Генрих Гейне
А ведь гусаров я люблю,
Я очень к гусарам склонна.
И синих, и желтых люблю я, всех,
Любого эскадрона.
И кирасиров я люблю,
Я так люблю кирасиров;
Пусть он рекрут, пусть ветеран,
Простой, из командиров.
Кавалерист, артиллерист,
Я всех люблю до отвала,
И тоже в инфантерии я
Довольно ночей продремала.
Люблю я немца, француза люблю,
Люблю я чеха и грека,
Я шведа, испанца люблю, поляка, —
Я в них люблю человека.
Мне всё равно, из какой страны,
И веры он старой иль новой,
Мне люб и мил любой человек,
Когда человек он здоровый.
Отечество их и религия их,
Ведь всё это только платья —
Тряпье долой! Чтоб его к груди
Нагого могла прижать я!
Я — человек, человечеству я
Отдаюсь душой и телом;
А кто не может уплатить,
Записываю мелом.
Смеются над шатром моим
Зеленые веночки.
Сейчас мадеру я даю
Из самой свежей бочки!
А ведь кастраты плачут,
Лишь песня сорвется с губ;
И плачут, и судачат,
Что голос мой слишком груб.
И нежно поют хоралы
Малые голоски,
Колокольчики, кристаллы, —
Они высоки и легки.
Поют о любовных муках,
Любви, наитии грез;
Дамы при этих звуках
Плавают в море слез.
Не верую я в Небо,
Ни в Новый, ни в Ветхий Завет.
Я только в глаза твои верю,
В них мой небесный свет.
Не верю я в господа бога,
Ни в Ветхий, ни в Новый Завет.
Я в сердце твое лишь верю,
Иного бога нет.
Не верю я в духа злого,
В геенну и муки ее.
Я только в глаза твои верю,
В злое сердце твое.
Мне снился сон, что я господь,
Сижу на небе, правя,
И ангелы сидят кругом,
Мои поэмы славя.
Я ем конфеты, ем пирог,
И это всё без денег,
Бенедиктин при этом пью,
А долгу ни на пфенниг.
Но скука мучает меня,
Не лезет чаша ко рту,
И если б не был я господь,
Так я пошел бы к черту.
Эй, длинный ангел Гавриил,
Лети, поворачивай пятки,
И милого друга Эугена ко мне
Доставь сюда без оглядки.
Его в деканской не ищи,
Ищи за рюмкой рома,
И в церкви Девы не ищи,
А у мамзели, дома.
Расправил крылья Гавриил
И на землю слетает,
За ворот хвать, и в небо, глядь,
Эугена доставляет.
Ну, братец, я, как видишь, бог,
И вот — землею правлю.
Я говорил ведь, что себя
Я уважать заставлю.
Что день, то чудо я творю, —
Привычка, друг, господня, —
И осчастливить, например,
Хочу Берлин сегодня.
И камень должен на куски
Распасться тротуарный,
И в каждом камне пусть лежит
По устрице янтарной.
Да окропит лимонный сок
Ее живой росою,
Да растекается рейнвейн
По улицам рекою.
И как берлинцы веселы,
И все спешат на ужин;
И члены земского суда
Припали ртами к лужам.
И как поэты веселы,
Найдя жратву святую!
Поручики и фендрики
Оближут мостовую,
Поручики и фендрики
Умнее всех на свете,
И думают: не каждый день
Творятся дива эти.
Девица, стоя у моря,
Вздыхала сто раз подряд —
Такое внушал ей горе
Солнечный закат.
Девица, будьте спокойней,
Не стоит об этом вздыхать;
Вот здесь оно спереди тонет
И всходит сзади опять.
1
Сам суперкарго мейнгер ван Кук
Сидит, считая, в каюте;
Он сличает верный приход
С убылью в нетте и брутте.
«И гумми хорош, и перец хорош,
Мешков и бочек тыща;
Песок золотой, слоновая кость —
Но черный товар почище.
Четыреста негров за сущий пустяк
Я выменял у Сенегала.
Тугое мясо, и жила тверда, —
Как брус литого металла.
Для мены сталь была у меня,
Стеклянные бусы и вина;
Семьсот процентов я наживу,
Если дойдет половина.
Двести негров останься в живых
До гавани Рио-Жанейро,
И сотню дукатов даст с головы
Мне дом Гонзалес-Перейро».
Но в этот миг мейнгер ван Кук
Оторван от этих чисел;
Входит в двери морской хирург,
Доктор ван дер Смиссен.
Морской хирург и тощ и прям,
А нос в угрях багровых.
«Ну, водный лекарь, — воскликнул ван Кук, —
А как арапчата здоровы?»
Хирург благодарен ему за вопрос:
«Я шел доложить мейнгеру,
Что смертность за нынешнюю ночь
Слегка превысила меру.
В среднем мрут ежедневно три,
Но нынче умерло восемь,
Мужчин и женщин. — Убыль мы
Немедля в журнал заносим.
Я тщательно все эти трупы вскрыл,
Я знаю эту породу:
Они симулируют часто смерть,
Чтобы их бросили в воду.
Засим я цепи с мертвых снял,
И, как всегда при этом,
Я в море бросить их велел
За час перед рассветом.
И тотчас целая стая акул
Стрелою к ним юркнула, —
Любители черного мяса они,
Столуется здесь акула.
Они за нами стадом шли,
Когда мы плыли заливом:
Чует, бестия, мертвый дух
Нюхом своим похотливым.
