Роберт Бернс
Когда-то сильных три царя
Царили заодно —
И порешили: «Сгинь ты, Джон
Ячменное Зерно!»
Могилу вырыли сохой,
И был засыпан он
Сырой землею, и цари
Решили: «Сгинул Джон!»
Пришла весна, тепла, ясна,
Снега с полей сошли…
Вдруг Джон Ячменное Зерно
Выходит из земли.
И стал он полон, бодр и свеж
С приходом летних дней;
Вся в острых иглах голова —
И тронуть не посмей!
Но осень томная идет…
И начал Джон хиреть,
И головой поник — совсем
Собрался умереть.
Слабей, желтее с каждым днем,
Всё ниже гнется он…
И поднялись его враги…
«Теперь-то наш ты, Джон!»
Они пришли к нему с косой,
Снесли беднягу с ног
И привязали на возу,
Чтоб двинуться не мог.
На землю бросивши потом,
Жестоко стали бить;
Взметнули кверху высоко —
Хотели закружить.
Тут в яму он попал с водой
И угодил на дно…
«Попробуй выплыви-ка,
Джон Ячменное Зерно!»
Нет, мало! взяли из воды
И, на пол положа,
Возили так, что в нем едва
Держалася душа.
В жестоком пламени сожгли
И мозг его костей;
А сердце мельник раздавил
Меж двух своих камней.
Кровь сердца Джонова враги,
Пируя, стали пить,
И с кружки начало в сердцах
Ключом веселье бить.
Ах, Джон Ячменное Зерно!
Ты чудо-молодец!
Погиб ты сам, но кровь твоя —
Услада для сердец.
Как раз заснет змея-печаль,
Всё будет трын-трава…
Отрет слезу свою бедняк,
Пойдет плясать вдова.
Гласите ж хором: «Пусть вовек
Не сохнет в кружках дно
И век поит нас кровью Джон
Ячменное Зерно!»
Генри Лонгфелло
Повесив праздно паруса,
Корабль в заливе ждал,
Чтоб месяц вышел в небеса
И вздулся темный вал.
Причалив к берегу в челне,
Рабочий люд следил,
Как аллигатор полз на дне
Улечься в мягкий ил.
А воздух вкруг благоухал
От трав и от цветов,
Как будто рай порой дышал
На этот мир грехов.
Плантатор в шалаше своем
Задумчиво курил.
Купец, прибывший с кораблем,
Окончить торг спешил.
Он молвил: «Не гостить привел
Я свой корабль в залив.
Я жду, чтоб месяц лишь взошел
Да начался прилив».
В лице с предчувствием немым,
Робка и хороша,
Кватронка-девушка пред ним
Стояла чуть дыша.
Большие искрились глаза;
По груди молодой
Спускалась черная коса
До юбочки цветной.
Улыбки свет в лице у ней
Мерцал, так свят и тих,
Как свет лампад в углу церквей
На лике у святых.
Плантатор думал: «Стар мой дом,
И проку нет в земле!»
Взглянул на девушку, — потом
На деньги на столе.
В душе смущенной верх брала
То жадность, то любовь:
Он знал, чья страсть ей жизнь дала
И чья текла в ней кровь.
Но глубь души была черна:
Он не осилил зла —
И деньги взял. Тут вся она
Застыла, замерла.
И жертву новую свою
Купец повел с собой,
Чтоб быть ему в чужом краю
Наложницей, рабой.
Иоганн Вольфганг Гете
Я крáдусь полем, тих и дик;
Взведен курок ружья.
Опять твой светлый, милый лик
В мечтаньи вижу я.
Тиха, спокойна, в этот миг
Гуляешь ты в полях.
Мой промелькнувший бледный лик
Не встал в твоих мечтах?
Тоска и зло сдавили грудь…
Я исходил весь свет:
К востоку путь, на запад путь;
К тебе — дороги нет!
Но о тебе и мысль одна
Мне луч во мгле ночной:
Покоем вновь душа полна…
Не знаю, что со мной!
Ты, небесный, ты, святой,
Все печали утоляющий,
Изнуренному борьбой
Облегченье посылающий!
Утомителен мой путь,
Край далек обетованный…
Мир желанный,
Снизойди в больную грудь!
