Генрих Гейне
* * *
Из слез моих выходит много
Благоухающих цветов,
И стоны сердца переходят
В хор сладкозвучных соловьев.
Люби меня, и подарю я,
Дитя, тебе цветы мои,
И под окошками твоими
Зальются звонко соловьи.
* * *
Неподвижные от века,
Звезды на небе стоят
И с любовною тоскою
Друг на друга всё глядят.
Говорят они прекрасным
И богатым языком,
Но язык их никакому
Филолóгу незнаком.
Я же тот язык прекрасный
В совершенстве изучил:
Дорогой подруги образ
Мне грамматикой служил.
* * *
Когда ты в суровой могиле,
В могиле уснешь навсегда,
Сойду я, моя дорогая,
Сойду за тобою туда.
К безмолвной, холодной и бледной
Я, пылко целуя, прижмусь,
Дрожа, и ликуя, и плача,
Я сам в мертвеца обращусь.
Встают мертвецы, кличет полночь,
И пляшет воздушный их рой,
Мы оба — недвижны в могиле,
Лежу я, обнявшись с тобой.
И мертвых день судный сзывает
К блаженству, к мучениям злым;
А мы, ни о чем не горюя,
С тобою обнявшись лежим.
* * *
Филистеры, в праздничных платьях,
Гуляют в долинах, в лесу,
И прыгают, точно козлята,
И славят природы красу.
И смотрят, прищурив глазенки,
Как пышно природа цветет,
И слушают, вытянув уши,
Как птица на ветке поет.
В моем же покое все окна
Задернуты черным сукном,
Ночные мои привиденья
Меня посещают и днем.
Былая любовь, появляясь,
Из царства умерших встает,
Садится со мною, и плачет,
И сердце томительно жмет.
Генри Лонгфелло
Из родного утеса источник
Выбивается, тихо журча,
И бегут по песку золотому
Серебристые ножки ключа.
Далеко от него, в океане,
На просторе несется волна —
То вздымается с воем сердитым,
То печально ложится она.
Но, вперед и вперед подвигаясь,
Ключ сошелся с волною — и в ней
Успокоил мятежное сердце
Безмятежной прохладой своей!
Эмануэль Гейбель
По улицам тихой Вероны, печально чуждаясь людей,
Шел Данте, поэт флорентинский, изгнанник отчизны своей.
Две девушки робко вперили в сурового странника взор;
Проходит он тихо и слышит таинственный их разговор:
«Сестра, это Данте, тот самый… ты знаешь… спускавшийся в ад…
Смотри, как печалью и гневом его омрачается взгляд!
Как видно, он вещи такие увидел в тех страшных местах,
Что больше не может улыбка играть у него на устах».
Но Данте ее прерывает: «Чтоб смех позабыть навсегда,
Дитя мое, вовсе не нужно за этим спускаться туда.
Всё горе, воспетое мною, все муки, все язвы страстей
Давно уж нашел на земле я, нашел я в отчизне моей!»
Из немецких народных баллад
Рыцарь Олоф едет поздно по стране своей,
Едет он к себе на свадьбу приглашать гостей.
На лугу танцуют эльфы: между них одна —
Дочь царя лесного. Руку Олофу она
Протянула и сказала: «Здравствуй, не спеши!
Лучше слезь с коня и вместе с нами попляши».
«Я плясать не смею с вами, не могу плясать:
Завтра утром буду свадьбу я мою справлять».
— «Попляши со мною, Олоф, снова говорю!
Я за это золотые шпоры подарю
И шелковую рубашку чудной белизны:
Мать моя ее белила серебром луны».
«Я плясать с тобой не смею, не могу плясать:
Завтра утром буду свадьбу я мою справлять».
— «Попляши со мною, Олоф, снова говорю!
Кучу золота за это другу подарю».
— «Кучу золота охотно принимаю, но
Танцевать с тобой не смею — не разрешено».
«Ну, коли со мной не пляшешь — с этих пор всегда
За тобой пусть ходят следом немочь и беда».
И удар наносит в сердце белою рукой…
«Ах, как грудь моя заныла болью и тоской!»
Изнемогшего сажает эльфа на коня:
«Добрый путь! поклон невесте милой от меня!»
