Гомер
481. Илиада. Из песни IVБоги собрались в совет, на помосте из золота сидя
Подле Зевеса-отца, а в средине почтенная Геба
Черпала нектар для них. И, друг друга приветствуя, боги
Пили из чаш золотых и взирали на город троянцев.
Вдруг вознамерился Зевс рассердить волоокую Геру
Колкою речью своей и насмешливо так ей промолвил:
«Две есть защитницы между богинь у царя Менелая —
Гера Аргивская, с ней и Афина, заступница в битвах.
Но вдалеке они сели, довольствуясь зрелищем боя.
А между тем Афродита, сияя улыбкою нежной,
Всюду следит за Парисом, от парок его защищая.
Так и сегодня спасла уж близкого в мыслях от смерти.
Всё же в бою победил Менелай, любимец Арея.
Ныне давайте обсудим, как эти дела нам устроить:
Снова ль подымем войну и смятение битвы жестокой,
Или же дружбу и мир учредим средь обоих народов.
Если одобрите все и покажется так вам приятным,
Город Приама-царя пусть останется впредь населенным,
Вместе же с тем Менелай пусть вернет аргивянку Елену».
Так он сказал. И в душе возроптали Афина и Гера.
Рядом сидели они и троянцам беды замышляли.
Но молчалива была и не молвила слова Афина:
Гнев против Зевса-отца и ярость ее обуяли.
Гера же злобы в душе не сдержала и так говорила:
«О жесточайший Кронид! Какое ты слово промолвил!
Хочешь ли сделать мой труд бесполезным? Ужели напрасно
Пóтом, трудясь, обливалася я? Мои кони устали,
Войско ахейцев сбирая на горе Приаму и детям.
Делай. Но мы, остальные все боги, тебя не одобрим».
Джордж Гордон Байрон
482.В час, когда расставались
Мы в слезах и без слов
И душой содрогались
Пред разлукой годов, —
Были льдом твои руки,
Поцелуй — холодней.
Предвещал миг разлуки
Горе будущих дней.
Утро льдистой росою
Мне кропило чело,
Угрожая бедою —
Тем, что ныне пришло.
Ты забыла обеты,
Твое имя — укор.
Грустно слышу наветы
И делю твой позор.
Пусть молва нас связала, —
Не она мне тяжка.
О, скажи: чем ты стала
Так душе дорога?
Нас не люди накажут,
Я лишь знаю тебя,
И слова не расскажут,
Как жалею, скорбя.
Мы сроднились душою,
И грущу в тишине,
Что ты стала чужою
Мне в чужой стороне.
Если ж вновь тебя встречу
После многих годов,
На привет твой отвечу
Вновь слезами без слов.
483. Сонет к ШильонуДух вечной мысли, ты, над кем владыки нет,
Всего светлей горишь во тьме темниц, свобода.
Там ты живешь в сердцах, столь любящих твой свет,
Что им с тобой мила тюремная невзгода.
Когда твоих сынов, хранящих твой завет,
Бросают скованных под сень глухого свода, —
В их муках торжество восходит для народа,
И клич свободы вмиг весь облетает свет.
Шильон! Твоя тюрьма — святыня. Пол гранитный —
Алтарь. Его топтал страдалец беззащитный
Так долго, что в скалу, как в дерн, вдавил следы.
Их не сотрет никто, клянусь я Бонниваром.
Пусть к богу вопиют они о рабстве старом,
Пусть возвещают смерть насилья и вражды.
Поль Верлен
484. Осенняя песняОсенний стон —
Протяжный звон,
Звон похоронный —
В душе больной
Звучит струной
Неугомонной.
Томлюсь в бреду.
Бледнея, жду
Ударов ночи.
Твержу привет
Снам прежних лет,
И плачут очи.
Под бурей злой
Мчусь в мир былой
Невозвратимый,
В путь без следа —
Туда, сюда,
Как лист гонимый.
И. Ф. Анненский
Вильгельм Мюллер
485. ШарманщикВ дальнем закоулке
Дед стоит седой
И шарманку вертит
Дряхлою рукой.
Пó снегу да босый
Еле бродит дед;
На его тарелке
Ни копейки нет.
Мимо úдут люди,
Слушать не хотят —
Только псы лихие
Деда теребят.
Уж давно о счастье
Дед не ворожит,
Старую шарманку
Знай себе крутит…
Эй, старик! Не легче ль
Вместе нам терпеть…
Ты верти шарманку,
А я буду петь…
Генрих Гейне
486. ДвойникНочь, и давно спит закоулок;
Вот ее дом — никаких перемен,
Только жилицы не стало, и гулок
Шаг безответный меж каменных стен.
Тише… Там тень… руки ломает,
С неба безумных не сводит очей…
Месяц подкрался и маску снимает.
«Это — не я: ты лжешь, чародей!
Бледный товарищ, зачем обезьянить?
Или со мной и тогда заодно
Сердце себе приходил ты тиранить
Лунною ночью под это окно?»
