— Вот именно! — хором сказали Траляля и Труляля.
— Задумайтесь над своим невежеством. Задумайтесь над своим возрастом в сравнении с будущим историческим и простым. Задумайтесь над грамматическими формами, определяющими наступление событий. Задумайтесь над затруднениями, которые повлечет за собой ошибочная последовательность событий. А главное, задумайтесь над логарифмическими прогрессиями я бессчетных системах, как например, те, что определяются конкретными сериями и называются гиперболическими. Вот и все, над чем вы должны задуматься в придачу ко всему.
— Прошу прощения, — сказала Алиса. — Какую еще дачу?
— Я говорю не о даче. Я никогда не езжу на дачу, к тому же в придачу ко всему я высказала свое мнение.
— Ну, раз уж вы играете словами…
— Вот именно! — сказал Траляля. — Я очень хорошо умею играть словами. Я знаю прекрасную сонату в ми-минор. Давайте вытащим пианино. Ведь должно же оно где-нибудь быть!
— Напротив, — сказал Труляля, — оно вечно стоит на дороге, чтобы его никто не увидел.
— Нет, нет, нет! Я никогда не потерплю, чтобы пианино катили по моим белым клеткам, — сказала Королева, — а не то оно оставит на них следы.
— Вовсе нет! — воскликнул Труляля. — Это белые клетки могут оставить следы на нем.
— Тогда мы споем без аккомпанемента, — сказала Королева, — хотя эта пьеса гораздо красивее звучит под аккомпанемент растяжной арфы.
Траляля запел:
О крас-нотах
Если вы схватили свинку,
Грязью не чешите спинку,
А смочите топором
Ром —
Краснота спадёт со слов!
Если близко скарлатина -
Зрелая нужна ундина:
Соскобли с неё, коль смел,
Мел —
Краснота спадёт со слов[34]!
— Я не всё поняла, но полагаю, что это очень красиво, — сказала Алиса.
— Тихо! Тихо! — воскликнул Шалтай-Болтай. — Если все будут говорить одновременно, то может показаться, что мы в Парламенте. Вернемся к побочной точке прений.
— Побочной? — удивилась Алиса.
— Я сказал «побочной» вместо «исходной», потому что это слово мне больше нравится. Когда я использую термин, он принимает именно то значение, которое я ему подбираю, — ни больше ни меньше, как я доказал в «Онтологии и диалектике».
— Но как можно хоть что-нибудь понять, — сказала Алиса, — если слова меняют свои значения?
— Нужно не понимать, а утверждать. На чем мы остановились? Речь шла о Бармаглоте, — надменно и презрительно сказал Шалтай-Болтай.
— Вовсе нет, — сказал Траляля.
— Совсем напротив, — сказал Труляля. — Речь шла о Китти, белом котенке.
— Я бы не хотела, чтобы он причинил себе вред, пройдя сквозь зеркало, — сказала Алиса.
— Вот именно! Вот именно!
— Я против присутствия любых животных, — закричал Шалтай-Болтай, — поскольку они могут повредить пряжку на ремне моего галстука. К тому же если каждый начнет приводить своих знакомых, то мы никогда не закончим. Это превратится в нашествие разноцветных котят, наводнение Брандашмыгов и Зелюков, которые так хрюкочут, что их очень трудно удержать, кроликов… Ах, эти [к]ролики! — добавил он в сильном страхе. — И кто знает, возможно, даже какой-нибудь Снарк вдруг окажется ужасным Буджумом?!
Не понимая, о ком идет речь, Алиса испугалась Буджума и закрыла глаза. Когда она их открыла, то очутилась в темной лавчонке, а Белая королева снова стала овечкой.
— Позвольте вас спросить, — сказала Алиса, — почему вы вяжете таким множеством спиц?
— Всё очень просто. Двумя спицами я делаю две петли, а двадцатью — двадцать. Если я вяжу сотней спиц, ясно, что я делаю сотню петель. Соответственно работа продвигается быстрее.
— Вот как, — сказала Алиса.
— Иными словами, за пять часов работы я делаю десять тысяч петель, за пятьдесят часов — сто тысяч, а за пятьсот — миллион.
— Но с какой целью?
— Цель не имеет большого значения, важно лишь количество петель. Два миллиона, сто миллионов, миллиард, сто миллиардов… Понимаете, о чем я?.. Вы когда-нибудь слышали о мириадах?
— Э… думаю, да, — очень испуганно сказала
Алиса.
— Но раз уж вас так интересует цель, знайте, что речь идет о кольчуге для Короля. Она всегда готова, когда я достигаю тысячи мириад.
— Наверное, Король очень большой…
— Напротив, он чрезвычайно маленький, и потому петли должны быть едва различимыми. Их ценность заключается в том, что их не видно, потому кольчуга обеспечивает незримую и тайную защиту.
— А что… — рискнула спросить Алиса.
