ли, и сумку ее стащили, отлично! Одна сказка про старую больную мать чего стоит! Такую не всякий придумает. Тут нужен особый талант, воображение, вдохновение. Вот вы, мистер Майк, не зря мой хлеб едите.
Мистер Майк? Придумал сказку про больную мать?
— Мы оберегали вас на каждом шагу, все предугадывали, все продумывали. Мистер Майк буквально пылинки с вас сдувал. Так незаметно и привели вас к победе, сами бы вы ни за что не справились. Наивные дураки! Нашли кому служить верой и правдой… Но теперь чудесам конец. Пробило полночь. Все исчезло. Золушка в лохмотьях сидит на тыкве. И фея-крестная больше к ней не придет. В понедельник Сильви уничтожит ваши поддельные документы и все, что связывает вас с «Мастерской». В понедельник вы вернетесь к реальности, той, которую заслужили. Я отведу вас обратно к дверям больницы. И не пытайтесь снова меня обмануть. Я ведь могу и в полицию вас сдать как мошенницу. Не понимаю, что сейчас-то меня удерживает от этой разумной меры.
Что-то он еще говорил, я не слушала. Сердце заныло, подступили слезы. Боже мой! Мистер Майк оказался обманщиком… Забота о матери, наши задушевные разговоры, шутки, смех — сплошное вранье! Я смотрела на него, пораженная. Он молчал. Ничего не отрицал, не оправдывался.
— Мистер Майк, так ты со мной общался по службе, а не по дружбе? Знаешь, плевать я хотела на фирму, на тыкву, на добрую фею. Все это бред, суета, ерунда. Один ты мне был дорог. Казался другом, поддерживал, спасал от одиночества. Оказался ловким трюком, фокусом, миражом. Как это больно…
Жан радовался победе, понимал, что отправил меня в нокаут. Я открыла входную дверь: выметайтесь! Не знаю, что придало мне сил: горе или гнев. Я ни о чем не думала, ничего не чувствовала, хотела только одного: «Чтоб духу вашего здесь не было!»
Мистер Майк вышел первый. За все это время он не произнес ни слова, а под конец даже не дышал и не моргал. Да и что тут скажешь? Он прав.
Жан даже не обернулся на пороге. Ушел, хлопнув дверью.
Мистер Майк
— Пивко бы нам сейчас не повредило, а? — весело спросил Жан, выходя из подъезда.
Думает, я дубина, хрен бесчувственный, который дрочит по команде и рад без памяти, если ему нальют на халяву холодненького. Хоть и вправду я говно собачье, раз подгадил Малютке по его указке и вот только сейчас учуял, а говорят еще: свое не воняет.
— Прошу прощения, мсье Харт, а нельзя было полегче, что ли, не добивать совсем? Вы и так ее на улицу выставили, вам этого мало?
— Полегче, не добивать? Правда и вам глаза колет?
— Вы бы о правде помолчали, — оборвал его я. — Правды у вас тут не было отродясь. Все лгут, все повязаны. И Мариэтта Ламбер, и муж ее, и Робертсон, и Сильви, конечно. И все те, кто работает в «Мастерской», и побирушки эти, нуждающиеся ваши. Даже Малютка. Тот, кого я сменил, лепил горбатого. И тот, что придет на мое место, будет лепить. Ложь — оружие массового поражения, красная кнопка, на которую вы все жмете. Вот в чем ваша фишка. Как я, дурак, сразу не догадался! Одного не пойму: чего вы на Зельду баллоны катите? Она ваши же методы взяла на вооружение и применила их против вас, вот и всех делов!