Шарль Бодлер
487. СовыЗеницей нацелясь багровой,
Рядами на черных березах,
Как идолы, старые совы
Застыли в мечтательных позах.
И с места не тронется птица,
Покуда, алея, могила
Не примет останков светила
И мрак над землей не сгустится.
А людям пример их — наука,
Что двигаться лишняя мука,
Что горшее зло — суета,
Что если гоняться за тенью
Кого и заставит мечта,
Безумца карает — Движенье.
488. СплинБывают дни — с землею точно спаян,
Так низок свод небесный, так тяжел,
Тоска в груди проснулась, как хозяин,
И бледный день встает, с похмелья зол.
И целый мир для нас одна темница,
Где лишь мечта надломленным крылом
О грязный свод упрямо хочет биться,
Как нетопырь, в усердии слепом.
Тюремщик — дождь гигантского размера
Задумал нас решеткой окружить,
И пауков народ немой и серый
Под черепа к нам перебрался жить…
И вдруг удар сорвался как безумный, —
Колокола завыли и гудят,
И к облакам проклятья их летят
Ватагой злобною и шумной.
И вот… без музыки за серой пеленой
Ряды задвигались… Надежда унывает,
И над ее поникшей головой
Свой черный флаг Мученье развевает…
489. СлепыеО, созерцай, душа: весь ужас жизни тут
Разыгран куклами, но в настоящей драме.
Они, как бледные лунатики, идут
И целят в пустоту померкшими шарами.
И странно: впадины, где искры жизни нет,
Всегда глядят наверх, и будто не проронит
Луча небесного внимательный лорнет,
Иль и раздумие слепцу чела не клонит?
А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,
Молчанья вечного печальная сестра,
Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным
С их похотливою и наглой суетой,
Мне крикнуть хочется — безумному безумным:
«Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?»
490. Старый колоколЯ знаю сладкий яд, когда мгновенья тают
И пламя синее узор из дыма вьет,
А тени прошлого так тихо пролетают
Под вальс томительный, что вьюга им поет.
О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,
Чье горло медное хранит могучий вой
И, рассекая им безмолвие природы,
Тревожит сон бойцов, как старый часовой.
В моей груди давно есть трещина, я знаю,
И если мрак меня порой не усыпит
И песни нежные слагать я начинаю —
Всё, насмерть раненный, там будто кто хрипит,
Гора кровавая над ним всё вырастает,
А он в сознаньи и недвижно умирает.
Шарль Леконт де Лиль
491.Пускай избитый зверь, влачася на цепочке,
Покорно топчет ваш презренный макадам,
Сердечных ран своих на суд ваш не отдам,
Принарядивши их в рифмованные строчки.
Чтоб оживить на миг огонь заплывших глаз,
Чтоб смех ваш вымолить, добиться сожаленья,
Я ризы светлые стыда и вдохновенья
Пред вами раздирать не стану напоказ.
В цепях молчания, в заброшенной могиле
Мне легче будет стать забвенной горстью пыли,
Чем вдохновением и мукой торговать.
Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток, —
Ужель заставите меня вы танцевать
Средь размалеванных шутов и проституток?
492. Последнее воспоминаниеГлаза открыты и не видят… Я — мертвец…
Я жил… Теперь я только падаю… Паденье,
Как мука, медленно, и тяжко, как свинец.
Воронка черная без жалоб, без боренья
Вбирает мертвого. Проходят дни… года…
И ночь, и только ночь, без звука, без движенья.
Я понимаю всё… Но сердце? И сюда
Схожу ли стариком иль пору молодую
Покинул… и любви сияла мне звезда?..
Я — груз, и медленно сползаю в ночь немую;
Растет, сгущается забвенье надо мной…
Но если это сон?.. О нет, и гробовую
Я помню тень, и крик, и язву раны злой…
Всё это было… и давно… Иль нет? Не знаю…
О ночь небытия! Возьми меня… я твой…
Там… сердце на куски… Припоминаю.
493. Над умершим поэтомО ты, чей светлый взор на крыльях горней рати
Цветов неведомых за радугой искал
И тонких профилей в изгибах туч и скал,
Лежишь недвижим ты, — и на глазах печати.
Дышать — глядеть — внимать — лишь ветер, пыль и гарь…
Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный.
Как бог скучающий, покинул ты алтарь,
Чтобы волной войти туда, где только волны.
На безответный гроб и тронутый скелет
Слеза обрядная прольется или нет,
И будет ли тобой банальный век гордиться, —
Но я твоей, поэт, завидую судьбе:
Твой тих далекий дом, и не грозит тебе
Позора — понимать, и ужаса — родиться.
Поль Верлен
494.Начертания ветхой триоди
Нежным шепотом будит аллея,
И, над сердцем усталым алея,
Загораются тени мелодий.
Их волшебный полет ощутив,
Сердце мечется в узах обмана,
Но навстречу ему из тумана
Выплывает банальный мотив.
О, развеяться в шепоте елей…
Или ждать, чтоб мечты и печали
Это сердце совсем закачали,
И, заснувши… скатиться с качелей?