— Только не перебивайте! За эти двадцать семь целых две сотых секунды я как раз доделываю двести миллионов семьсот тысяч сто девяносто шесть петель. Разделив их на двадцать по числу спиц, вы получите точное число всех петель, если тем временем, э, тем временем, тем временем…
— Оно не изменится?
— Ну вот! Ну вот! Так и есть! Ведь вы наверняка слышали об изменении времени, не правда ли?.. Но вы еще и вязать умеете?
— Немного, но только видимым способом.
— Вот как… Мяу, — мяукнула Белая королева. — Я вижу, вы очень хорошая девочка. И если вы взберетесь обратно на каминную полку, то снова окажетесь прямо на уровне зеркала.
Эдмон и Жюль де Гонкур
12 июня 1864 г.
Ужин у Дэннери[35]. Погода была великолепная, и стол накрыли на верхней террасе. Жизетта — в большой юбке из белой бельевой ткани с плиссированными воланами, в которых было что-то жесткое, резкое, напоминающее японские оригами, сложенные из бумаги. Сверху — кофточка из черной синели, какие носят дочери Константена Гиса[36], украшенная кисточками в стиле рококо, которые Принцесса, всегда, впрочем, дурно одетая, называет жеманными. Сквозь вырез выглядывала кружевная сорочка — такая же белая, как кожа. Можно было подумать, что это просто игра теней, ложащихся на поверхность, похожую на слоновую кость, если бы лоск и блеск не заменяла эта кремовая матовость, эта насыщенность камелий под еле заметным налетом пудры.
Дэннери знакомит нас со своим племянником, служащим юридического отдела Восточных железных дорог, мальчиком, чье уродство поражает, словно великое бедствие. В нем есть что-то подозрительное, как у комика, присланного «Канатоходцами»[37], и что-то лицемерное, как в торговце предметами культа. Плюс ко всему — цветы каштана, случайно упавшие на его гладкие и жирные волосы. За десертом Сент-Бёв[38], как и всякий раз, когда подают черешню, вешает ее на уши в виде серег — старый фокус, который он демонстрирует с упорством водевильного актеришки, что повторяет один и тот же каламбур, однажды вызвавший смех. Он устраивает разнос Мюссе, упрекает его поэзию в автоматизме и штукарстве, а затем, с язвительностью евнуха, походя обругивает По, после чего нападает на Гейне во имя святых буржуазных принципов, обвиняя его в плагиате у поэтов немецкого барокко, приправленных его собственных соусом. А ведь это Гейне и По — гении, которым удалось полностью избежать филистерской ловушки! Чем больше мы слушаем и наблюдаем Сент-Бёва, тем глубже убеждаемся, что Шолль[39] был прав, утверждая, будто роман с Адель Гюго[40] был чисто платоническим и Сент-Бёв мог выступать лишь в роли чичисбея или даже patito[41]. Одним словом, супружеская измена с Сент-Бёвом — под сомнением, тогда как с Вакри[42] — вполне вероятна. Правда, женщин порой привлекает потешное уродство, если в нем есть что-то инфантильное или даже старческое. Это удовлетворяет их желание жертвовать собой, чтобы тем надежнее обладать. Истерия сиделок, ухаживающих за маразматиками и алкоголиками. Женщина прикрывается милосердием, точно паук своей паутиной — прибежищем, в котором он готовит свой клей. Прибавьте к этой коварной хитрости грубое, тупое наслаждение, что читается в глазах женщины, глядящей на ребенка: бездонный кладезь идиотизма. Да еще этот расслабленный рот, которому не хватает сил закрыться, и он так и остается блаженно приоткрытым и скалящимся. Эти зубы, которые она грозно обнажает при малейшей критике, малейшем выражении отвращения к ее погадкам. Материнство раскрывает глубинную хищность женской натуры.
Рядом с Дэннери сидит южноамериканская художница в отвратительном пунцовом платье, которое, впрочем, скрывает ее обвисшие телеса и которое сама она называет «китайской туникой». Черные как уголь глаза и волосы грязно-черного оттенка, отливающие чем-то сливовым. Ее не волнует ничего, кроме собственной персоны, и занимает лишь то впечатление, которое производит ее писклявый голос, порой переходящий в тарабарщину. Она начинает все свои фразы со слова «я» и городит, как сказал Монтень, на диво бессмысленный вздор. Отточенные со всех сторон банальности. Когда мы переходим в небольшую арабскую курилку, Дэннери говорит мне мимоходом, что она пишет картины в чистейшем парикмахерском стиле.
Вечером идем к Клэю под небом а-ля Тьеполо — обсудить печать офортов. Его рабочие говорят, что он у себя, на втором этаже. Вначале нас принимает его жена, полная его противоположность: он одутловатый, а она худосочная. Она уродлива или была бы уродлива, если бы не восхитительные глаза с разрезом до самого виска, как у гадюк или египетских фигурок, с движущимися внутри золотыми блестками. Квартира Клэя напоминает своего хозяина: логово господина Прюдома с грубой мебелью из красного дерева и бисквитными[43] слепками, повсюду — вышитые салфетки и гипюр, защищающий спин