Жозе-Мария Эредиа
591. Бегство кентавровСорвавшись с дальних гор гудящею лавиной,
Бегут в бреду борьбы, в безумьи мятежа.
Над ними ужасы проносятся, кружа,
Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный…
Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон,
Пугая гидр и змей… И вот вдали миражем
Встают уж в темноте гигантским горным кряжем
И Осса, и Олимп, и черный Пелион…
Порой один из них задержит бег свой звонкий,
Вдруг остановится, и ловит запах тонкий,
И снова мчится вслед родного табуна.
Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла,
Где тени бросила блестящая луна, —
Гигантским ужасом несется тень Геракла…
Эмиль Верхарн
592. Осенний вечерВ дикой скачке тучи скачут,
Тучи в пляске завились.
Эй, Луна, берегись!
Мгла гудит и разрывается,
И деревья на полях
То застонут, то заплачут,
Выгибаются…
Эй, Луна, берегись!
Желтый лик больной Луны
Мертвый пал в зеркальность пруда,
Раздробясь о грань волны,
Окруженный бледной просинью, —
Это ветер свадьбу правит с Осенью.
Эй, Луна, берегись!
Как тяжелый всадник, рвется ураган,
В двери бьет размашисто и хлестко,
И гуляет, буйный, распален и пьян,
С рыжей Осенью по дальним перекресткам.
Эй, Луна, берегись!
Этот лик святой и чистый,
Звезд лампады, нимб лучистый
Здесь не к месту средь разгула
Пьяного, тяжелого,
Там, где Осень с Ветром потеряли голову…
В судоргах объятий
Вздохи всё короче.
Беспредельность ночи…
Да лишь лес кричит из вихря и тумана
Под ударами ночного урагана.
Эй, Луна, берегись!
Рыщут псы, и липнет грязь на лапах.
От полей идет сырой и пьяный запах.
И на юг, на север, на восток — повсюду
Разлилось дыханье похоти и блуда,
Как кошмар прерывистый и рдяный.
Ветер с Осенью распутною и пьяной
В буйных судоргах упали и сплелись.
Эй, Луна, берегись!
И собаки воют, точно волки.
593. УжасВ равнинах Ужаса, на север обращенных,
Седой Пастух дождливых ноябрей
Трубит несчастие у сломанных дверей —
Свой клич к стадам давно похороненных.
Кошара из камней тоски моей былой
В полях моей страны унылой и проклятой,
Где вьется ручеек, поросший бледной мятой,
Усталой, скучною, беззвучною струей.
И овцы черные с пурпурными крестами
Идут послушные, и огненный баран,
Как скучные грехи, тоскливыми рядами.
Седой Пастух скликает ураган.
Какие молнии сплела мне нынче пряха?
Мне жизнь глядит в глаза, и пятится от страха…
594. На СеверС темными бурями споря
Возле утесистых стен,
Два моряка возвращались на север
Из Средиземного моря
С семьею сирен.
Меркнул закат бледно-алый.
Плыли они, вдохновенны и гóрды.
Ветер попутный, серый и усталый,
Гнал их в родные фиорды.
Там уж толпа в ожиданьи
С берега молча глядела…
В море, сквозь сумерки синие,
Что-то горело, алело,
Сыпались белые розы,
И извивались, как лозы,
Линии
Женского тела.
В бледном мерцаньи тумана
Шел к ним корабль, как рог изобилья,
Вставший со дна океана.
Золото, пурпур и тело…
Море шумело…
Ширились белые крылья
Царственной пены…
И пели сирены,
Запутаны в снасти,
Об юге, о страсти…
Мерцали их лиры,
А сумерки были и тусклы и сыры.
Синели зубчатые стены.
Вкруг мачт обвивались сирены.
Как пламя, дрожали
Высокие груди…
Но в море глядевшие люди
Их не видали…
И мимо прошел торжествующий сон,
Корабли, подобные лилиям,
Потому что он не был похож
На старую ложь,
Которую с детства твердили им.
595. НоябрьБольшие дороги лучатся крестами
В бесконечность между лесами.
Большие дороги лучатся крестами длинными
В бесконечность между равнинами.
Большие дороги скрестились в излучины
В дали холодной, где ветер измученный,
Сыростью вея,
Ходит и плачет по голым аллеям.
Деревья, шатаясь, идут по равнинам,
В ветвях облетевших повис ураган.
Певучая вьюга гудит, как орган.