495. Песня без словСердце исходит слезами,
Словно холодная туча…
Сковано тяжкими снами,
Сердце исходит слезами.
Бьются мелодией ноты
Шелеста, шума, журчанья,
В сердце под игом дремоты
Льются дождливые ноты…
Только не горем томимо
Плачет, а жизнью наскуча,
Ядом измен не язвимо,
Мерным биеньем томимо.
Разве не хуже мучений
Эта тоска без названья?
Жить без борьбы и влечений
Разве не хуже мучений?
496. Я долго был безумен и печален
От темных глаз ее, двух золотых миндалин.
И всё тоскую я, и всё люблю,
Хоть сердцу уж давно сказал: «Уйди, молю»,
Хотя от уз, от нежных уз печали
И ум и сердце вдаль, покорные, бежали.
Под игом дум, под игом новых дум,
Волнуясь, изнемог нетерпеливый ум,
И сердцу он сказал: «К чему ж разлука,
Когда она всё с нами, эта мука?»
А сердце, плача, молвило ему:
«Ты думаешь, я что-нибудь пойму?
Не разберусь я даже в этой муке,
Да и бывают ли и вместе, и в разлуке?»
497. Томление. СонетЯ — бледный римлянин эпохи Апостата.
Покуда портик мой от гула бойни тих,
Я стилем золотым слагаю акростих,
Где умирает блеск пурпурного заката.
Не медью тяжкою, а скукой грудь объята,
И пусть кровавый стяг там веет на других,
Я не люблю трубы, мне дики стоны их,
И нестерпим венок, лишенный аромата.
Но яд или ланцет мне дней не прекратят.
Хоть кубки допиты, и паразит печальный
Не прочь бы был почтить нас речью погребальной!
Пускай в огонь стихи банальные летят:
Я всё же не один: со мною раб нахальный
И скука желтая с усмешкой инфернальной.
Арман Сюлли-Прюдом
498. СомнениеБелеет Истина на черном дне провала.
Зажмурьтесь, робкие, а вы, слепые, прочь!
Меня безумная любовь околдовала:
Я к ней хочу, туда, туда, в немую ночь.
Как долго эту цепь разматывать паденьем…
Вся наконец и цепь… И ничего… круги…
Я руки вытянул… Напрасно… Напряжением
Кружим мучительно… Ни точки и ни зги…
А Истины меж тем я чувствую дыханье:
Вот мерным сделалось и цепи колыханье,
Но только пустоту пронзает мой размах…
И цепи, знаю я, на пядь не удлиниться, —
Сиянье где-то там, а здесь, вокруг — темница,
Я — только маятник, и в сердце — только страх.
Артюр Рембо
499. Феи расчесанных головНа лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку нежная ведет сестру сестра,
Их ногти — жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним, мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точат мед:
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен,
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает…
И в ритме ласки их волшебной заодно
Всё время жажда слез, рождаясь, умирает.
Морис Роллина
500. Богема. СонетПоследний мой приют — сей пошлый макадам,
Где столько лет влачу я старые мозоли
В безумных поисках моей пропавшей доли,
А голод, как клеврет, за мною по пятам.
Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам
Коробку старую мою не дразнят боле!
Душа там скорчилась от голода и боли,
И черви бледные гнездятся, верно, там.
Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,
С которыми сравнял меня завидный жребий,
И даже псов бежит передо мной орда;
Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я — парий,
Но ухмыляюсь я презрительно, когда
Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.
Тристан Корбьер
501-502. Два Парижа Ночью
Ты — море плоское в тот час, когда отбой
Валы гудящие угнал перед собой,
А уху чудится прибоя ропот слабый,
И тихо черные заворошились крабы.
Ты — Стикс, но высохший, откуда, кончив лов,
Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый,
И где для удочек «проклятые» поэты
Живых червей берут из собственных голов.
Ты — щетка жнивника, где в грязных нитях рони
Прилежно роется зловонный рой вороний,
И от карманников, почуявших барыш,
Дрожа спасается облезлый житель крыш.
Ты — смерть. Полиция храпит, а вор устало
Рук жирно-розовых взасос целует сало.
И кольца красные от губ на них видны
В тот час единственный, когда ползут и сны.
Ты — жизнь, с ее волной певучей и живою
Над лакированной тритоньей головою,
А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл,
Глаза стеклянные он широко раскрыл.
Днем
Гляди, на небесах, в котле из красной меди,
Неисчислимые для нас варятся снеди.
Хоть из остаточков состряпано, зато
Любовью сдобрено и пóтом полито!
Пред жаркой кухнею толкутся побирашки,
Свежинка с запашком заманчиво бурлит,
И жадно пьяницы за водкой тянут чашки,
И холод нищего оттертого долит.
Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы,
Журчаще-жаркий жир для всех готовит солнце?
Собачьей мы и той похлебки подождем.
Не всем под солнцем быть, кому и под дождем.
С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут,
И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.
Ф. Сологуб