ось приложить усилие, прежде чем она почувствовала, как упруго прогнулась под рукой ткань, и Айрис вдруг осознала, что сейчас ей хочется только одного: как можно скорее засесть за работу над новой картиной. Только так, наверное, она смогла бы обуздать вскипающую в груди радость, побуждавшую ее вопить, смеяться и швырять о стены стеклянные банки с кистями.
В дверь деликатно постучали. Это был Луис, который напомнил, что им пора выходить.
– Милле, наверное, нас уже заждался. Мы должны спасти его от несносного Россетти.
Не без труда взяв себя в руки, Айрис наскоро пригладила волосы ладонью. Все еще немного задыхаясь от клокочущего в груди смеха, она повернулась к двери. Ей совсем не хотелось идти на этот ужин – куда интереснее было остаться в студии и сделать пару набросков, но она сказала:
– От Россетти? Вот хорошо! Мне не терпится с ним познакомиться.
– Думаю, ему хочется познакомиться с тобой куда сильнее.
– Что ты имеешь в виду?
Луис пожал плечами и стал спускаться по лестнице.
– Милле и Ханту он нравится, – добавила Айрис, пытаясь поддержать разговор, но ее ум то и дело возвращался назад, в новенькую студию, к кистям, краскам и девственно-чистому холсту.
– Россетти не травил их домашних питомцев сигарами. Бедный Ланселот!..
– Только вчера я мечтала о том, чтобы он отравил и Джинивер. А если бы он этого не сделал, я сама сняла бы с нее шкуру и натянула вместо холста.
– Не может быть, чтобы ты была так жестока к бессловесным тварям! – Спустившись в прихожую, Луис заметил Джинивер, которая пыталась драть когтями ковер. Когти у нее были короткие и широкие, немного похожие на миндаль, но в конце концов ковру пришлось бы худо. Она, впрочем, не успела нанести ему сколько-нибудь существенный вред. Крякнув от натуги, Луис подхватил вомбату на руки и, заставив ее размахивать передними, запел:
– Voi che sapete che cosa è amor,
Donne, vedete s’io l’ho nel cor,
Donne, vedete s’io l’ho nel cor!
Quello ch’io provo vi ridirò,
È per me nuovo, capir nol so. Sento
Un affetto pien di desir,
Ch’ora è diletto,
Ch’ora è martir34.
Айрис понятия не имела, что он поет и на каком языке – на французском или на каком-то другом.
– Моцарт, – пояснил Луис. – «Свадьба Фигаро».
– Я знаю, – соврала Айрис.
– Ты когда-нибудь была в опере?
– Я…
– Тогда я тебя свожу.
Иногда Айрис очень хотелось знать больше – столько, чтобы произвести на него впечатление своим умением разбираться в поэзии, архитектуре, искусстве и прочем, но низкое происхождение и отсутствие денег были непреодолимым препятствием. Единственное, в чем она неплохо разбиралась, это в тканях и – совсем немного – в торговле. Айрис умела отличить игольное кружево от бобинного и понимала, как важно выставлять в магазинной витрине лучшие товары, но этим ее познания и ограничивались. За всю жизнь она не видела ничего более интересного, чем грязноватый лабиринт узких улочек между Бетнал-грин и Риджент-стрит, облезлый интерьер кукольной мастерской и сырые, покрытые плесенью стены подвального склада. Что греха таить, порой ей очень хотелось вернуться в этот замкнутый, до последней трещинки знакомый мирок, потому что внезапно обретенная свобода часто казалась ей слишком большой – совсем как могучая океанская волна, способная захлестнуть неопытного пловца с головой. Но что ей до той, прежней жизни, где она была никем и ничем? Теперь у нее есть две почти что собственных мансарды – в одной она живет, в другой будет писать картины. И так ли уж плохо, что она дорожит и тем и другим – дорожит и не хочет этого лишиться? На первый взгляд ничего плохого в этом не было, но разве не ради своей свободы она бросила родную сестру, оставив ее гнить заживо в клоповнике миссис Солтер?
Айрис отряхнула подол платья, к которому пристало несколько волосков из шкуры вомбаты.
– Идем. Нам действительно пора.
– Откровенно говоря, я совершенно не понимаю, зачем нам нужна эта глупая Академия! – разглагольствовал Россетти, отправляя в рот кусочки жареной куропатки. Он был хорош собой, этого Айрис не могла не признать, хотя и был намного ниже ростом, чем она ожидала. Когда Луис их представил, его макушка оказалась где-то на уровне ее носа, отчего Айрис захотелось пригнуться.
– Критики высказали свою позицию более чем недвусмысленно, а я считаю – раз они не хотят нас признать, мы тоже можем наплевать на их просвещенное мнение. Лично я в этом году не выставил ни одной картины, и поделом им!
– А тебе не кажется, что с нашей стороны было бы куда дальновиднее расшатать Академию, так сказать, изнутри? – возразил Милле. – Как греки поступили с Троей.
– Господи, Джон! Ты, должно быть, считаешь себя троянским конем, тогда как на самом деле ты – детская игрушечная лошадка!