Деревья сплетаются в шествиях длинных,
На север уходят процессии их.
О, эти дни «Всех Святых»…
«Всех Мертвых»…
Вот он — Ноябрь — сидит у огня,
Грея худые и синие пальцы.
О, эти души, так ждавшие дня!
О, эти ветры-скитальцы!
Бьются о стены, кружат у огня,
С веток срывают убранство
И улетают, звеня и стеня,
В мглу, в бесконечность, в пространство.
Деревья, мертвые… все в памяти слились.
Как звенья, в пеньи, в вечном повтореньи
Ряды имен жужжат в богослуженьи.
Деревья в цепи длинные сплелись.
Кружатся, кружатся, верны заклятью.
Руки с мольбою во тьме поднялись.
О, эти ветви, простертые ввысь,
Бог весть к какому распятью!
Вот он — Ноябрь — в дождливой одежде
В страхе забился в углу у огня.
Робко глядит он, а в поле, как прежде,
Ветры, деревья, звеня и стеня,
В сумраке тусклом, сыром и дождливом
Кружатся, вьются, несутся по нивам.
Ветры и деревья, мертвые, святые,
Кружатся и кружатся цепью безнадежною
В вечерах, подернутых серой мглою снежною.
Ветры и деревья… мертвые… святые…
И Ноябрь дрожащими руками
Зажигает лампу зимних вечеров
И смягчить пытается слезами
Ровный ход безжалостных часов.
А в полях всё то же. Мгла всё тяжелее…
Мертвые деревья… ветер и туман.
И идут на север длинные аллеи,
И в ветвях безумных виснет ураган.
Серые дороги вдаль ушли крестами
В бесконечность тусклых, дремлющих полей.
Серые дороги и лучи аллей —
По полям… по скатам… вдаль… между лесами…
596. Статуя (Монах)Он крест здесь некогда воздвигнул на утесах
И город основал, придя, как пилигрим,
Из дальных южных стран, в руках пастуший посох,
Великий под плащом монашеским своим.
Он чудеса творил. Народ внимал и плакал
На светлых просеках, в таинственных лесах,
Где прорицал языческий оракул
И руны древние чернели на камнях.
Он стал потом, как сон, невозвратимым,
И был он весь — печаль и красота,
Что некогда сползла с позорного креста
К скорбящим и гонимым.
Он бережно хранил их хрупкие сердца,
Разбитые безжалостной рукою;
Он обещал им счастье без конца
И убаюкивал евангельской мечтою.
Потом король, палач и судия
Его слова, принявши, исказили,
И тексты древние явились в новой силе,
Как меч карающий законов бытия.
И против милости, которую с любовью
На обездоленных он призывал,
Восстала жизнь, внезапная, как шквал,
Безумная и залитая кровью.
Но он в сердцах растопленных пребыл,
Как солнце кроткое смиренья и прощенья,
И черпало народное терпенье
В его лучах источник новых сил.
И празднуют его весною, в мае, рано —
Целителя болезней и скорбей.
И матери несут детей
Омыть в струе старинного фонтана.
Звучит в конце печальных литаний
Широкое и благостное имя
В сияньи свеч, в колеблющемся дыме,
В мерцаньи риз, крестов и панагий.
На фоне старого романского портала
Встает его годами стертый лик,
И камень весь дрожит, когда несется зык
С высот зовущего металла.
М. Л. Лозинский
Редьярд Киплинг
597. ЗаповедьВладей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена, и снова
Ты должен всё воссоздавать с основ.
Умей поставить, в радостной надежде,
На карту всё, что накопил с трудом,
Всё проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том;
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно всё пусто, всё сгорело,
И только Воля говорит: «Иди!»
Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и с друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неумолимый бег, —
Тогда весь мир ты примешь как владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!
Марселина Деборд-Вальмор
598. Письмо женщиныРаз ты опять о том, что невозвратно,
Жалеешь вдруг,
Раз ты опять зовешь меня обратно, —
Послушай, друг:
Пространных клятв, где и мольбы, и грезы,
И стон души,
Когда за них расплатой будут слезы,
Ты не пиши.
Раз дол и рощи после непогоды
Горят светло,
Осушим взор и отметем невзгоды,
Подняв чело.
Хоть мне звучит еще твой голос милый,
Не говори,
Не говори мне больше: «До могилы!» —
А: «До зари!»