С тобою мысль моя — горят ли волны моря
В огне лучей;
Луна ли кроткая, с туманом ночи споря,
Сребрит ручей.
Я вижу образ твой — когда далеко в поле
Клубится прах,
И в ночь, как странника объемлют поневоле
Тоска и страх.
Я слышу голос твой — когда начнет с роптаньем
Волна вставать;
Иду в долину я, объятую молчаньем, —
Тебе внимать.
И я везде с тобой, хоть ты далек от взора!
С тобой везде!
Уж солнце за горой; взойдут и звезды скоро…
О, где ты? где?
От кого я беременна, вам не скажу:
То заветная тайна моя.
Потаскушкой меня называете вы?
Лжете — честная женщина я.
С кем слюбилась я, этого вам не узнать;
Он хорош и пригож, милый мой,
В чем бы он ни ходил, в золотой ли цепи
Иль в соломенной шляпе простой.
Если надо насмешки сносить и позор,
Их снесу я одна на плечах.
Знает милый меня, знаю милого я,—
И про всё знает бог в небесах.
Перестаньте же, честные судьи мои,
Перестаньте меня вы томить!
Ведь дитя это было и будет моим,
И не вам его надо кормить.
Коня! Я долго дожидался —
И конь почуял иглы шпор.
В долине вечер расстилался,
Сползала ночь с далеких гор.
Гигантом грозным восставая,
В туман завертывался вяз,
Где сквозь кустарник тьма ночная
Глядела сотней черных глаз.
Луна мерцала над полями,
Бледнея в дыме облаков;
Чуть вея тихими крылами,
Шушукал ветер. Рой духов
Под тусклым возникал светилом;
Но ясен мне казался путь.
Какой огонь бежал по жилам!
Каким огнем сгорала грудь!
И я с тобой. Ты кротким взглядом
Дарила радость и покой.
Два наши сердца бились рядом,
Дыханьем каждым был я твой.
Весенним розовым мерцаньем
Был милый образ твой одет.
А эта нежность! упованьем
Шептала мне, что счастье есть.
Но солнце уж встает с ночлега,
И сердце сжал разлуки страх.
В твоих устах какая нега!
Какая грусть в твоих очах!
Со мною здесь, тоской томимым,
Ты дни хотела проводить!
О, что за счастье быть любимым!
О, что за счастие любить!
Фридрих Шиллер
Посмотрите! вот — посажен
На плетеный одр —
Как живой сидит он, важен,
Величав и бодр.
Но уж тело недвижимо,
Бездыханна грудь…
В трубке жертвенного дыма
Ей уж не раздуть.
Очи, где ваш взор орлиный?
Не вглядитесь вы
По долине в след звериный
На росе травы.
Ты не встанешь, легконогий!
Не направишь бег,
Как олень ветвисторогий,
Через горный снег.
Не согнешь, как прежде, смело
Свой упругий лук…
Посмотрите! отлетела
Жизнь из сильных рук.
Мир душе его свободной! —
Там, где нет снегов,
Там, где мáис самородный
Зреет средь лугов…
Где в кустах щебечут птицы,
Полон дичи бор,
Где гуляют вереницы
Рыб по дну озер.
Уходя на пир с духáми,
Нас оставил он,
Чтобы здесь, воспетый нами,
Был похоронен.
Труп над вырытой могилой
Плачем огласим!
Всё, что было другу мило,
Мы положим с ним.
В головах — облитый свежей
Кровью томагок;
Сбоку — окорок медвежий:
Путь его далек!
С ним и нож! Над вражьим трупом
Он не раз сверкал,
Как, бывало, кожу с чубом
С черепа сдирал.
Алой краски в руки вложим,
Чтоб, натершись ей,
Он явился краснокожим
И в страну теней.
Фердинанд Фрейлиграт
«Горькое дело! страшное дело!
Ляжет в досках этих мертвое тело!»
«Вот еще выдумал горе какое!
Нам что за дело? Не наше — чужое!»
«Полно бранить! разве я виноват?
Первый ведь гроб я работаю, брат».
«Первый, последний ли — что за забота?
Пой: веселее под песни работа.
Доски распилишь — отмерь же, смотри!
Выстругай глаже и стружки сбери!
