Эдмон Ростан
566. <Баллада о поединке>Из героической комедии «Сирано де Бержерак»Сирано
(закрывая на минуту глаза)
Позвольте… рифмы… так! К услугам вашим я;
Баллада началась моя.
(Делает то, что говорит в балладе.)
Свой фетр бросая грациозно,
Спускаю плащ на землю я,
Теперь же — появляйся грозно,
О шпага верная моя!
Мои движенья ловки, пылки,
Рука верна и верен глаз.
Предупреждаю честно вас,
Что попаду в конце посылки!
Обмены ударами.
Мне жаль вас! Где вам воевать!
Зачем вы приняли мой вызов!
Куда же вас пошпиговать.
Прелестнейший из всех маркизов?
Бедро? Иль крылышка кусок?
Что подцепить на кончик вилки?..
Так решено — сюда вот, в бок,
Я попаду в конце посылки.
Вы отступаете… Вот как!
Белее полотна вы стали?
Мой друг! Какой же вы чудак:
Ужель вы так боитесь стали!
Куда девался прежний жар?
Да вы грустней пустой бутылки!
Я отражаю ваш удар
И попаду в конце посылки.
(Торжественно заявляет)
«Посылка»: Молитесь, принц! Конец вас ждет.
Ага! У вас дрожат все жилки?
Раз… два… пресек… три… финта.
(Попадая)
Вот!
Вальвер пошатывается.
Сирано раскланивается.
И я попал в конце посылки!
567. Монолог герцога РейхштадтскогоИз драмы «Орленок»В моей душе теперь величье храма:
Пусть перед ним преклонится народ…
Я силы пью здесь, в воздухе Ваграма,
Мне двадцать лет, меня корона ждет!..
Корона, власть… Движением десницы,
Как по волшебству, открывать темницы
И узникам свободу даровать,
Кормить голодных, облегчать страданья,
Вносить улыбки, осушать рыданья,
Любить, прощать и счастье разливать…
О мой народ! Своей святою кровью
Ты заплатил бессмертие отца,
Но сын его воздаст тебе любовью
И мир внесет во все сердца!
Я сам страдал… Страдания народа
Понятны мне, и я их искуплю!
Я был в плену… Не бойся же, свобода,
Я прав твоих не оскорблю!
К трофеям всем родной моей державы,
К названиям Ваграма, Ровиго
Прибавлю я иной названье славы
И герцогом я сделаю Гюго!..
Слетела грез счастливых вереница,
С души моей исчез тяжелый гнет,
Лечу к тебе, лечу, моя столица,
Мне двадцать лет, меня корона ждет!
Париж, Париж!.. Я вижу волны Сены,
И слышу я твои колокола…
Вы здесь, друзья, не знавшие измены,
Вас тень отца и к сыну привела…
Уж вижу я несчетные знамена,
Уж вижу я и лавры и цветы,
Мне двадцать лет, и ждет меня корона…
Париж, Париж, ее отдашь мне ты!..
568. Опять «Сизый Нос»Его увидел я в таверне за столом;
Он перелистывал Гюго старинный том…
Он был всегда из тех, чей завтрак — кружка пива,
И часто весь обед — какой-нибудь сухарь.
Он показался мне еще худей, чем встарь,
Но речь его была — как прежде тороплива.
Я вместе с ним ушел. И вот открылся шлюз.
Глубокий Люксембург свои раскрыл нам сени…
Сгущались вечера сиреневые тени,
Пока он эстетизм громил и тайных муз…
Я слышу как сейчас, как крикнул «черт возьми!»
Он удивленному прохожему свирепо:
«Мы петь должны для всех, — живем мы меж людьми.
Искусство меньшинства? Для избранных? Нелепо!
Когда вы пишете уж больно мудрено,
Так, что нельзя понять, чего бы вы хотели,
Любезные друзья, сдается вам ужели,
Что вам любить одним поэзию дано?..
Да, плоской пошлости страшна, конечно, шутка,
Но бойтесь с ней смешать, но бойтесь как-нибудь
Вы с нею те сердца случайно оттолкнуть,
В которых чувство есть: оно важней рассудка.