Весьма забавно на них смотреть,
Как мертвых они обступят:
Та голову цап, та за ногу хвать,
А эта лохмотья лупит.
А всё проглотят — улягутся в ряд,
Довольные, и оттуда
Пялятся вверх, как будто хотят
Сказать спасибо за блюдо».
Но тут прерывает хирургову речь
Мейнгер ван Кук, вздыхая:
«Скажите, как нам зло пресечь,
Откуда напасть такая?»
Хирург возразил: «По своей вине
Процент значительный умер:
Своим дурным дыханьем они
Испортили воздух в трюме.
От меланхолии тоже мрут, —
Они смертельно скучают;
Танцы, музыка, вольный дух
При этом всегда помогают».
И крикнул тогда мейнгер ван Кук:
«Другого такого найдете ль!
Какой совет! Мой милый хирург
Умен как Аристотель.
Хотя председатель Лиги Друзей
Улучшенья Тюльпанной Культуры
И очень ловок, — но нет у него
И трети вашей натуры.
Эй, музыки! музыки! Негры должны
Плясать и резвиться как дети;
А кто, танцуя, станет скучать,
Того подгонят плети».
2
Высоко с синего свода небес
Тысячи звезд сладострастных,
Большие и умные, глядят
Глазами женщин прекрасных.
Они на море сверху глядят,
А море во всю круговую
Фосфорноблещущим сжато кольцом;
Сладостно волны воркуют.
Ни паруса. Весь невольничий бриг
Как будто растакелажен;
Но ярко на мачте горят фонари,
На палубе бал налажен.
На старой скрипице боцман пилит,
И повар на флейте играет,
Юнга бьет в такт в барабан,
А доктор в трубу задувает.
И сотни негров — женщин, мужчин —
Прыгают, вьются, взлетают,
Как полоумные; с каждым прыжком
Мерно цепи бряцают.
Яростно топчут доски они,
И девушка полунагая
К нагому товарищу страстно льнет
И с ним кружится, вздыхая.
Надсмотрщик — maître des plaisirs[9],
И плеть его воловья
Бодрит ленивых танцовщиков, —
Пускай прибавляют здоровья.
И дидельдумдей, и шнеддереденг,
И шум морского бала
Морскую нечисть разбудил,
Которая тупо дремала.
И, сонные, тупо всплывают из волн
Акулы, за стаей стая,
И пялятся вверх на светлый дек,
Смущаясь, не понимая.
Они замечают, что завтрака час
Еще не настал, и рядами
Зевают, выгнув спину; а пасть
Усажена зубами.
И дидельдумдей, и шнеддереденг,
И шум не умолкает.
От нетерпенья ряд акул
Свой собственный хвост кусает.
Не любят музыки, верно, они,
Как все из акульего мира.
«Неверен не любящий музыки зверь», —
Гласит изреченье Шекспира.
И шнеддереденг, и дидельдумдей,
И шум не умолкает.
У мачты стоит мейнгер ван Кук
И руки, молясь, воздевает:
«Сих грешников черных помилуй, спаси,
Исус Христос распятый!
Не гневайся, боже, на них: они
Глупее, чем скот рогатый.
Спаси их жизнь, Исус Христос,
За мир отдавший тело!
Ведь если двести штук не дойдет,
Погибло всё мое дело».
Сквозь щели ветер ночной свистит,
А на чердачном ложе
Две бедных тени улеглись;
Их лица — кости да кожа.
Первая бедная тень говорит:
«Меня обойми рукою,
Ко рту моему прижми свой рот,
Хочу согреться тобою».
Вторая бедная тень говорит:
«Когда я гляжу в твои очи,
Скрывается голод, и бедность, и боль,
И холод этой ночи».
Целовались они, рыдали они,
Друг другу руки сжимали,
Смеялись порой, даже спели раз,
И вот под конец замолчали.
Наутро с комиссаром пришел
Лекарь, который, пощупав
Пульс, на месте установил.
Отсутствие жизни у трупов.
«Полый желудок, — он пояснил, —
Вместе с диетою строгой
Здесь дали летальный исход, — верней,
Приблизили намного.
Всегда при морозах, — прибавил он, —
Нужно топить жилище
До теплоты и — вообще —
Питаться здоровой пищей».
Поешь, как некогда Тиртей
Пел своего героя,
Но плохо выбрал публику,
И время не такое.
Усердно слушают тебя
И хвалят дружным хором,
Как благородна мысль твоя,
Какой ты мастер форм.
И за твое здоровье пить
Вошло уже в обычай,
И боевую песнь твою
Подтягивать мурлыча.
Раб о свободе любит петь
Под вечер, в заведеньи.
От этого питье вкусней,
Живей пищеваренье.
«Да не будет он помянут!»
Это сказано когда-то
Эстер Вольф, старухой-нищей,
И слова я помню свято.
Пусть его забудут люди,
И следы земные канут,
Это высшее проклятье —
Да не будет он помянут!
Сердце, сердце, эти пени
Кровью течь не перестанут;
Но о нем — о нем ни слова:
Да не будет он помянут!
Да не будет он помянут,
Да в стихе исчезнет имя, —
Темный пес, в могиле темной
Тлей с проклятьями моими!
Даже в утро воскресенья,
Когда звук фанфар разбудит
Мертвецов, и поплетутся
На судилище, где судят,
И когда прокличет ангел
Оглашенных, что предстанут
Пред небесными властями, —
Да не будет он помянут!