ки кресел. На стенах — ни одной из тех прекрасных вещей, которые мы у него печатаем: все спрятано в картонные коробки. Мадам Клэй, заказывающая вышивки в сиротском приюте Исси-ле-Мулино, рассказывает, как заходили туда сегодня утром за покрывалом для фортепьяно. В рукодельне, где сироты работают на горожан, было две беременных девушки, двенадцати и тринадцати лет. Последняя в слезах призналась, что это сделал с ней родной отец. Затем пришла багровая от бешенства монашенка, которая заставила ее замолчать, пригрозив наказанием.
13 июня
Заходили к Гюставу Моро[44], который, вставая на заре, трудится с семи часов утра. Он пишет с дикостью каннибала и утонченностью китайского палача. Этот спокойный человечек с искренним взглядом и вздернутым носом внезапно приходит в ярость при малейшем оспаривании его взглядов и разражается неистовыми проклятьями в связи с непониманием, которое встретили два его полотна, «Орфей» и «Молодой человек и Смерть», на Всемирной выставке. При этом он не прерывает работу, продолжая татуировать вытянутые бледные тела в своих «Музах, покидающих Аполлона» — вертикальной композиции, сильно подражающей итальянцам, на которой каждая деталь пребывает в полной гармонии с целым. На сей раз тоже очень заметно влияние Мантеньи. Моро работает над ней уже несколько месяцев и не может сказать, когда закончит картину. Вдруг сюсюкающим детским голоском он говорит: «У меня перерыв». А затем показывает нам рисунки драгоценностей, которыми любит украшать своих персонажей: груды жемчугов, тяжелых латных ошейников, сверкающих поясов, заимствованных из «Живописного журнала», с фотографий Анри Диксона, с могольских миниатюр, которые он ходит срисовывать в Лувр и в Кабинет эстампов Императорской библиотеки. Всякий художник грезит Индией, но что-то никто не жаждет туда отправиться. А как же он?..
— А как же моя мать?! — восклицает он с таким возмущением, словно ему сказали какую-то непристойность. Она глухая как тетерев, но, похоже, их вечный диалог вовсе не страдает от этого, а наоборот, всегда этим подпитывается и освежается. На стенах мастерской, освещенной меловым светом, падающим сквозь застекленный потолок, Саломея, Далила, Мессалина, Елена… Лейтмотив роковой женщины, сфинкса женского пола, сирены-убийцы, вампирши, пожирающей поэтов и высасывающей костный мозг, — какое воскрешение, какое глубокое постижение изначального мифа!
Сегодня вечером разговариваем с Готье[45], встреченным в «Напо», где он пьет свой абсент, о терпении гнома-металлурга, которое Моро проявляет в своей работе. Готье говорит, что и сам восемь лет трудился над своим «Капитаном Фракассом» — произведением, которое он считает второстепенным, divertimento[46]. Когда мы затем говорим о конфликте между потребностью во внешнем проявлении и целомудренностью частной жизни, с которым сталкивается всякий литератор, в голову естественно приходит флоберовская блажь. Именно так мы ее и воспринимаем — как художественный прием. Тогда Готье горячится, фыркает и становится похож на толстого сенбернара, которому ужасно хочется выпить из своего бочонка:
— Нет, нет и нет! Своим «это я» он хотел сказать, что принес себя в жертву до мозга костей, вложил всё свое нутро. Флобер опорожнился в мадам Бовари!
Позднее он пересказывает нам историю мадам Сабатье[47] о нотариусе, который велел посадить себя в мешок с единственным отверстием для рта, чтобы можно было дышать. Затем его должны были осыпа́ть ударами, которые сразили бы и быка, и пинать сапогами со страшной силой, чтобы он очутился на другом конце комнаты, при этом нотариус испытывал такой же оргазм, какой испытывает повешенный. Возможно, Шолль принадлежит к той же компании, если терпит, как воняет изо рта у мадам Дош, и никуда при этом не сбегает.
14 июня
Видели в витрине магазина сыров какую-то терку с этикеткой «Приспособление для того, чтобы скрести голову монаха». Это на улице Генего, наводящей на мысли о погребах и перезрелых фруктах, навевающей уныние своей бальзаковской галантерейной лавочкой и четырьмя статуями Стихий, серыми и угрюмыми. Подходящая улица для «синих чулок», если вспомнить, что именно здесь жила мадам Ролан[48], — в общем идеальная улица для остряка-демократа женского пола.
Э. Т. А. Гофман
Приложение: Дважды доктор Адальберт-Готтлиб Шрумм, пожизненный секретарь «Общества Э. Т. А. Гофмана» в Позене, любезно предоставил нам фрагмент, недавно обнаруженный в муниципальных архивах этого города среди счетов за ремонт и обслуживание общественных фонарей за 1801 год и приписываемый профессором и трижды почетным доктором Г. Вейсгауптом Э. Т. А. Гофману. Со своей стороны, профессор Мария-Тереза Пти-Колосса из Женевы, которой была представлена копия рукописи, сильно сомневается в подлинности этого произведения, впрочем, слишком короткого для углубленного анализа, и подозревает, что речь идет о подделке, вероятно, сфабрикованной между 1910 и 1912 гг. в Катценбукеле — альгойской деревне, известной частыми случаями базедовой болезни. «Общество Э. Т. А. Гофмана» в Бамберге разделяет эту точку зрения и возражает против всякой легитимации документа «Обществом Э. Т. А. Гофмана» в Позене.