Мы знали дни, мелькнувшие привольно
Среди цветов,
Мы знали дни, израненные больно
Кольцом оков;
От мыслей этих, тяготящих разум,
Уклоним взор,
И всё, как дети, позабудем разом,
Вдохнув простор!
О, если, может как бы жизнь вторая
Начать свой круг
И протекать, другой себя вверяя,
Без лишних мук,
Услышь мой зов, из глубины идущий:
На склоне дня
Приди ко мне, мечтающий и ждущий,
Возьми меня!
Шарль Леконт де Лиль
599. Смерть ВальмикиВальмики, царь певцов, бессмертный, очень стар.
Его очам предтек мир мимолетных чар,
Мгновенней, чем прыжок проворной антилопы.
Ему сто лет. Ему земные скучны тропы.
Как, синей вечности предощущая зной,
Бьет крыльями орел над темной крутизной,
Так заточенный дух, томясь в оковах тлена,
Стремится вырваться из призрачного плена.
Вот почему Певец героев старины
Зовет спокойствие и сладость тишины,
Неизреченный мир, где больше нет сознанья,
Предел всех помыслов, разлада и страданья,
Верховный сон без грез и череды времен,
Который царственным Забвеньем осенен.
Дни льются, жизнь полна, увенчан подвиг трудный.
До гребня он взошел на Гимават безлюдный.
Кровь обнаженных стоп пятнала тяжкий путь,
Вихрь ледяных ночей ему измучил грудь,
Но, мыслей и лица назад не обращая,
Он шаг остановил лишь у земного края.
В тени смоковницы, чью зелень бережет
И лето знойное, и зимних вьюг полет,
Руками опершись о посох путеводный,
Одеян бородой густой и благородной,
Он видит, недвижим, последний раз, вдали,
Потоки, и леса, и города земли,
Столпы предвечных гор и гулких волн границы,
Откуда взносится, весь в розах, Куст денницы.
Бесстрастен, молчалив, всё это видит он.
Священные лучи объемлют небосклон.
От трав до синих сфер, от пропасти до тучи
Трепещет, и плывет, и льется свет летучий,
Целуя ласково, прозрачный, золотой,
И насекомое, и в заросли густой
Задумчивых слонов, что вздрагивают вяло,
Звенящих шпанских мух отмахивая жало,
Раджей и париев, собак и мудрецов,
И Гималайский кряж, и выводок птенцов.
Смех ослепительный горит над мирозданьем.
Несякнущая жизнь поит благоуханьем
Неизмеримость сна, где Брама, полный сил,
Себя узрел, узнал и, светлый, возлюбил.
Вальмики погружен в великолепье света.
Что вас развеяло, целительные лета?
Виденье давних дней, откуда всходишь ты?
О мощный гимн любви, добра и чистоты,
Лелеющий в веках, как ветер тихокрылый,
И Раму сильного, и Лилию Митхилы,
Бойцов, и девушек, и мудрых, и богов,
И ослепительное шествие веков,
Зачем, дыханьем роз овеянный широко,
Ты возникаешь вновь из дивного истока?
О Рамаяна! Дух, что встарь тебя пропел,
Следит твой вольный лет в безоблачный предел
И, в упоении гармоний вдохновенных,
Сливается, кружась, с полетом душ блаженных.
Шар солнца вырос, всплыл и мирно запылал.
Густой, беззвучный зной, струя за валом вал,
Спадает, пламенный, и поглощает, властный,
Цвета, и образы, и запахи, и страстный
Порыв живого, молвь людей и дальний гул
Прибоя, что дышал всё глуше и уснул.
Везде всё смолкло. Мир пылает, истомленный.
И вот из-под земли, сухой и раскаленной,
Белесый муравей, притянутый жарой;
Их сто, их тысячи и тысячи; ордой
Неисчислимою, они сплошным движеньем
Идут на старика, который взят виденьем
И, прислонясь к стволу, окутанному мхом,
Уничтожается в создании своем.
Он отрешен от чувств, он отрешен от духа.
Большие муравьи, влача седые брюха,
Волнами близятся к замершему, киша,
Спадая, шевелясь, вздымаясь и шурша,
Как накипание встающей в море пены.
Покрыли бедра, грудь, обволокли все члены,
Кусают, гложут плоть, в глазах ища проход
Туда, где черепа изогнут мощный свод,
Толпами лезут в рот, разверстый и лиловый,
И вот на высоте стоит костяк суровый,
Над дольной мглой, как бог над ладаном жрецов,
Тот, кто был некогда Вальмики, царь певцов,
Чья звучная душа живит земные тени
И будет вечно петь устами поколений.