Хант фыркнул, а Луис многозначительно взглянул на Айрис, словно говоря: «Видишь, я был прав». На нее, однако, прямота Россетти произвела скорее благоприятное впечатление, и она, небрежно кивнув в ответ, стала с любопытством разглядывать просторный обеденный зал – его высокие и узкие окна, изящные гипсовые розетки на потолке и широкий резной карниз. В очаге ревел огонь, хотя погода стояла довольно теплая.
За полированным столом их было шестеро: Уильям Холмен Хант, Джон Милле, Данте Габриэль Россетти, Лиззи Сиддал и Луис. Остальные члены Прерафаэлитского братства – брат Габриэля Уильям, Томас Вульнер и Фредерик Стефенс были заняты и прийти не смогли. («Они нас сторонятся, – заметил по этому поводу Россетти. – За исключением разве что Уильяма – ему надо кормить семью, поэтому он действительно много работает».)
Напротив Айрис сидела Лиззи Сиддал. Она была очень хороша собой, чего, собственно, Айрис и ожидала. Ее бледная кожа была гладкой, как самый лучший фарфор, так что казалось – одно неосторожное движение, и она может треснуть; золотисто-рыжие волосы рассыпались по плечам, а черты были столь безупречны, что казались кукольными. На лице Лиззи отпечаталась такая глубокая сосредоточенность и внимание, что Айрис почти не сомневалась – как и она сама, Лиззи старается запомнить, впитать в себя все, что услышит. Сейчас Айрис было трудно представить, что эта девушка когда-то была модисткой с Крэнборн-элли (на мгновение ей вспомнилось, как отзывалась о них миссис Солтер: «Визгливые торговки шляпками и корсетами, никакой скромности, никакой порядочности!») – с таким спокойным достоинством она держалась. Сама Айрис чувствовала себя несколько менее уверенно, главным образом потому, что никак не могла понять, зачем ее и Лиззи пригласили сегодня сюда. Насколько она знала, подобные совместные ужины происходили достаточно регулярно и предназначались только для джентльменов. Сначала Айрис подумала – это потому, что и она, и Лиззи Сиддал хотят научиться писать картины, но, когда Россетти со смехом поведал собравшимся, с каким беспокойством отнесся к его занятиям домовладелец, у которого художник арендовал студию («Он прямо в глаза посоветовал мне относиться к моим натурщицам, как подобает джентльмену, поскольку некоторые художники, видите ли, способны скомпрометировать искусство ради утоления своих грубых страстей!»), ей вдруг пришло в голову, что поскольку все прочие натурщицы были самыми обыкновенными шлюхами, их двоих позвали на ужин только потому, что они выглядели достаточно респектабельно.
Лиз Сиддал действительно держалась безупречно, да и за столом она явно умела себя вести. Она едва прикоснулась к жюльену, отказалась от рыбы и теперь отщипывала от перепелиной грудки крошечные кусочки и отправляла их в рот. Глядя на нее, Айрис невольно припомнила, как учила ее хорошим манерам мать. В приличном обществе, говорила она, ешь как можно меньше; не ешь, а клюй, как птичка, но удержаться было невероятно трудно. Еда на столе была такой вкусной, что Айрис дочиста обглодала перепелиные кости и даже положила себе вторую порцию маслянистого картофельного пюре. Если бы можно было вылизать тарелку, ей-богу, она бы это сделала!
– Замечательно вкусны эти пташки, – заметил Россетти, имея в виду перепелов. – Только очень уж малы. Иногда так и хочется проглотить одну целиком. – И, оторвав крылышко, он отправил его в рот и принялся жевать, гримасничая и хрустя тонкими косточками.
– Попробуй, проглоти, – посоветовал Хант, смеясь. – Но предупреждаю: завтра утром, когда пойдешь в уборную, тебя ожидает несколько неприятных минут.
– Тише, тише, здесь дамы! – воскликнул Милле, но Айрис, бросив взгляд на Лиззи, заметила, что та прячет улыбку.
– О, наш нежный чувствительный пол! – воскликнул Россетти. – Прошу прощения у леди; я, кажется, действительно немного забылся.
И, опустив руку под стол, он нашел ладонь Лиззи и сжал, а Айрис поспешила отвести взгляд. Художник и его модель о чем-то тихо переговаривались, наклонившись друг к другу так близко, что их головы почти соприкасались, и Айрис подумала: и они еще пытаются делать вид, будто не влюблены! Как ни тихо они шептали, до нее долетали обрывки фраз: «мой дорогой философ», «милая Сид» и так далее.
Луис, сидевший рядом с Айрис, уткнулся взглядом в тарелку.
– Над чем ты сейчас работаешь? – обратился он к Ханту, как-то слишком громко загремев своим столовым серебром.
Хант пустился в пространные рассуждения о картине из деревенской жизни, на которой непременно должны быть пастух и пастушка, потом – совершенно неожиданно для Айрис – переключился на Евангелие и заговорил о полотне, которое он собирался назвать «Свет мира». Подключившийся к разговору Милле рассказал о картине «Офелия», которую он задумал, – о том, как трудно будет передать выражение спокойствия и печали на лице утонувшей девушки, о символическом значении незабудок, маков, нарциссов, фритилярий и других цветов, которые должны окружать мертвое тело.