…своим оперением. И вся недолга.
— Ай! — сказала советница Буцбах, пять или шесть раз чихнув в свой французский кружевной носовой платок. — Как сообщить столь прискорбную новость бедняге Леонарду?
— Труднее всего будет заставить его в это поверить, — вмешался инспектор финансового контроля Пропп, — ведь он без памяти влюблен в Доротею, которая открывается ему лишь в своем приятнейшем облике. Как же представить себе, что…
— Да возможно ли это? — воскликнул судья Дезор.
— Увы, — вздохнула советница.
В эту минуту послышался звук арфы, а в воздухе зазвучал небесный голос, с бесконечной нежностью разливая звуки, чья красота была неподвластна законам сего мира. Словно аромат, испускаемый розой, он вылетал из открытого окна на другой стороне Риттергассе и влетал в то, что забыла закрыть советница.
Zentivello, zentivello,
Ти sei buono, tu sei bello.
Bella pelle tu mifai
E gran dolore percio mi dai[49].
Затем арфа внезапно смолкла, и необычное пение завершилось глубоким вздохом, а инспектор финансового контроля Пропп в умилении даже опрокинул горячий кофе на свои красивые штаны из зеленой замши.
— Увы, — повторила советница Буцбах, вставая, чтобы закрыть окно, — увы, — и ее голос прозвучал в соль-минор, после чего перешел в хриплое мяуканье, — эти искусственные звуки пленили сердце моего дорогого племянника Леонарда. Теперь он влюблен по уши и ни за что не поверит, что Доротея может оказаться…
— Тсс! — зашипел судья.
— И если бы даже мы могли ему это доказать…
— Тсс! — снова зашипел судья.
В тот же вечер студиозус Леонард проходил по Риттергассе в компании своего друга Ульриха.
— Вот она! — вдруг вскрикнул он, указывая на освещенное окно. — Вот она! Это она — возлюбленная моя Доротея!
— Роковое наваждение! — воскликнул Ульрих. — Разве ты не видишь, дорогой Леонард, что это всего лишь чучело какого-то грифа — вроде того, что стоит у аптекаря Шпюльбека?
— Это она! Она! — закричал Леонард в величайшем восторге. — Наконец-то я ее вижу!
Окно внезапно потухло, и Риттергассе погрузилась в лунный свет. Ни один из друзей не заметил, как от советницы Буцбах вышла фигура, прикрытая вуалью. Прошмыгнув вдоль темных стен, загадочный силуэт быстро добрался до предместий, вышел через потайной ход в лес Г., продолжил путь под покровом деревьев и направился по заросшей и унылой тропинке, которая вела к хижине. То был приют святого отшельника Сирмиона, проводившего дни в молитвах и умерщвлении плоти. Как только гостья откинула вуаль и стало возможным различить лицо советницы Буцбах, насколько позволял свет смоляного факела, Сирмион встал и, тяжело опустив руку на пожелтевший череп, который он созерцал во время своих медитаций, вскрикнул громовым голосом:
— Несчастная женщина! Знай же, что сила гарпии неотвратима и от нее нет спасения. Сама Геката позаботилась об ужасных колдовских ядах, позволяющих Гарпии, ее любимой дочери, подчинять несчастного грешника…
— Почтенный старец, — зарыдала советница, падая на колени, — разве Господь не в силах спасти моего бедного племянника и избавить его от адского наваждения?
— Когти гарпии кривы и черны. Они тверже и крепче закаленной стали. Острее лучшего самаркандского кинжала. Беспощаднее Эреба и проворнее мысли. Леонард погиб. Наша единственная и весьма зыбкая надежда — на зентивелло, но…
Изрекши этот пугающий оракул, отшельник Сирмион отвернулся, подав знак, что желает остаться один, дабы возобновить свои молитвы.
Советница покинула его с болью в сердце и, прежде чем заря раскинула на горизонте свою молочную завесу, незаметно добралась обратно до Б. Ее страх усиливало то, о чем не знал отшельник, и секрет, который она всегда хранила. Потому она поклялась себе прятать ключ получше, чем она это делала прежде. Между тем мысль о зентивелло вовсе не успокоила ее, а наоборот, еще больше растревожила. Выйдя на Риттергассе, она метнулась к стене, подавив испуганный крик. Вышедший из темноты силуэт приближался ни быстро ни медленно. То была какая-то…
На этом страница обрывается, а оставшаяся часть рукописи полностью отсутствует.
Шодерло де Лакло
Это сочинение, или, точнее, сборник, который публике, возможно, покажется слишком объемным, содержит, однако, лишь минимальное количество писем, входящих в переписку, из которой он извлечен.