600. ПоказчикиКак изможденный зверь, в густой пыли вечерней,
Который на цепи ревет в базарный час,
Кто хочет, пусть несет кровь сердца напоказ
По торжищам твоим, о стадо хищной черни!
Чтобы зажечь на миг твой отупелый глаз,
Чтоб выклянчить венок из жалких роз иль терний,
Кто хочет, пусть влачит, топча, как ризу, в скверне,
И стыд божественный, и золотой экстаз.
В безмолвной гордости, в могиле безыменной
Пускай меня навек поглотит мрак вселенной,
Тебе я не продам моих блаженств и ран,
Я не хочу просить твоих свистков и вздохов,
Я не пойду плясать в открытый балаган
Среди твоих блудниц и буйных скоморохов.
601. Solvet seclum[8]Ты смолкнешь, темный гул, о голос бытия!
Кощунства, черные, как стая воронья,
Стенанья ужаса, и бешенства, и мщенья,
Тысячеустый вопль извечного крушенья,
Мученья, злоба, скорбь, плач боли и стыда,
И дух, и плоть людей умолкнут навсегда!
Всё смолкнет: и цари, и боги, и народы,
Пещеры каторги и храмовые своды,
Всё, что живет в лесах, в горах, в воде, на льду,
Летает, прыгает и ползает в аду,
Всё то, что прячется, всё то, что настигает,
От смятого червя, который издыхает,
До молний, рыщущих в неисследимой мгле!
В одно мгновение всё смолкнет на земле.
И то не будет вновь, в лучах иного края,
Воскресшая заря утраченного рая,
Беседа тихая Адама и Лилит,
Не сон божественный, который всё целит;
То будет в час, когда наш шар, еще несытый,
Сорвавшись со своей чудовищной орбиты,
Бессмысленный, слепой, в последний раз рыча,
Свой непомерный груз всё исступленней мча,
Об мир какой-нибудь, огромный сгусток праха,
Несчастной скорлупой ударится с размаха
И, проливая в ночь из неиссчетных ран
Воды и пламени кипящий океан,
Своею мерзостью в пустотах безыменных
Вспоит незримые зародыши вселенных.
602. ВилланеллаЧерной ночью, в безветрие,
под Экватором
Пространство, Время и Число
Упали тихо с тверди черной
В морей безлунное жерло.
Молчанье тьмы заволокло,
Как некий саван необорный,
Пространство, Время и Число.
Немым обломком, тяжело,
Дух погружается, покорный,
В морей безлунное жерло.
И с ним всё гибнет, всё ушло —
Мысль, память, гений животворный,
Пространство, Время и Число —
В морей безлунное жерло.
603. Багровое светило В небесной бездне будет великое
багровое светило, именем Сагил.
Рабби Абен-Эзра
Над мертвой сушею громады волн безгласных,
В которых вздрогнул мир и навсегда угас,
Встают в безмерности, где вечен каждый час;
И рдеющий Сагил, из недр ночей ужасных,
Вперяет в глубину окровавленный глаз.
Над беспредельностью, безмолвием объятой,
Над косной пропасти глухим небытием,
Мрача завесы туч и водный окоем,
Сагил, угрюмый шар, пустынный соглядатай,
Раскрыв кровавый глаз, вселенским грезит сном.
Любви, отчаянья, слез, гнева, вдохновений,
Всего, что радует, как драгоценный бред,
Ни неба, ни земли, ни жизни больше нет.
Над давним маревом забытых сновидений
Сагила рдяный глаз льет кровянистый свет.
Генрих Гейне
604. Чайльд ГарольдКрепкий, черный, челн просторный
Мрачно режет лоно вод.
В нем с угрюмой, тихой думой
Стража смертная плывет.
Бледный ликом, в сне великом,
Недвижим лежит поэт.
Голубые, как живые,
Смотрят очи в горний свет.
Словно жалкий клич русалки,
Звонко стонет глубина.
Это волны, скорбью полны,
Мерно плещут вкруг челна.
605. Царь ДавидУгасает мирно царь,
Ибо знает: как и встарь,
Самовластье на престоле
Будет чернь держать в неволе.
Раб, как лошадь или бык,
К вечной упряжи привык,
И сломает шею мигом
Не смирившийся под игом.