Люби тех, кто молчит, кого презренье ждет,
Кто, выслушав стихи, не скажет громко мненья,
Но в чьих глазах слеза горячего волненья:
Так мысли царственной воспринял он полет.
Люби ты простоту, в ней часто справедливость;
Люби всех тех, кому обман ваш невместим.
Пойми: быть может, то, чтó непонятно им,
Есть только фокусы, искусственность и лживость.
Не лучше ли весам экспертов предпочесть,
Что весят тонкости искусства на караты,
Те души звучные, пространствами богаты,
В которых для стихов прекрасных место есть!»
569. УпражненияВстряхнем сонливую усталость,
Что всё позабывать склонна,
И летаргического сна
Прогоним тягостную вялость.
Хотеть! Научимся хотеть!
При этом волею железной.
Для нас спасение одно:
Хотеть! Чего? Не всё ль равно?
Хотеть сорвать цветок над бездной,
Хотеть искусным стать стрелком, —
Иль брать барьеры напролом.
Пусть развлечение! Пусть забава!
Спектакль устроить иль пикник;
Восстать за попранное право;
Нубийский изучить язык;
Преодолеть наречье курдов;
Хотеть нелепостей, абсурдов,
Чего угодно, чтоб уметь
По-настоящему хотеть!
Пускай в душе не будет мира.
Жизнь, жизнь! Не всё ль равно нам — в чем?
Ведь учит легкая рапира
Тяжелым овладеть мечом.
Сперва попробуем несмело,
С смирением ученика,
Хотеть чего-нибудь слегка;
Потом — сильней, потом — всецело!
Бросая камни у реки,
Чтоб приобресть размах руки,
Не будем начинать тяжелым!
Начавши с маленьких камней,
Возможно легче и скорей
Стать самым лучшим дискоболом.
Пусть добрым знаком будет нам,
Когда мы так хотеть устали…
Ведь, утомясь от скучных гамм,
Мы всё же время не теряли,
Коль упражнялись на рояли.
Так честолюбец и герой
Всё время детскою игрой
Как будто на смех развлекался…
И в бильбоке ему попался
В конце концов весь шар земной!
А. А. Блок
Джордж Гордон Байрон
570. Подражание КатуллуО, только б огонь этих глаз целовать, —
Я тысячи раз не устал бы желать!
Всегда погружать мои губы в их свет,
В одном поцелуе прошло бы сто лет!
Но разве душа утолится, любя?
Всё льнул бы к тебе, целовал бы тебя,
Ничто б не могло губ от губ оторвать;
Мы всё б целовались опять и опять;
И пусть поцелуям не будет числа,
Как зернам на ниве, где жатва спела.
И мысль о разлуке — не стоит труда,
Могу ль изменить? — Никогда, никогда!
571. ОтрывокБесплодные места, где был я сердцем молод,
Аннслейские холмы!
Бушуя, вас одел косматой тенью холод
Бунтующей зимы.
Нет прежних светлых мест, где сердце так любило
День долгий коротать:
Вам небом для меня в улыбке Мэри милой
Уже не заблистать.
572. Из дневника в КефалонииВстревожен мертвых сои — могу ли спать?
Тираны давят мир — я ль уступлю?
Созрела жатва — мне ли медлить жать?
На ложе — колкий терн; я не дремлю;
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце…
573. Любовь и смертьЯ на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,
Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,
И, если б пробил час, — делить с тобой, любимой,
Всё, верность сохранив свободе и любви.
Я на тебя взирал в морях, когда о скалы
Ударился корабль в хаосе бурных волн,
И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;
Гробница — грудь моя, рука — спасенья челн.
Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,
И ложе уступил, и, бденьем истомлен,
Прильнул к ногам, готов земле отдаться мертвой,
Когда б ты перешла так рано в смертный сон.
Землетрясенье шло и стены сотрясало,
И всё, как от вина, качалось предо мной.
Кого я так искал среди пустого зала?
Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.
И судорожный вздох спирало мне страданье,
Уж погасала мысль, уже язык немел,
Тебе, тебе даря — последнее дыханье,
Ах, чаще, чем должнó, мой дух к тебе летел.
О, многое прошло; но ты не полюбила,
Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.