И домой вернулся Олоф, едет к воротам,
А уж мать-старушка сына ожидает там:
«Слушай, сын мой, что с тобою? отвечай скорей,
Что с тобою? отчего ты мертвеца бледней?»
— «Ах, родная, я заехал в царство дев лесных:
Оттого такая бледность на щеках моих!»
«Слушай, сын мой ненаглядный: что ж отвечу я,
Как придет сюда невеста милая твоя?»
— «Ты скажи ей, что поехал в лес ее жених —
Там испытывает лошадь и собак своих».
Застонал он и скончался. С наступленьем дня
Едут с песнями невеста и ее родня.
«Мать, ты плачешь! Что с тобою? Слезы отчего?
Где мой милый? — я не вижу здесь нигде его!»
— «Ах, дитя мое родное, в лесе твой жених —
Там испытывает лошадь и собак своих».
Тут она пурпурный полог быстро подняла
И желанного недвижным мертвецом нашла.
Д. Д. Минаев
Огюст Барбье
Пусть риторы кричат, что резкий стих мой зол,
Что желчь вскипает в нем и ненависти пена,
Что пред кумирами увенчанными шел
Я без смущения, с бесстыдством Диогена,
Не ползал нищенски у золотых тельцов
И грязь бросал к подножью истукана, —
Я в вакханалии предателей-льстецов
Руки не оскверню трещоткой шарлатана.
Какое дело мне? Пусть, пафосом не раз
Торгуя по грошам, все плачут о разврате
И пляшут в мишуре, на поле звонких фраз,
В толпе, как гаеры на вздернутом канате…
Да, стих мой груб, и несдержим разбег
Слов проклинающих и слез негодованья, —
Но тем моим слезам рыданьем вторит век,
С моими воплями слились его страданья!..
Вот почему порой мутит так гнев и кровь
Мой желчный, резкий стих, все разорвавший узы.
А между тем — не злость, а кроткая любовь
Дрожит в рыданиях моей суровой Музы.
Гюстав Надо
Мой друг, жить скучно без труда.
Нельзя же, в самом деле,
Курить да песни петь всегда,
Не видя в жизни цели.
Труд нам девизом должен быть,
Чтоб лень нас не заела…
Чтоб людям пользу приносить,
Мой друг, возьмись за дело.
Трудись, и если мил обман,
Торгуй гнилым товаром,
Учись обмеривать граждан
По рынкам и базарам.
Умей повыгоднее сбыть
Романы и экспромты…
Ну, хочешь пользу приносить —
Так сделайся купцом ты.
Не то будь доктором, лечи:
Рецептов — тьма готовых;
Всех пациентов приучи
К визитам в пять целковых.
Пусть коновалом станут звать:
Больные все сердиты…
Ну, хочешь ближних исцелять —
Так поступай в врачи ты.
Не то — запутывай сирот,
Выигрывай процессы;
Кути, жуируя на счет
Беспечного повесы.
Тебя с поклоном будут звать
К наследникам богатым…
Ну, хочешь ближним помогать —
Так будь ты адвокатом.
Быть может, воина наряд
Тебя пленяет в мире;
Солдатам нашим, говорят,
Не жизнь, а рай в Алжире…
Людей колоть и убивать
Привыкнешь без труда ты…
Ну, хочешь край свой защищать —
Так поступай в солдаты.
Еще есть роль одна у нас —
И роль почетна эта:
Куплеты стряпать на заказ,
И в должности поэта
В ливрею музу наряжать,
Петь голосом продажным…
Ну, хочешь лавры пожинать —
Так будь певцом присяжным.
Но нет, не сладок труд такой.
Уж лучше будь лентяем,
Люби поэзию, покой…
Мы одного желаем:
Чтоб справедливая хула
Тебя смутить не смела…
Чтобы не делать в мире зла,
Мой друг, живи без дела.
Альфред Мюссе
Я юн еще, но уж успел устать
И шаг за шагом молодость теряю,
А всё ж людей не в силах презирать,
Лишь самого себя я презираю.
Что сделал я? С чем выступил вперед?
А между тем летел за годом год…
Так мы детьми глядим на жизнь беспечно
И всё вдали, без темных, грозных туч,
Нам кажется светло и бесконечно, —
Но встретив на пути прозрачный ключ,
К нему нагнувшись, с видом отвращенья
Мы видим в нем свое изображенье —
Полуживой и старческий скелет…
Всё кончено!.. Назад возврата нет.