Соломону царь Давид,
Умирая, говорит:
«Кстати, вспомни, для начала,
Иоава, генерала.
Этот храбрый генерал
Много лет мне докучал,
Но ни разу злого гада
Не пощупал я как надо.
Ты, мой милый сын, умен,
Веришь в бога и силен,
И твое святое право
Уничтожить Иоава».
Николоз Бараташвили
606. Сумерки на МтацминдеМоя Мтацминда, гора святая! О, как прекрасны,
Как нелюдимы и полны думы твои откосы,
Когда их тихо оденет небо в живые росы
И дышат негой летучий ветер и вечер ясный!
Какая тайна тогда объемлет и дол окрестный и небосвод!
Какие дали тогда чаруют того, кто смотрит с твоих высот!
Ковер долины повит цветами, как драгоценный престольный плат,
И фимиамом благодаренья к тебе клубится их аромат.
Я помню время, былое время, когда, унылый,
Я пробирался среди утесов, над сонным лугом,
И тихий вечер со мной был ласков и был мне другом,
Как я, печальный, как я, безмолвный и сердцу милый.
Как вся природа в минуты эти была устала и хороша!
О небо, небо, твой образ вечный запечатленным хранит душа;
Чуть я увижу кусок лазури, к тебе мгновенно летят мечты,
Но погибают в пути воздушном, не достигая до высоты.
Я забываю темницу мира, к тебе взирая.
К тебе стремлюсь я из этой жизни, для сердца тесной…
Расстаться с прахом, взнестись высоко, в обитель рая…
Но непостижен тому, кто смертен, закон небесный.
Я над стремниной стоял, задумчив, любуясь небом, там, надо мной.
Был вечер мая, кругом — ущелья дышали тенью и тишиной.
И лишь порою чуть слышный ветер отрадно веял в небес тиши.
Вечерний воздух свое безмолвье сливал с печалью моей души.
Гора живая, то в блеске смеха, то в ризе слезной,
Какую радость и утешенье ты даришь взгляду!
Усталым душам, в часы печали, ты шлешь отраду,
Друг вековечный сердец замкнутых, немой и грозный!
Всё было тихо. Сгущался сумрак. Лучи померкли и синева.
Вслед за луною, томясь влюбленно, звезда спешила, лишь ей жива.
Как тихо светит душа младая, молитвой жаркой утомлена,
Так в темном небе туманным диском, струя сиянье, плыла луна.
И этот вечер, мтацминдский вечер, был мой когда-то!
О край заветный, я помню, помню, какие думы
Ты мне навеял, как озарил ты мой дух угрюмый!
Великим счастьем, тобою данным, душа богата.
О тихий вечер, о вечер чудный, ты вечно светел в моей судьбе!
Когда нет силы бороться с горем, я, беззащитный, зову к тебе,
И ты спасаешь, ты шлешь надежду томленью сердца, тоске ума,
Что встанет солнце, что будет утро, что озарится ночная тьма.
607. МераниМчит, несет меня без пути-следа мой Мерани.
Вслед доносится злое карканье, окрик враний.
Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,
Размечи мою думу черную всем ветрам!
Рассекай вихри, разрезай волны, над горной кручей смелее лети.
Скачи быстрее, чтоб легче были нетерпеливому дни пути.
Не ведай страха, мой конь крылатый, презирай бури, презирай зной,
Лети, не станет просить пощады самозабвенный наездник твой.
Печали мало, если я брошу мою отчизну, моих друзей,
Если забуду семью и кровных, и нежный голос милой моей, —
Где ночь настигнет, где свет застанет — пусть там и будет родимый дом.
О, лишь бы верным поведать звездам, чтó в темном сердце горит моем!
Вверить сердца стон, вверить прах любви волнам шумным
И крылам твоим восхитительным и безумным!
Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,
Размечи мою думу черную всем ветрам!
Пусть не усну я в земле отчизны среди старинных могильных плит,
Пусть дорогая мои останки слезой печальной не окропит;
Мне черный ворон выроет яму в краю безвестном, в пустых полях,
И вихрь бездомный с плачем и воем песком засыплет мой бедный прах.
Не слезы милой — дожди и росы мне в час прощальный омоют грудь,
Не вздохи близких — орлиный клекот меня проводит в последний путь.
Несись, Мерани, мой конь крылатый, умчимся вместе за грань судьбы!