Я не виню тебя, но мне судьба судила —
Преступно, без надежд — любить всё вновь и вновь.
Генрих Гейне
574—582. Опять на родине * * *
В этой жизни слишком темной
Светлый образ был со мной;
Светлый образ помутился,
Поглощен я тьмой ночной.
Трусят маленькие дети,
Если их застигнет ночь,
Дети страхи полуночи
Громкой песней гонят прочь.
Так и я, ребенок странный,
Песнь мою пою впотьмах;
Незатейливая песня,
Но зато разгонит страх.
* * *
Не знаю, чтó значит такое,
Что скорбью я смущен;
Давно не дает покою
Мне сказка старых времен.
Прохладой сумерки веют,
И Рейна тих простор;
В вечерних лучах алеют
Вершины дальних гор.
Над страшной высотою
Девушка дивной красы
Одеждой горит золотою,
Играет златом косы.
Золотым убирает гребнем
И песню поет она;
В ее чудесном пеньи
Тревога затаена.
Пловца на лодочке малой
Дикой тоской полонит;
Забывая подводные скалы,
Он только наверх глядит.
Пловец и лодочка, знаю,
Погибнут среди зыбей;
И всякий так погибает
От песен Лорелей.
* * *
Сырая ночь и буря,
Беззвездны небеса;
Один средь шумящих деревьев,
Молча, бреду сквозь леса.
Светик далекий кажет
В охотничий домик путь;
Мне им прельщаться не надо,
Ведь скучно туда заглянуть.
Там бабушка в кожаном кресле,
Как изваянье страшна,
Слепая, сидит без движенья
И слова не молвит она.
Там бродит, ругаясь, рыжий
Сын лесничего взад и вперед,
То яростным смехом зальется,
То в стену винтовку швырнет.
Там плачет красавица-пряха,
И лен отсырел от слез;
У ног ее с урчаньем
Жмется отцовский пес.
* * *
Играет буря танец,
В нем свист и рев и вой:
Эй! Прыгает кораблик!
Веселый пляс ночной.
Вздымает гулкое море
Живые горы из вод;
Здесь пропасти чернеют,
Там белая башня растет.
Молитвы, рвота и ругань
Слышны из каюты в дверь;
Мечтаю, схватившись за мачту:
Попасть бы домой теперь!
* * *
Вечер пришел безмолвный,
Над морем туманы свились,
Таинственно ропщут волны,
Кто-то белый тянется ввысь.
Из волн встает Водяница,
Садится на берег со мной;
Белая грудь серебрится
За ее прозрачной фатой.
Стесняет объятия, душит
Всё крепче, всё больней, —
Ты слишком больно душишь,
Краса подводных фей!
«Душу тебя с силою нежной,
Обнимаю сильной рукой;
Этот вечер слишком свежий,
Хочу согреться тобой».
Лик месяца бледнеет,
И пасмурны небеса;
Твой сумрачный взор влажнеет,
Подводных фей краса!
«Всегда он влажен и мутен,
Не сумрачней, не влажней:
Когда я вставала из глуби,
В нем застыла капля морей».
Чайки стонут, море туманно,
Глухо бьет прибой меж камней, —
Твое сердце трепещет странно,
Краса подводных фей!
«Мое сердце дико и странно,
Его трепет странен и дик,
Я люблю тебя несказáнно,
Человеческий милый лик».
* * *
На дальнем горизонте,
Как сумеречный обман,
Закатный город и башни
Плывут в вечерний туман.
Играет влажный ветер
На серой быстрине;
Траурно плещут весла
Гребца на моем челне.
В последний проглянуло
Над морем солнце в крови,
И я узнал то место —
Могилу моей любви.
* * *
Тихая ночь, на улицах дрема,
В этом доме жила моя звезда;
Она ушла из этого дома,
А он стоит, как стоял всегда.
Там стоит человек, заломивший руки,
Не сводит глаз с высоты ночной;
Мне страшен лик, полный смертной муки, —
Мои черты под неверной луной.
Двойник! Ты, призрак! Иль не довольно
Ломаться в муках тех страстей?
От них давно мне было больно
На этом месте столько ночей!
* * *
Племена уходят в могилу,
Идут, проходят года,
И только любовь не вырвать
Из сердца никогда.
