– Неужели вы не можете не двигаться, леди Гижмар? – сказал ей Луис в один из дней, когда Айрис, не удержавшись, зевнула, и в его голосе – впервые за все время, которое прошло со дня его возвращения из Эдинбурга – ей почудились нотки прежнего дружеского тепла. – Пожалуйста, не шевелись – вот так!.. Прекрасно!
Было уже довольно темно, и у дверей давно ждал наемный экипаж, который должен был отвезти готовую картину в Академию. Время от времени с улицы доносилось фырканье лошадей и глухое позвякивание подков, когда они, застоявшись, перебирали ногами.
– Ну вот, опять ты дотянул до последней минуты! – недовольно заметил с дивана Милле. – Это так на тебя похоже!
– Спасибо за поддержку, – огрызнулся Луис. – Я уверен, что свои картины ты отослал еще пару недель назад, да небось и лаком их успел покрыть. Извини, дружище, не все могут работать так же быстро, как ты.
– Не забывай, в прошлом году мои работы вообще не хотели принимать.
– Если твою «Мариану» отвергнут, я сожгу Академию, – нахмурился Луис. – Или съем Джинивер. Только ради всего святого, не отвлекай меня сейчас!
Айрис снова захотелось зевнуть, но она справилась с собой. Часы пробили одиннадцать. Луис лихорадочно работал, прикусив губу. Его волосы были в полном беспорядке и торчали в разные стороны, но он ничего замечал. Несколько раз Луис принимался нервно расхаживать из стороны в сторону, но когда Милле пытался что-то сказать, он останавливал его нетерпеливым движением руки.
– Ты уверен, что это мудрая идея – работать над картиной до последней минуты? – не выдержал наконец Милле. – Краска не успеет высохнуть; одно неловкое движение, и она смажется…
Луис издал злобное шипение и вернулся за мольберт.
– Ерунда!.. Ничего не выйдет!.. Я уверен, что художественная комиссия откажется ее принять!.. – время от времени принимался ворчать он, и Айрис подумала о своей маленькой, скромной картине – о мраморной руке на мареновом фоне. Она знала, что могла бы как-то ее улучшить, подправить, но не сомневалась, что ее-то наверняка не примут, и вовсе не потому, что большой палец вышел несколько непропорциональным. Просто в художественной комиссии Академии к женщинам-художницам относились не слишком благосклонно. С другой стороны, Мэри Торникрофт30 выставлялась уже несколько раз, так почему она, Айрис, не может?.. Послать или не послать – вот в чем вопрос? Впрочем, немного времени, чтобы принять решение, у нее еще оставалось. Пока Луис не закончит «Возлюбленную Гижмара», она еще могла колебаться и размышлять, но потом…
Джинивер ткнулась носом ей в ногу, и Айрис едва удержалась, чтобы не наклониться и не погладить смешного зверька.
Была почти полночь, когда Луис отшвырнул кисть и, воскликнув «Кончено!», отступил от мольберта на пару шагов, чтобы бросить последний взгляд на результаты своего труда.
– Ну, что скажешь? – спросил он у Айрис, постукивая себя мастихином по подбородку. – Не слишком ярко вышло?..
Айрис взглянула. Темный промежуток между полуоткрытыми губами Луис закрасил неразбавленной изумрудно-зеленой краской, отчего лицо леди Гижмар на полотне странным образом ожило, сделавшись загадочным и гордым.
– Нет, слишком избито, слишком банально… Боюсь, ее все-таки не возьмут!
Айрис хотела пошутить, сказать что-то вроде: «Ничего, ничего… Ты художник молодой, но многообещающий!», но промолчала. На самом деле она очень гордилась Луисом и в то же время очень ему завидовала. Мазки на готовой картине были положены с таким мастерством и точностью, что ей показалось – она может почувствовать идущий от каменной стены запах сырости и плесени, может дотронуться до блестящих листьев плюща и ощутить под пальцами шелковистую упругость спеленатой пауком добычи. Возлюбленная Гижмара казалась живой; она стояла вполоборота к зрителю и протягивала руку к пролетающей мимо зарешеченного окна голубке с оливковой ветвью в клюве. Ее тонкую талию охватывала красная шелковая лента, завязанная сложным узлом, у ног стояло блюдо с нетронутым завтраком, губы чуть приоткрылись, и на них играла улыбка, а легкий румянец чуть окрасил щеки… Луис ухитрился передать даже владеющее ею напряжение – казалось, леди Гижмар вот-вот сорвется с места и выбежит вон, навстречу свободе. Да, подумала Айрис, это и есть настоящая живопись. Никто и ничто не движется, но каждому ясно – вот переломный, решающий момент, кульминация, за которой последует то ли счастливый конец, то ли новые испытания и невзгоды.
«Возлюбленную Гижмара» Луис задумывал как ответ Милле с его «Марианой». Он даже написал под ней те же слова «Как жизнь пуста – он не придет» и добавил несколько строк из «Лэ о Гижмаре» на старофранцузском.
– Ну? Что скажешь?! – требовательно спросил Луис, выбивая мастихином дробь по палитре. – Неплохо получилось, правда?
– Правда, – тихо ответила Айрис. – Она… она великолепна!
– Да, очень хорошо, – подтвердил Милле. – И если она не заслуживает того, чтобы висеть на лучшем месте, тогда я уже не знаю, что заслуживает!
– Ладно, поживем – увидим, – вздохнул Луис и, сняв картину с мольберта, бережно уложил в большой деревянный ящик. На крышке он написал «Обращаться с осторожностью! Сырая краска!».