Твой всадник не был пленником рока и с ним, как прежде, жаждет борьбы!
Пусть погибну я, роком проклятый, им сраженный, —
Меч о меч, как враг, буду биться с ним, непреклонный.
Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,
Размечи мою думу черную всем ветрам!
Нет, не исчезнет душевный трепет того, кто ведал, что обречен,
И в диких высях твой след, Мерани, пребудет вечно для всех времен:
Твоей дорогой мой брат грядущий проскачет, смелый, быстрей меня
И, поравнявшись с судьбиной черной, смеясь обгонит ее коня.
Мчит, несет меня без пути-следа мой Мерани.
Вслед доносится злое карканье, окрик враний.
Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,
Размечи мою думу черную всем ветрам!
Фридрих Шиллер
608. К РадостиРадость, чудный отблеск рая,
Дочерь милая богам,
Мы вступаем, неземная,
Огнехмельные, в твой храм.
Власть твоя связует свято
Всё, что в мире врозь живет:
Каждый в каждом видит брата
Там, где веет твой полет.
Хор
Обнимитесь, миллионы!
В поцелуе слейся, свет!
Братья, над шатром планет
Есть отец, к сынам склоненный.
Кто изведал жребий ясный
С другом встретиться как друг,
Кто подругой горд прекрасной,
Влейся весело в наш круг!
Кто своей, в земных просторах,
Душу назвал хоть одну!
Кто не мог, — с тоской во взорах
Пусть отыдет в тишину!
Хор
Всё, что дышит в бездне зримой,
Будь союзом дружных сил!
Это — путь к огням светил,
Где царит Непостижимый.
Радость все уста земные
Из грудей Природы пьют;
К ней и добрые, и злые
Легким следом притекут.
В ней — и гроздья, и лобзанья,
Друг, в беде неколебим;
Утоляет червь алканья,
Бога видит херувим.
Хор
Вы простерлись, миллионы?
Ты творца провидишь, свет?
Там он, над шатром планет,
Миру ставящий законы.
Радость, двигатель всесущий
Нескончаемых веков,
Радость, маятник, ведущий
Ход космических часов,
Из семян, из мглы небесной
Манит солнца и цветы,
Мчит миры среди безвестной
Звездочетам пустоты.
Хор
Как миры, за нею следом,
Мчатся огненным дождем,
Бодро, братья, в путь идем,
Как герой идет к победам!
В ярком зеркале познанья
Нас ее улыбка ждет.
Путь ее на холм венчанья
Страстотерпца приведет.
В лучезарных высях веры
Водружая знамена,
Светит в смертные пещеры
В сонме ангелов она.
Хор
Претерпите, миллионы!
Уготован лучший свет!
Где-то над шатром планет
Властный бог воздаст за стоны.
Не нужна богам отплата;
Счастлив, кто подобен им.
Опечаленного брата
К ликованью приобщим.
Месть и ненависть отложим,
Смертный недруг будь прощен,
Сожаленьем не тревожим
И слезой не отягчен.
Хор
Должникам своим забудем!
Примирен да будет свет!
Братья, над шатром планет
Судит бог, как здесь мы судим.
Брызжут радостью бокалы:
В пене гроздьев золотой
Черплют кротость каннибалы,
Храбрость — падшие душой.
Братья, встаньте, лейте брагу
Круговую до краев!
Выше искристую влагу:
Этот ковш — отцу миров!
Хор
Вторя гимнам сил бесплотных,
Хорам звездных голосов,
Этот ковш — отцу миров
Над шатром планет несчетных!
Непреклонность в тяжкой муке,
Помощь скорбному в нужде,
Верность клятвенной поруке,
Правда в дружбе и вражде,
Гордость мужа перед троном
И бестрепетность сердец,
Смерть неправедным законам,
Делу правому венец!
Хор
Станьте в круг кольцом железным
И клянитесь, братья, в том
Этим золотым вином,
Судией клянитесь звездным!
609. Перстень ПоликратаОн на дворце стоял высоком,
Он озирал довольным оком
Порабощенный им Самос.
«Здесь всё — мое, — гордыни полон,
К царю Египта речь повел он: —
Не дивно ль рок меня вознес?»
«Твой жребий знаменит и славен!
Все те, которым был ты равен,
Склонили пред тобой главу.
Но их отмститель жив поныне;
Пока он дышит на чужбине,
Тебя счастливым не зову».