Доску к доске пригони поплотнее:
Тесно лежать, так чтоб было теплее.
Выкрасишь — дно и бока уложить
Стружками надо, а сверху обить.
Стружки приличней, чем пух или перья;
Это старинное наше поверье.
Гроб ты снесешь; а как мертвый уж в нем,
Крышку захлопнул — и дело с концом!»
«Всё это знаю я! Доски исправно
Я распилил и их выстругал славно…
Только всё дрожь не проходит в руках,
Только всё слезы стоят на глазах.
Струг ли, пилу ли рука моя водит —
Сердце всё мрет, словно кровью исходит.
Горькое дело! страшное дело!
Ляжет в досках этих мертвое тело».
Генрих Гейне
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до Немецкой земли.
Придется им — слышат — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старые раны горят!»
Другой отвечает: «Товарищ!
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола ни двора.
Да что мне? просить христа-ради
Пущу и детей и жену…
Иная на сердце забота:
В плену император! в плену!
Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
И смирно и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу…
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»
Вставай, слуга! коня седлай!
Чрез рощи и поля
Скачи скорее ко дворцу
Дункана-короля!
Зайди в конюшню там, и жди!
И если кто войдет,
Спроси: которую Дункан
Дочь замуж отдает?
Коль чернобровую — лети
Во весь опор назад!
Коль ту, что с русою косой, —
Спешить не надо, брат.
Тогда ступай на рынок ты:
Купи веревку там!
Вернися шагом — и молчи:
Я угадаю сам.
На северном голом утесе
Стоит одинокая ель.
Ей дремлется. Сонную снежным
Покровом одела метель.
И ели мерещится пальма,
Что в дальней восточной земле
Одна молчаливо горюет
На зноем сожженной скале.
Полны мои песни
И желчи и зла…
Не ты ли отравы
Мне в жизнь налила?
Полны мои песни
И желчи и зла…
Не ты ли мне сердце
Змеей обвила?
Как трепещет, отражаясь
В море плещущем, луна,
А сама идет по небу
И спокойна, и ясна, —
Так и ты идешь, спокойна
И ясна, своим путем;
Но дрожит твой светлый образ
В сердце трепетном моем.
Я к белому плечику милой
Прижался щекою плотней:
Хотелось бы очень подслушать,
Что кроется в сердце у ней.
Трубят голубые гусары
И в город въезжают толпой…
Я знаю, придется, голубка,
Нам завтра расстаться с тобой.
Пожалуй, покинь меня завтра!
Зато ты сегодня моя;
Зато в этих милых объятьях
Сегодня блаженствую я.
Трубят голубые гусары
И едут из города вон…
Опять я с тобою, голубка,
И розу принес на поклон.
Какая была передряга!
Гусары — народец лихой!
Пришлось и твое мне сердечко
Гостям уступать под постой.
Брось свои иносказания
И гипотезы святые!
На проклятые вопросы
Дай ответы нам прямые!
Отчего под ношей крестной,
Весь в крови, влачится правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?
Кто виной? иль воле бога
На земле не всё доступно?
Или он играет нами?..
Это подло и преступно!
Так мы спрашиваем жадно
Целый век, пока безмолвно
Не забьют нам рта землею…
Да ответ ли это, полно?
Любовь их была глубока и сильна:
Мошенник был он, потаскушка она.
Когда молодцу сплутовать удавалось,
Кидалась она на кровать — и смеялась.
И шумно и буйно летели их дни;
По темным ночам целовались они.
В тюрьму угодил он. Она не прощалась;
Глядела, как взяли дружка, и смеялась.
Послал он сказать ей: «Зашла бы ко мне!
С ума ты нейдешь наяву и во сне;
Душа у меня по тебе стосковалась!»
Качала она головой и смеялась.
Чем свет его вешать на площадь вели;
А в семь его сняли — в могилу снесли…
А в восемь она как ни в чем не бывало,
Вино попивая, с другим хохотала.
Сердце мне терзали,
Гнали мой покой:
Те — своей любовью,
Те — своей враждой.
Клали в хлеб отраву,
Яд — в напиток мой:
Те — своей любовью,
Те — своей враждой.
Та же, что терзала
Всех больней и злей, —
Ни любви, ни злобы
Не видал я в ней.