Только раз бы тебя мне увидеть,
Склониться к твоим ногам,
Сказать тебе, умирая:
Я вас люблю, madame!
* * *
Я в старом сказочном лесу!
Как пахнет липовым цветом!
Чарует месяц душу мне
Каким-то странным светом.
Иду, иду, — и с вышины
Ко мне несется пенье.
То соловей поет любовь,
Поет любви мученье.
Любовь, мучение любви,
В той песне смех и слезы,
И радость печальна, и скорбь светла,
Проснулись забытые грезы.
Иду, иду, — широкий луг
Открылся предо мною,
И замок высится на нем
Огромною стеною.
Закрыты окна, и везде
Могильное молчанье;
Так тихо, будто вселилась смерть
В заброшенное зданье.
И у ворот разлегся Сфинкс,
Смесь вожделенья и гнева,
И тело и лапы — как у льва,
Лицом и грудью — дева.
Прекрасный образ! Пламенел
Безумием взор бесцветный;
Манил извив застывших губ
Улыбкой едва заметной.
Пел соловей — и у меня
К борьбе не стало силы, —
И я безвозвратно погиб в тот миг,
Целуя образ милый.
Холодный мрамор стал живым,
Проникся стоном камень —
Он с жадной алчностью впивал
Моих лобзаний пламень.
Он чуть не выпил душу мне, —
Насытясь до предела,
Меня он обнял, и когти льва
Вонзились в бедное тело.
Блаженная пытка и сладкая боль!
Та боль, как та страсть, беспредельна!
Пока в поцелуях блаженствует рот,
Те когти изранят смертельно.
Пел соловей: «Прекрасный Сфинкс!
Любовь! О любовь! За что ты
Мешаешь с пыткой огневой
Всегда твои щедроты?
О, разреши, прекрасный Сфинкс,
Мне тайну загадки этой!
Я думал много тысяч лет
И не нашел ответа».
Анджело Полициано
583. Эпитафия фра Филиппо Липпи[7]Здесь я покоюсь, Филипп, живописец навеки бессмертный.
Дивная прелесть моей кисти — у всех на устах.
Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,
Набожных души умел голосом бога смутить.
Даже природа сама, на мои заглядевшись созданья,
Принуждена меня звать мастером равным себе.
В мраморном этом гробу меня успокоил Лаврентий
Медичи, прежде чем я в низменный прах обращусь.
Аветик Исаакян
584.Схороните, когда я умру,
На уступе горы Алагяза,
Чтобы ветер с вершин Манташа
Налетал, надо мною дыша.
Чтобы возле могилы моей
Колыхались пшеничные нивы,
Чтобы плакали нежно над ней
Распустившие волосы ивы.
585.Во долине, в долине Салнó боевой,
Ранен в грудь, умирает гайдук.
Рана — розы раскрытой цветок огневой,
Ствол ружья выпадает из рук.
Запевает кузнечик в кровавых полях,
И, в объятьях предсмертного сна,
Видит павший гайдук, видит в сонных мечтах,
Что свободна родная страна…
Снится нива — колосья под ветром звенят,
Снится — звякая, блещет коса,
Мирно девушки сено гребут — и звучат,
Всё о нем их звенят голоса…
Над долиной Салнó туча хмуро встает,
И слезами увлажился дол.
И сраженному черные очи клюет
Опустившийся в поле орел…
586.Словно молньи луч, словно гром из туч,
Омрачен душой, я на бой пошел.
Словно стая туч над зубцами круч,
Милый друг сестра, брат твой в бой пошел.
А утихнет бой — не ищи меня
В удалой толпе боевых друзей,
Ты ищи, сестра, воронá коня,
Он копытом бьет в тишине полей.
Не ищи, душа, не ищи дружка
На хмельном пиру, средь товарищей.
Взвоет горный ветр, кинет горсть песка
В твоего дружка на пожарище.
И чужая мать, неродная мать
Будет слезы лить над могилою,
Не моя сестра — горевать, рыдать,
Рассыпать цветы над могилою…
587.Быстролетный и черный орел
С неба пал, мою грудь расклевал,
Сердце клювом схватил и возвел
На вершины торжественных скал.