Царь не успел докончить речи,
Как из Милета, с поля сечи,
Гонец тирану предстает:
«Пусть жертв восходит дым обильный,
И пусть чело твое, всесильный,
Венец лавровый обовьет!
Твой враг сражен копьем нещадным;
Меня с известьем шлет отрадным
Твой полководец Полидор».
И он в бадье, от крови красной,
Подносит князю дар ужасный.
Князь узнает померкший взор.
Царь отступает с содроганьем.
«Не верь судьбы очарованьям, —
Он молвит, омрачен и тих. —
Плывет в обманчивой лазури —
Как знать, добыча первой бури —
Удача кораблей твоих».
Но, прерывая речь владыки,
Толпы ликующие клики
Гремят от взморья до небес.
Сокровищ чужеземных полный,
К родному брегу пенит волны
Судов тысячествольный лес.
Дается диву гость державный:
«Сегодня ты счастливец явный,
Но счастье ветрено всегда.
Критян воинственных отряды
Тебе грозить разгромом рады;
Они уж близятся сюда».
Он не успел домолвить слова,
Как с моря клич несется снова,
И весть стоустая слышна:
«Победа! Враг опасный сломлен,
Флот Крита бурею разгромлен.
Забыта, кончена война!»
Гость внемлет, трепетом объятый:
«Не спорю, ты счастлив трикраты!
Но жребий наш сокрыт во мгле.
Мне страшно зависти незримых;
Блаженств, ничем не омрачимых,
Никто не ведал на земле.
Немало дней я прожил славных,
Во всех моих делах державных
Я помощь неба находил;
Но у меня был отпрыск милый,
И он погиб, он взят могилой,
Я счастью долг свой уплатил.
И ты, да избежишь печали,
Моли, чтоб боги примешали
Страданье к радостям твоим.
Нет, ни один еще беспечно
Не отошел из тех, кто вечно
Богами был благотворим.
А если безучастны боги,
То внемли голосу тревоги
И призови несчастье сам;
И из всего, чем ты владеешь,
То, что всем сердцем ты лелеешь,
Возьми и в жертву брось волнам!»
И тот, смущенный страхом тоже:
«Мне этот перстень мой дороже
Всего, чем этот остров полн.
Его эринниям назначу,
Чтоб искупить свою удачу».
И мечет перстень в бездну волн.
И вот наутро, с солнцем рано,
Рыбак приветствует тирана,
Приходит, весело смеясь:
«Сегодня рыба мне попалась,
Какой на свете не встречалось;
Прими ее в подарок, князь».
Но вот уже, под общий говор,
Спешит ошеломленный повар,
Глаза испуганно раскрыв:
«Князь, перстень, что ты в море кинул,
Я из утробы рыбьей вынул.
О, беспредельно ты счастлив!»
Гость подымается, смятенный:
«Мне страшен этот дом блаженный,
Отныне дружба наша — прах.
Тебе куют погибель боги,
Я прочь бегу с твоей дороги».
Сказал и отплыл второпях.
Саят-Нова
610.Ты ярче сбруи золотой в своих камнях, красавица.
Хранимы ты и милый твой на небесах, красавица.
Ты соловью дала язык, ты рай в цветах, красавица,
Но розе — месяц жить, а ты живешь в веках, красавица.
Хвалить тебя — конца не знать, всего не перечесть добра:
Убранство стен твоих — парча, ковер чудеснее ковра,
И каждый гвоздик — золотой, и доски сплошь из серебра,
Ты — трон павлиний, что воздвиг великий шах, красавица.
Ты Искандеров царский лал, жемчужин вереница ты,
Саморедчайшего зерна чистейшая частица ты;
Когда выходишь ты гулять, не различаешь лица ты,
Тебе пред сильными земли неведом страх, красавица.
Возможно Соломонов ум ума превысить глубиной,
Возможно дорогой наряд заткать жемчужною волной,
Быть можно гурией в раю, быть можно солнцем и луной, —
Ты превосходишь всё, что есть в земных краях, красавица.
Тебя одел небесный снег, ты пахнешь, как весна, мой друг,
Кто сядет рядом, — опален, ты так чудес полна, мой друг.
Саят-Нова еще живет, зачем же ты грустна, мой друг?
Пусть я умру, а ты живи, оплачь мой прах, красавица.
611.Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нежная,
Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная,
Ведь на тебе и холст простой — ткань парчевáя, нежная,
Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная.