Именно в этот момент Айрис решила, что тоже будет участвовать в выставке. Пусть ее отвергнут, но она обязана попытаться!
– А где моя картина? – спросила она.
– Идем со мной к экипажу, – предложил Луис. – Погрузим картину, и я провожу тебя домой.
– Где моя картина, Луис? Ты обещал вставить ее в раму, чтобы я могла… Где она?!
Держа в руках ящик с картиной, Луис и Милле остановились в дверях и переглянулись. В этот момент они были очень похожи на гробовщиков.
– Или ты считаешь, что я не должна участвовать? – Айрис закусила губу. – Я знаю, моя картина не так хороша, как твоя, что я могу писать лучше, но…
Луис снова посмотрел на приятеля.
– Я бы не стал говорить ей сейчас, – сказал Милле.
– Наверное, я должен был сделать это раньше, но…
Айрис почувствовала острую боль в груди.
– Вы считаете, – проговорила она с горечью, – что у меня нет никакого таланта… Что я не могу…
– Ах, Айрис! – воскликнул Луис. – Все не так. Совершенно не так! Дело вообще в другом… – (Айрис заметила, что он избегает смотреть ей в глаза.). – Это… Джинивер. Признаю – я виноват. Я оставил твою картину на серванте в гостиной. Как раз зашел Хант, и я хотел показать ему, чего ты добилась… Я просто не заметил, что Джинивер тоже в гостиной. Конечно, мне нужно было проверить, но я… Она до нее добралась, а ты сама знаешь, какие у Джинивер когти и зубы. Одним словом, Айрис… твоя картина погибла.
Притон
Сайлас забыл Айрис. Выбросил ее из головы. Он повторял это себе каждое утро, едва поднявшись с постели. Прошло почти два с половиной месяца с того дня, когда он пригласил ее к себе в лавку, а она не пришла. Нет, она не заболела и не умерла – Сайлас знал это точно, потому что на следующее утро побывал на Колвилл-плейс и видел, как она входила в тот дом. Никакого письма, которое объясняло бы, почему она не смогла прийти, он так и не получил. Не пришла Айрис и на следующий день, и через день.
И он ее забыл. Совсем.
И если бы им суждено было случайно встретиться на улице, ее руки взлетели бы вверх, к лицу. Она бы извинялась как сумасшедшая за то, что не пришла, а он бы сделал вид, будто никак не может сообразить, кто перед ним. «А-а-а!.. – проговорил бы он наконец. – Вы та самая девушка, – извините, не припомню вашего имени, – которая так хотела посетить мой магазин редкостей». И тогда она стала бы упрашивать его пригласить ее еще раз, а он бы ей отказал. С удовольствием отказал.
Или он отправился бы на Великую выставку, чтобы осмотреть свои экспонаты, и вдруг заметил бы рядом с витражом из крыльев бабочек смутно знакомую фигуру (до чего же приятную фигуру!). Она бы тотчас его узнала и бросилась к нему, громко стуча каблуками по каменной плитке и сжимая в руке стеклянную безделушку, которую он ей подарил, но ему будет все равно. «Ах если бы я только пришла тогда! – воскликнет она. – Но я боялась!» Или: «Я позабыла адрес!» А он ответит: «О, не беспокойтесь, Изабель… ведь ваше имя – Изабель, не так ли? Ничего страшного, всякое бывает. А теперь прошу меня извинить, но я сейчас слишком занят и не могу показать вам мой маленький музей».
Над своими экспонатами Сайлас трудился не покладая рук. Чучело и скелет сросшихся щенков он уложил в обитые изнутри войлоком ящики, на которых собственноручно написал: «ХРУПКОЕ!!! АБРАЩАЦА С АСТАРОЖНОСТЬЮ!», и сам отвез драгоценные образцы в Комиссию по организации Выставки. Витраж тоже был почти готов – Альби поймал уже больше шестидесяти самых разных бабочек. Он приносил их Сайласу живыми, в глиняных горшочках с завязанным тряпкой горлышком. Маленький оборванец оказался слишком мягкосердечен – как он сказал, у него рука не поднималась убивать столь красивые создания, и Сайлас невольно удивился, когда это Альби стал таким сентиментальным. Раньше он ничего подобного за ним не замечал, и эта новая черта в характере мальчишки не на шутку его раздражала.
Взяв у Альби очередной горшок, Сайлас платил ему фартинг или полпенни (в зависимости от того, сколько бабочек сидело внутри), а потом спускался в подвал. Двух или трех бабочек, которые ухитрились вылететь из горшочка прежде, чем он успел их схватить, Сайлас потерял и с тех пор действовал предельно аккуратно. Однажды он оторвал лимоннице крыло и некоторое время смотрел, как искалеченная бабочка, странно похожая на миниатюрную сигару, кругами ползает по столу, не в силах взлететь, и только жалко трепещет единственным оставшимся крылом. Наконец ему это надоело и он придавил бабочку дужкой пенсне.
Набрав достаточное количество крыльев, Сайлас рассортировал их по цвету, разложив на полу своей мастерской, где они – белые, голубые, коричневые и оранжевые – лежали словно опавшие листья. Крылья он аккуратно наклеивал на девять стеклянных квадратов одинакового размера, создавая изысканный и яркий симметричный узор. Закончив один квадрат, он укладывал сверху другой, точно такой же, получая, таким образом, стеклянную панель для будущего витражного окна. Работа была утомительная, требующая осторожности и внимания, но Сайласа она странным образом успокаивала.