать,
Чем со старым мужем
Золото считать.
Видно, лучше с милым
Голая доска,
Чем со старым мужем
Два пуховика…
Лучше куколя пшеница —
Лучше вдовушки девица;
Лучше золото свинца —
Лучше молодец вдовца.
«Тятенька-голубчик, где моя родная?»
— «Померла, мой светик, дочка дорогая!»
Дочка побежала прямо на могилу,
Рухнулася наземь, молвит через силу:
«Матушка родная, вымолви словечко!»
— «Не могу: землею давит мне сердечко…»
«Я разрою землю, отвалю каменье…
Вымолви словечко, дай благословенье!»
«У тебя есть дома матушка другая».
— «Ох, она не мать мне — мачеха лихая!
Только зубы точит на чужую дочку:
Щиплет, коли станет надевать сорочку;
Чешет — так под гребнем кровь ручьем сочится;
Режет ломоть хлеба — ножиком грозится!»
Волынские песни
В поле широком железом копыт
Взрыто зеленое жито…
Там, под плакучей березой, лежит
Молодец, тайно убитый.
Молодец, тайно убитый, лежит,
Тайно в траву схороненный:
Весь он, бедняжка, китайкой накрыт,
Тонкой китайкой червонной.
Вот под березу девица пришла —
Розой она расцветала, —
С молодца тихо китайку сняла,
Страстно его целовала.
Вот и другая девица пришла —
Глазки сияли звездами, —
С молодца тихо китайку сняла,
Вся залилася слезами.
Третья пришла — и горел ее взор…
Молвила: «Спит — не разбудишь…
Спи, мой молодчик: теперь трех сестер
Больше любить ты не будешь!»
Пташка в поле, рыбка в тине
Резвятся на воле…
Одному мне, сиротине,
==Нет на свете доли.
Оседлаю я, детина,
С ночи вороного…
«Отпускай, старуха, сына,
Снаряжай родного».
Сына мать благословляла
В дальний путь-дорогу,
Целовала-миловала,
Поручала богу.
Мчится пóд небом туманным
Сокол: «Соколина!
Ты летел над полем бранным:
Не видал ли сына?»
«Видел: спит он с полуночи —
В головах ракита;
Удалому вырвал очи
Ворон-ненасыта».
Как всплеснет она руками:
«Ох вы, дети, дети!
Пропадать теперь мне с вами
Сиротой на свете!»
Яков Щеголев
Ох, был конь и у меня —
Весь из полымя-огня,
Были сабля и винтовка
И колдунья-чернобровка.
Турок борзого словил,
Лях мне саблю иззубрил,
А винтовка изломалась,
А колдунья отчуралась.
По Буджацким по степям
Путь казацким бунчукам,
А мне путь один — с сохою,
По-над нивою сухою.
Гей, гей, гей, вол черный мой!
Долго нам пахать с тобой…
Ветер веет-повевает…
Котелочек закипает…
Кто б меня повеселил —
Хлеб-соль вместе разделил?
Ой, кто в поле — покажися!
Кто в дуброве — отзовися!
Никого… В дуброве гул;
Месяц в облачко нырнул;
Ветер веет-повевает;
Котелочек простывает…
Н. В. Берг