Полночный час уж наступал;
Весь Вавилон во мраке спал.
Дворец один сиял в огнях,
И шум не молк в его стенах.
Чертог царя горел как жар:
В нем пировал царь Валтасар,
И чаши обходили круг
Сиявших златом царских слуг.
Шел говор: смел в хмелю холоп;
Разглаживался царский лоб,
И сам он жадно пил вино.
Огнем вливалось в кровь оно.
Хвастливый дух в нем рос. Он пил
И дерзко божество хулил.
И чем наглей была хула,
Тем громче рабская хвала.
Сверкнувши взором, царь зовет
Раба и в храм Еговы шлет,
И раб несет к ногам царя
Златую утварь с алтаря.
И царь схватил святой сосуд.
«Вина!» Вино до края льют.
Его до дна он осушил
И с пеной у рта возгласил:
«Во прах, Егова, твой алтарь!
Я в Вавилоне бог и царь!»
Лишь с уст сорвался дерзкий клик,
Вдруг трепет в грудь царя проник.
Кругом угас немолчный смех,
И страх и холод обнял всех.
В глуби чертога на стене
Рука явилась — вся в огне…
И пишет, пишет. Под перстом
Слова текут живым огнем.
Взор у царя и туп и дик,
Дрожат колени, бледен лик.
И нем, недвижим пышный круг
Блестящих златом царских слуг.
Призвали магов; но не мог
Никто прочесть горящих строк.
В ту ночь, как теплилась заря,
Рабы зарезали царя.
Как из пены волн рожденная,
И прекрасна и пышна,
За другого обрученная,
Дышит прелестью она.
Сердце многотерпеливое!
Не ропщи и не грусти,
И безумство торопливое
Бедной женщине прости.
Я не ропщу, хоть в сердце стынет кровь,
Моя навек погибшая любовь!
Алмазы, что в кудрях твоих горят,
Ночь сердца твоего не озарят.
Я это знал. Всё это снилось мне:
И ночь в твоей сердечной глубине,
И грудь твою грызущая змея,
И как несчастна ты, любовь моя!
Несчастна ты — и ропот мой молчит.
Любовь моя, несчастны оба мы!
Пока нам смерть сердец не сокрушит,
Любовь моя, несчастны оба мы!
Как ни играй насмешка на устах,
Как гордо ни вздымайся грудь твоя,
Как ни гори упорный блеск в глазах,
Несчастна ты, — несчастна, как и я.
Незримо скорбь уста твои мертвит,
Глаза пылают, горечь слез тая,
От скрытой язвы грудь твоя болит;
Несчастны оба мы, любовь моя!
Мориц Гартман
1
Позорной казни обреченный,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он; гордый нрав
В нем возмущался; меж рабами
Себя он чувствовал рабом —
И взят в борьбе с могучим злом,
И к петле присужден врагами.
Едва двадцатая весна
Настала для него — и надо
Покинуть мир! Не смерть страшна:
Больному сердцу в ней отрада!
Ужасно в петле роковой
Средь людной площади качаться…
Вороны жадные слетятся,
И над опальной головой
Голодный рой их станет драться.
Но граф в тюрьме, в углу сыром,
Заснул спокойным, детским сном.
Поýтру, грустно мать лаская,
Он говорил: «Прощай, родная!
Я у тебя дитя одно;
А мне так скоро суждено
Расстаться с жизнью молодою!
Погибнет без следа со мною
И имя честное мое.
Ах, пожалей дитя свое!
Я в вихре битв не знал боязни,
Я не дрожал в дыму, в огне,
Но завтра, при позорной казни,
Дрожать как лист придется мне».
Мать говорила, утешая:
«Не бойся, не дрожи, родной!
Я во дворец пойду, рыдая:
Слезами, воплем и мольбой
Я сердце разбужу на троне…
И поутрý, как поведут
Тебя на площадь, стану тут,
У места казни, на балконе.
Коль в черном платье буду я,
Знай — неизбежна смерть твоя…
Не правда ль, сын мой! шагом смелым
Пойдешь навстречу ты судьбе?
Ведь кровь венгерская в тебе!
Но если в покрывале белом
Меня увидишь над толпой,
Знай — вымолила я слезами
Пощаду жизни молодой.