Ты — дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба купить тебя.
Не пожалеет, кто найдет, но горе — обронить тебя.
Увы, в блаженном свете та, чей жребий был родить тебя;
Живи она, была б у ней, как ты, — вторая, нежная.
Ты драгоценна вся насквозь, твоя сверкает красота,
Волна твоих густых волос янтарной нитью повита.
Глаза — два кубка золотых, граненых чашечек чета,
Ресницы — строем острых стрел разят, пронзая, нежная.
Лицо твое, — сказал бы перс, — второе солнце и луна.
Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.
Художник выронил перо, рука виденьем сражена.
Восстав, ты — Раш, а сев, — затмишь блеск попугая, нежная.
Но не таков Саят-Нова, чтоб на песке воздвигнуть дом.
Чего ты хочешь от меня, — как в сердце вычитать твоем?
Ты вся — огонь, твой плащ — огонь, — как воевать с таким огнем?
На ткань индийскую твою легла другая, нежная.
612.Я болен от любви к тебе, — о злом недуге плачу.
От горя я совсем зачах и вот в испуге плачу.
Как озабоченный векил, о всей округе плачу.
Изгнанник, потерявший дом, я по лачуге плачу.
Куда пойти, к кому воззвать, какой поможет властелин!
Когда бы врач Лохман воскрес, помог бы мне лишь он один.
На мой рассудок посмотри, я сам над ним не господин.
Разлив унес мое бревно — по легком струге плачу.
Сгорело сердце от любви, его не исцелят теперь.
Ограды нет, и нет плетня, на что мне этот сад теперь!
Остался лук без тетивы, на что такой снаряд теперь!
Стрелу о камень я разбил и по кольчуге плачу.
Напрасно я вожу пером, в чернилах словно влаги нет.
Всех слов не высказать зараз, как вечной мудрости завет.
Как в затонувший монастырь, к моей душе потерян след.
Ушел мой пастырь, о грехе в сердечной туге плачу.
В селе ты первый старшина, в столице ты султан и хан,
В саду ты роза и жасмин, в горах ты молодой шушан.
Сама убей Саят-Нову, он будет счастлив, бездыхан.
Себя не жаль мне, жаль народ: о нем, о друге, плачу.
Данте
613. Ад. Из песни XXIIМы шли с десятком бесов; вот уж в милом
Сообществе! Но в церкви, говорят,
Почет святым, а в кабачке — кутилам.
Лишь на смолу я обращал свой взгляд,
Чтоб видеть свойства этой котловины
И что за люди там внутри горят.
Как мореходам знак дают дельфины,
Чтоб те успели уберечь свой струг,
И над волнами изгибают спины, —
Так иногда, для облегченья мук,
Иной всплывал, лопатки выставляя,
И, молнии быстрей, скрывался вдруг.
И как во рву, расположась вдоль края,
Торчат лягушки рыльцем из воды,
Брюшко и лапки ниже укрывая, —
Так грешники торчали в две гряды,
Но, увидав, что Борода крадется,
Ныряли в кипь, спасаясь от беды.
Один — как вспомню, сердце ужаснется —
Заждался; так одна лягушка, всплыв,
Нырнет назад, другая остается.
Собачий Зуд, всех ближе, зацепив
Багром за космы, слипшиеся туго,
Втащил его, как выдру, на обрыв.
Я помнил прозвища всего их круга:
С тех пор, как их избрали, я в пути
Следил, как бесы кликали друг друга.
«Эй, Рыжий, забирай его, когти, —
Наперебой проклятые кричали, —
Так, чтоб ему и шкуры не найти!»
И я сказал: «Учитель мой, нельзя ли
Узнать, кто этот жалкий лиходей,
Которого враги к рукам прибрали?»
Мой вождь к нему подвинулся плотней,
И тот сказал, в ответ на обращенье:
«Я был наваррец. Матерью моей
Я отдан был вельможе в услуженье,
Затем что мой отец был дрянь и голь,
Себя сгубивший и свое именье.
Меня приблизил добрый мой король,
Тебальд; я взятки брал, достигнув власти,
И вот плачусь, окунут в эту смоль».
Тут Боров, у которого из пасти
Торчали бивни, как у кабана,
Одним из них стал рвать его на части.
Увидели коты, что мышь вкусна;
Но Борода, обвив его руками,
Сказал: «Оставьте, помощь не нужна».
А. И. Оношкович-Яцына