Взмыл сурово над кручами гор,
Бросил сердце в лазоревый блеск,
И вокруг меня слышен с тех пор
Орлих крыл несмолкаемый плеск.
588.Да, я знаю всегда — есть чужая страна,
Есть душа в той далекой стране,
И грустна, и, как я, одинока она,
И сгорает, и рвется ко мне.
Даже кажется мне, что к далекой руке
Я прильнул поцелуем святым,
Что рукой провожу в неисходной тоске
По ее волосам золотым…
Закрис Топелиус
589. Млечный путьПогашен в лампе свет, и ночь спокойна и ясна,
На памяти моей встают былые времена,
Плывут сказанья в вышине, как перья облаков,
И в сердце странно и светло, печально и легко.
И звезды ясно смотрят вниз, блаженствуя в ночи,
Как будто смерти в мире нет, спокойны их лучи.
Ты понял их язык без слов? Легенда есть одна,
Я научился ей у звезд, послушай, вот она:
Далёко, на звезде одной, в величьи зорь он жил,
И на звезде другой — она, среди иных светил.
И Саламú звалась она, и Зуламúт был он,
И их любовь была чиста, как звездный небосклон.
Они любили на земле в минувшие года,
Но грех и горе, ночь и смерть их развели тогда.
В покое смерти крылья им прозрачные даны,
И жить на разных двух звездáх они осуждены.
Сны друг о друге в голубой пустыне снились им,
Меж ними — солнечный простор сиял, неизмерим;
Неисчислимые миры, созданье рук творца,
Горели между ним и ей в сияньи без конца.
И Зуламит в вечерний час, сжигаемый тоской,
От мира к миру кинуть мост задумал световой;
И Салами в тоске, как он, — и стала строить мост
От берега своей звезды — к нему, чрез бездну звезд.
С горячей верой сотни лет упорный длился труд,
И вот — сияет Млечный Путь, и звездный мост сомкнут;
Весь охватив небесный свод, в зенит уходит он,
И берег с берегом другим теперь соединен.
И херувимов страх объял; они к творцу летят:
«О господи, чтó Салами и Зуламит творят!»
Но всемогущий им в ответ улыбкой просиял:
«Я не хочу крушить того, что жар любви сковал».
А Салами и Зуламит, едва окончен мост,
Спешат в объятия любви, — светлейшая из звезд,
Куда ни ступят, заблестит на радостном пути,
Так после долгих бед душа готова вновь цвести.
И всё, что радостью любви горело на земле,
Что горем, смертью и грехом разлучено во мгле, —
От мира к миру кинуть мост пусть только сил найдет, —
Верь, обретет свою любовь, его тоска пройдет.
590. Летний день в КангасалаКачаюсь на верхней ветке
И вижу с высоких гор,
Насколько хватает зренья,
Сиянье синих озер.
В заливах Лэнгельмэнвеси
Блестит полоса, как сталь,
И нежные волны Ройнэ,
Целуясь, уходят вдаль.
Ясна, как совесть ребенка,
Как небо в детстве, синя,
Волнуется Весиэрви
В ласкающем свете дня.
На лоне ее широком —
Цветущие острова,
Как мысли зеленой природы,
Их нежит воли синева.
Но сосны сумрачным кругом
Обстали берег крутой,
На резвую детскую пляску
Так смотрит мудрец седой.
Созревшие нивы клонят
Лицо к озерным зыбям,
Цветы луговые дышат
Навстречу летним ветрам.
Финляндия, как печален,
А всё красив твой простор!
И златом и сталью блещет
Вода голубых озер!
Звучит и печаль и радость
В напевах финской струны,
И в мерном качаньи песен —
Игра зыбучей волны.
Я — только слабая птичка,
Малы у меня крыла.
Была б я орлом могучим
И к небу взлететь могла, —
Летела бы выше, выше,
К престолу бога-отца,
К ногам его припадая,
Молила бы так творца:
«Могучий владыка неба,
Молитве птички внемли:
Ты создал дивное небо!
Ты создал прелесть земли!
Сиять родимым озерам
В огне любви нашей дай!
Учи нас, великий боже,
Учи нас любить наш край!»
М. А. Волошин