Кровь, в килах закипавшая когда-то
Негодованьем в прошлые года,
Могильным холодом объята,
В нас застывает навсегда.
К чему ж твой опыт, старость? Для чего же
Ты нас гнетешь, даешь нам чахлый вид?
Ведь смерть нема; мертвец в могильном ложе
Загадки смерти нам не разрешит…
О, если б тот, кто с жизнью кончил счеты,
В те дни, когда я в жизнь вступал,
Сказал бы мне: «Хлопочешь из чего ты?
Остановись — я проиграл!»
Генрих Гейне
Темной ночью тащился по лесу рыдван,
Вдруг повозка, треща, закачалась:
Колесо соскочило. Мы стали. Беда
Мне забавной совсем не казалась.
Почтальон убежал деревеньку искать,
И один я в лесу оставался, —
Отовсюду кругом в эту самую ночь
Несмолкаемый вой раздавался.
Изморенные голодом, пасти раскрыв,
Это волки в лесу завывали.
И во мраке ночном их глаза, как огни,
Меж деревьев, порою, сверкали.
Вероятно, они, о прибытьи моем
Услыхав, поднимают тревогу,
Заливаются хором и сотнями глаз
Освещают пришельцу дорогу.
Серенаду такую я понял: они
Торжество мне устроить желали.
Я в позицию стал и приветствовал их,
И слова мои чувством дрожали:
«Сотоварищи волки! Я счастлив — меж вас,
Где встречаю радушия знаки,
Где так много прямых, благородных сердец
Мне сочувственно воют во мраке.
Слов не знаю, чтоб выразить чувства мои,
Благодарность моя бесконечна.
Для меня, о друзья, эта дивная ночь
Незабвенной останется вечно.
Я сочувствие ваше, поверьте, ценю, —
Вы его мне давно доказали
В дни иные моих испытаний и бед
И в годину глубокой печали.
Сотоварищи волки! Во мне никогда
Не могли вы еще сомневаться,
И словам негодяев не верили вы —
Будто я стал с собаками знаться,
Будто я изменил, и в овчарню войду
Я надворным советником скоро…
Отвечать на подобную гнусную ложь
Я считал всегда верхом позора.
Прикрывался порою я шкурой овцы
Лишь затем, что она согревала,
Но о счастье овечьем мечтать я не мог:
Это счастье меня не пленяло.
Я не пес, не надворный советник пока,
И овцой никому не казался.
Это сердце и зубы — закала волков,
Я был волком, и волком остался.
Я был волком, — и им остаюсь навсегда,
Буду выть я по-волчьи с волками.
Да, нам небо поможет! Лишь верьте в меня
Да себя защищайте клыками».
Так экспромтом с волками витийствовал я.
Эту речь, выражения эти
Озадаченный Кольб поспешил, не спросясь,
Напечатать в немецкой газете.
Готфрид Август Бюргер
Пока ты можешь день-деньской
Трудиться ради пропитанья,
Стыдись с протянутой рукой
Просить, как нищий, подаянья.
Когда же будут от утрат,
От горя силы все убиты,
Тогда себя, мой гордый брат,
Голодной смертью умори ты.
Генри Лонгфелло
В глубокую полночь я был на мосту
С своею тоскою всегдашней,
Над городом сонным всплывала луна
За темной церковною башней.
Луна отражалась внизу подо мной
В недвижимом водном просторе,
Как кубок червонный, который скользил
Ко дну темно-синего моря.
И в эту июльскую дивную ночь
На западе, в дымках тумана,
Краснее луны золотая заря
Была и тепла и румяна.
Меж двух берегов по теченью воды
Широкая тень трепетала,
С приливом морским набегала волна
И словно ту тень отгоняла.
Над тенью неслась и скользила река,
Журчала, как ласка привета,
И травы морские влекла за собой
В сиянии лунного света.
Как этот прозрачный поток водяной
Кипел под моими ногами,
Так был я охвачен потоками дум,
И очи сверкнули слезами.
Как часто, как часто в минувшие дни,
В давно невозвратные годы,
В глубокую полночь я с моста глядел
На синее небо и воды.
Как часто, как часто тогда я желал,
Чтоб волны отлива морского
Меня унесли бы с собой в океан,
Подальше от мира людского.