— Гляньте-ка на нашего военного, красивого, здоровенного! — пропел Жан с издевкой. — Настоящий философ! А слог-то какой: «Ложь — оружие массового поражения». Браво! Я восхищен. Вы, само собой, на моем месте справились бы куда лучше. Посмотрите списки, убедитесь, скольким людям за двадцать лет моя ложь спасла жизнь. Спросите у них, в претензии ли они, мучает ли их совесть? Нет, они счастливы и благодарны. В детали никто не вдается. Плевать им на мои методы. Сбавьте обороты, мистер Майк. Не лгите самому себе. Вы не за правду стоите, а за свое эго. Вы привязались к Зельде, подружились с ней, дорожили ее уважением, доверием, симпатией. Теперь всего лишились, вот и беситесь. Вы ведь неравнодушны к Малютке, сознайтесь! Да и кто без греха? Я сам влип по самые уши. Признаю, она меня покорила, мозги мне запудрила, лишила рассудка. Но теперь я прозрел. И не сверну со своего пути ради какой-то поганки. Так и знайте! Вы меня не злите, мистер Майк. Я и так злой! Вам изначально все было ясно про мои методы, они вам понравились, показались действенными, хоть и не вполне законными. Я и не скрывал, что предлагаю грязную работу, но вы согласились, подписали контракт. Вас не смущала ваша роль. Теперь поздно строить из себя обманутую невинность. Вы тоже о правде не заикайтесь. Не вам судить меня и мою «Мастерскую». Мы никого не убивали. А если и приструнили пару упрямцев, так это пошло на пользу и им, и общему делу. С Мариэттой Ламбер осечка вышла, согласен. И я готов принять все последствия. В любом случае я никогда не поступался принципами, не шел против совести. Сомневаюсь, что вы можете сказать то же самое о себе.
Он прав. Я за жизнь много когда лгал, особенно себе самому. С детства мечтал, чтобы все меня уважали, ради этого готов был наизнанку вывернуться, а совесть с принципами нервно курили в сторонке. Вот я ругаю бывшую: мол, влюбилась не в меня, в камуфляж мой сраный, а сам напялил черный костюм с галстуком и грудь колесом… Костюм что, лучше комка? Из армии ушел, чтоб не быть терпилой, а для Жана чего только не делал за милую душу… И где тут логика? Где свободный выбор и гордость? Что я за мужик такой, а?
Плакался: ни мать меня не любила, ни Натали. Лебезил перед бабами, что терпели меня ради денег, мускулов, престижа. Впервые в жизни повстречал девушку, которая отнеслась ко мне по-человечески, с интересом, с участием. И ее-то кинул как последняя сука.
Я жалкий тип, брехло. Корчу из себя неведомо кого, героя, борца с системой, мечтая по-тихому обзавестись приличной работой, жильем и баблом, стать таким же, как все, законопослушным офисным планктоном. Нечего было щеки надувать, пытаться прыгнуть выше головы. Вся башка в синяках. Похвастаться нечем.
Мы ехали в «Мастерскую» молча. Каждый думал о своем. Когда остановились и вышли из тачки, Жан взял меня за плечо.
— Мистер Майк, ладно вам, не сердитесь. Просто день был тяжелый, вот я и наговорил лишнего. Каюсь, mea culpa. Готов загладить. Нервы у меня не железные, дают сбои. Думаете, мне легко? Не представляете, что значила для меня Малютка… Ладно, оставим это. Завтра наступит новый день, придут другие нуждающиеся, расскажут о своих бедах, попросят помощи. Мы же не подведем их, верно? Мы же вытащим бедолаг, позабыв о наших обидах?
У меня в голове мгновенно прояснилось. Будто солнце взошло. Карусель воспоминаний — картинки, запахи, звуки, разговоры — вдруг остановилась. Не понравился мне его ласковый голос и рука на плече.
— Насчет бедолаг не рассчитывайте больше на меня, мсье Харт. Ищите себе другого Кинг-Конга. Пусть он взвалит всю эту обузу на плечи вместо меня. Я увольняюсь.
Он убрал руку, как-то весь обмяк, скукожился, постарел.
— «Обуза» — хорошее слово, правильное. Вот он ключ, шифр от сейфа, где прячется моя тайна. Хватит охранять его, пялиться в оптический прицел, изображать безжалостного снайпера. Пора его открыть.
— Я же вижу, — кивнул я. — Вся эта тяжесть вас к земле тянет. Обуза и есть.