Пусть будешь схвачен палачами —
Не бойся, не дрожи, родной!»
И графу тихо, мирно спится,
И до утра он будет спать…
Ему всё на балконе мать
Под белым покрывалом снится.
2
Гудит набат; бежит народ…
И тихо улицей идет,
Угрюмой стражей окруженный,
На площадь граф приговоренный.
Все окна настежь. Сколько глаз
Его слезами провожает,
И сколько женских рук бросает
Ему цветы в последний раз!
Граф ничего не замечает:
Вперед на площадь он глядит.
Там на балконе мать стоит —
Спокойна, в покрывале белом.
И заиграло сердце в нем!
И к месту казни шагом смелым
Пошел он… с радостным лицом
Вступил на пóмост с палачом…
И ясен к петле поднимался…
И в самой петле улыбался!
Зачем же в белом мать была?
О, ложь святая!.. Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Пьер-Жан Беранже
Я не могу быть равнодушен
Ко славе родины моей.
Теперь покой ее нарушен,
Враги хозяйничают в ней.
Я их кляну; но предаваться
Унынью — не поможет нам.
Еще мы можем петь, смеяться…
Хоть этим взять, назло врагам!
Пускай иной храбрец трепещет, —
Я не дрожу, хотя и трус.
Вино пред нами в чашах блещет;
Я богу гроздий отдаюсь.
Друзья! наш пир одушевляя,
Он силу робким даст сердцам.
Давайте пить, не унывая!
Хоть этим взять, назло врагам!
Заимодавцы! беспокоить
Меня старались вы всегда;
Уж я хотел дела устроить —
Случилась новая беда.
Вы за казну свою дрожите, —
Вполне сочувствую я вам.
Скорей мне в долг еще ссудите!
Хоть этим взять, назло врагам!
Небезопасна и Лизета;
Беды бы не случилось с ней.
Но чуть ли ветреница эта
Не встретит с радостью гостей.
В ней, верно, страха не найдется,
Хоть грубость их известна нам.
Но эта ночь мне остается…
Хоть этим взять, назло врагам!
Коль неизбежна гибель злая,
Друзья, сомкнемтесь — клятву дать,
Что для врагов родного края
Не будет наша песнь звучать!
Последней песнью лебединой
Пусть будет эта песня нам.
Друзья, составим хор единый!
Хоть этим взять, назло врагам.
Ах, повеса, озорник!
Ну, на что это похоже?
Я заснул всего на миг,
А уж он и прочь от книг…
Ах, совсем мне с ним беда…
И какие строит рожи!
Ах, совсем мне с ним беда.
Поскорее хлыст сюда!
Мало ль он меня бесил!
Я вина принес недавно,
Да поставить в шкап забыл, —
Он бутылку утащил…
Ах, совсем мне с ним беда…
Да и выпил всю исправно.
Ах, совсем мне с ним беда.
Поскорее хлыст сюда!
Поутру жена начнет
В спальне мыться, одеваться —
Он из класса ускользнет,
К щелке двери припадет…
Ах, совсем мне с ним беда…
И изволит любоваться.
Ах, совсем мне с ним беда.
Поскорее хлыст сюда!
Раз и с дочерью застал:
Вижу, с нею он приятель.
Знать, уроки ей, нахал,
Он и прежде уж давал…
Ах, совсем мне с ним беда…
Вот хорош преподаватель!
Ах, совсем мне с ним беда.
Поскорее хлыст сюда!
Не уйдешь теперь ты так;
Вспомнишь ты расправу эту.
Что ворчишь ты?.. Я… колпак?
Что?.. жена… намедни… Как!
Ах, совсем мне с ним беда…
И детей уж в мире нету!
Ах, совсем мне с ним беда.
Поскорее хлыст сюда!
Из литовских народных песен
У меня был коник —
Малый, да удалый;
Возил меня коник,
Возил меня верно:
На гору шел рысью,
Под гору шел скачью,
Через ямы прыгал,
Через речки плавал.
Встретил я девицу,
Горе-мастерицу:
Ни спрясти потоньше,
Ни соткать покрепче.
У меня ли плетка
Связана тоненько,
Сплетена крепонько;
Научила плетка
Прясть и ткать девицу:
Ниточки не рвутся,
Тканье не дерется.