Изнеженный жизнью, тогда я был юн,
Кровь быстро бежала по жилам,
И тяжесть, давившая сердце мое,
Казалось, была не по силам.
Теперь эта тяжесть свалилась с души,
Исчезла и канула в море —
И нынче смущают лишь только меня
Собратьев страданье и горе.
Но всё же, когда я иду чрез реку
И с моста на волны взгляну я,
В уме моем прошлые думы встают,
Бессонную память волнуя.
И думаю я: сколько тысяч людей,
Которых страданье казнило
И тяжкою ношей давила печаль,
С тех пор через мост проходило.
Я вижу — проходят рядами они
То взад, то вперед предо мною,
Одни — молодые, с горячей душой,
Другие — блестя сединою.
И вечно, и вечно в полуночный час —
Так долго, как речки журчанье,
Так долго, как в сердце живущая страсть,
Так долго, как жизни страданье —
Луна с отраженьем в речной глубине
И тени здесь будут являться —
И станут небесным символом любви
На грешной земле отражаться.
Из новогреческих народных песен
Отчего ты, сердце, ноешь,
Отчего болишь ты, сердце?
— Оттого, что край родимый
Терпит иго иноверца,
Оттого, что о свободе
Между нами нет помину,
Оттого, что наши братья
Рать сбирают на чужбину —
И стоит над всей страною
Тучей черною кручина:
Муж прощается с женою,
Мать с слезами крестит сына,
И на месте, где прощались
Сестры с братьями, рыдая,
Никогда не брызнет снова
В поле зелень молодая.
«Белокурая голубка!
Отвори мне дверь в твой дом…»
— «Но скажи сперва мне — кто ты?
Я впущу тебя потом…»
«Под окном ждала, бывало,
Ты меня в вечерний час,
И к устам твоим устами
Прикасался я не раз…
Я к тебе вернулся снова
Из-за дальних, чуждых гор…»
— «Я впущу тебя, но прежде
Опиши, каков мой двор».
«Пред крыльцом твоим, на солнце,
Зреет куща белых роз,
На дворе твоем зеленом
Виноградных много лоз…»
«Кто тебе сказал об этом?
Я не верю ничему…
Нет, хитрец, скажи мне прежде,
Что стоит в моем дому?»
«В спальне лампа золотая
Блещет в сумраке ночном
Каждый раз, когда одежды
Ты снимаешь перед сном…»
«Лжешь, хитрец! Тебе — я вижу —
Незнаком в светлицу путь…
Рассказал тебе о доме
Из соседей кто-нибудь…
Если точно ты — мой милый,
Об одном спрошу теперь:
Расскажи мои приметы, —
Я сейчас открою дверь».
«На плече твоем и щечке
Два родимые пятна,
А меж персями твоими
Блещут звезды и луна…»
«Эй, служанки, двери настежь
Торопитесь отворять
И цветами увенчайте
Нашу брачную кровать».
Из сербских народных песен
На горе стояла рано утром Вила,
Облакам румяным Вила говорила:
«Вы куда летите и где были прежде?
Что с собой несете в пурпурной одежде?»
«Мы в стране индейской были-побывали,
Где под жарким солнцем холода не знали,
Где благоуханья вечные курятся,
Где в земле алмазы царские родятся,
Где, волной целуем, взорам недоступный,
Под песком таится в море жемчуг крупный.
Индию покинув, мы несем оттуда
Людям три подарка дорогих, три чуда.
Первый дар — сердечко просто золотое,
Хоть и ярко блещет золото литое;
Дар второй — корона: нестерпим для глаза
На короне этой дивный блеск алмаза;
Третий дар — колечко — дорогой, заветный,
На кольце играет жемчуг самоцветный.
Первый дар — сердечко золотое наше —
Отдадим мы деве, что всех в мире краше.
Дар второй — корону — им, как королеву,
Княжеского рода мы украсим деву,
А колечко с перлом — нам отдать желанней
Той, кого скромнее нет и постоянней».
На горе, обвита утренним туманом,
Отвечала Вила облакам румяным:
«Первый дар гречанке вы отдайте: девы
Краше не найдете по свету нигде вы;
Дар второй снесите стройной франкистанке:
Знатны они родом, стройны по осанке;
А кольцо — славянке… Верьте слову Вилы:
Коль славянка любит — любит до могилы».