— Зайдите ко мне в кабинет, — пригласил Жан. — Поговорим.
Поздно вечером я забрел к Сильви на огонек. О нашем особом разговоре с Жаном ни слова. Сказал только, что работа в «Мастерской» надоела, не подходит она мне, не под нее я заточен, что бы там кому ни казалось. Она, конечно, принялась меня уговаривать, убеждать, просить. Прикидывалась железной леди, но, по сути, обычная баба. Когда вытурила Мариэтту и Зельду, радовалась как ребенок, даже и не скрывала. А как до меня очередь дошла, задумалась. Привязалась ко мне по-своему, в разумных пределах. Вздохнула тяжко, спросила, по какому адресу письма посылать. Я в ответ засмеялся.
— Что ты, лапа! Никаких писем. Я возвращаюсь в свой уютный теплый подъезд с видом на роскошную помойку супермаркета.
Сильви побледнела, схватила меня за руку.
— Нет, ты что, так нельзя! Неужели опять в бомжи подашься?
— А что мне еще делать, скажи на милость? У тебя здесь зависнуть на пару лет?
Она осеклась. Одно дело — крутить любовь, другое — взять на иждивение здоровенного вояку без перспектив. Кого это обрадует? Она права. Да я все равно бы с ней не остался. Мне тоже такая жена даром не нужна. Поняли друг друга без понтов, как всегда.
Последнюю ночь в «Мастерской» я провел без сна. Вспоминал рассказ Жана от слова до слова. Бродил возле пустой комнаты Зельды. Еще «3» с ее двери не стерли. Принюхивался, прислушивался, представлял, будто в пустом коридоре разносится ее звонкий смех. Подмечал то, что мне пригодится когда-нибудь за бухлом, если вздумается помечтать и ностальгия одолеет.
Утром сложил в сумку-мародерку два свои костюма и прочую ерунду. Воскресенье. Кругом тишина. За окном ни облачка. Хотя бы мокнуть на первых порах не придется.
Я запер комнату, бросил ключ в почтовый ящик, вышел вразвалочку из «Мастерской» и тихонько притворил за собой дверь.
Мариэтта
Я долго бродила по городу, не замечая улиц, людей, огней, машин, шума и гама. Никогда еще я не чувствовала себя такой ненужной, жалкой и одинокой. Только бы справиться с навалившейся правдой, примириться с ней, притерпеться… Хотела позвонить своей подруге детства Жюдит, но вовремя вспомнила, что она души не чает в Шарле, несмотря на все мои рассказы и жалобы. Нет, Жюдит меня не поймет, только осудит и обругает.
Шарль запросто обернет все в свою пользу. Будто бы он, желая мне помочь, благородно остался в тени. Мой бескорыстный благодетель! Никто, кроме меня, не замечал его хитрых козней, далеко идущих планов, желания подчинить всех и вся своей власти. Каждый раз последнее слово оставалось за ним. Сколько бы мы ни сражались. Сколько бы ни длилась наша холодная война. Победителем неизменно выходил он. Всегда. Даже сейчас.
Я шла и шла, вспоминая свои бессчетные поражения. Шарль молниеносно вознесся к вершине политического Олимпа и в период своего благополучия и успеха нещадно меня топтал. Но потом едва не слетел в пропасть. Его обвинили в связи с криминалом, в том, что он использовал грязные деньги, чтобы организовать свою предвыборную кампанию. Это был единственный момент, когда мы жили душа в душу. Я поддерживала его, защищала, подбадривала в минуты слабости и отчаяния, не верила гнусным слухам, забывала о том, как прежде он подавлял меня и унижал. Я выполнила свой долг: была с ним в горе, подставила плечо, помогла нести тяжкий крест. Тогда он думал, что не оправится после столь тяжелого обвинения. Плакал и говорил, что любит меня, что я одна у него осталась. «Я был к тебе несправедлив», — ясно слышу эти слова даже теперь, пятнадцать лет спустя. Они намертво врезались в мою память.